Веленью Божию-1

Веленью Божию-1

ВЕЛЕНЬЮ БОЖИЮ, О МУЗА, БУДЬ ПОСЛУШНА...

Эссе о русской культуре

1. АНГЕЛЬСКИЕ КРЫЛЬЯ КОРОЛЕНКО

Когда Владимир Галактионович Короленко был совсем-совсем маленьким и беззаботно и радостно жил в родительском доме в Житомире, — бережливо хранилась в его душе тайна, о которой он никому, даже братьям, не рассказывал. Поделился он ею только под конец жизни с читателями главного труда своего — многотомной “Истории моего современника”. Вот эта тайна...
Старшему Володиному брату вдруг вздумалось летать. “Идея у него, — читаем в “Истории”, — была очень простая: стоит взобраться, например, на высокий забор, прыгнуть с него и затем всё подпрыгивать выше и выше. Он был уверен, что если только успеть подпрыгнуть в первый раз, еще не достигнув земли, то дальше никакого уже труда не будет, и он так и понесется прыжками по воздуху...”
Сразу скажем, что ничего хорошего из братовой затеи не вышло. Прыгнув с забора, он насадил себе синяков и ссадин, но, как ни странно, этим своим падением лишь утвердил веру Володи в то, что летать по воздуху можно. Во сне он уже летал почти каждую ночь. Летал над оградой, над крышей своего дома, над какой-то старой мельницей, которой он ни разу раньше не видел. Дело оставалось за немногим — повторить всё не во сне, а на яву. Но для этого надо очень сильно и искренне помолиться, попросить у Бога крыльев, хороших, настоящих, как у птиц или ангелов.
Недавно, когда братья заспорили, кто из них правильнее запомнил молитву “Отче наш” (заучивали они ее на слух, чисто механически), отец услышал, повел их в свой кабинет, рассадил поудобнее и стал объяснять значение каждого слова, а потом объяснил, как надо правильно молиться. Выходило, что, если молиться с чистым сердцем, с искренней верой, настойчиво и долго, то всякое желание исполнится: захотите, чтоб гора с места сдвинулась, так и гора сдвинется.
И вот поздним вечером, теплым и звёздным, Володя выбрал во дворе тихое местечко и стал усиленно молиться. Впрочем, вот как он об этом пишет сам в “Истории своего современника”:
“И когда я опять произнёс “Отче наш”, то молитвенное настроение затопило душу приливом какого-то особенного чувства: передо мною как будто раскрылась трепетная жизнь этой огненной бесконечности, и вся она с бездонной синевой и бесчисленными огнями, с какой-то сознательной лаской смотрела с высоты на глупого мальчика, стоявшего с поднятыми глазами в затенённом углу двора и просившего себе крыльев...”
Такое впечатление было у маленького Короленко, что просьба его исполнилась, хотя в тот вечер ни в каком месте двора ангельских крыльев он не нашел и, конечно, очень сильно расстроился... Но крылья-то, как вышло, появились! Бог дал ему крылья творческие; и летал он на них всю свою взрослую жизнь, уже не над своим двориком и незнакомой мельницей, а над всей бескрайней Русью — от украинского Житомира до Якутии и Дальнего Востока. Летал до усталости, до изнеможения; с одной заветной задумкой — дознаться о народной правде, о народной мудрости. Что это за опора такая глубинная?
Он и народником-то стал не из-за каких-то особых склонностей к революционному делу, а из-за жажды к правде, к познанию русского характера, к показу этого характера в художественном слове. Встречался с людом из глубинок, помогал им писать жалобы на чванливое начальство, добиваться порушенной справедливости, подолгу жил в крестьянских избах, рассказывал их обитателям, как жить можно в мире и согласии между собой.
Да вот только кому-то показалось это слишком подозрительным, настрочили на Владимира Галактионовича донос: ездит-де по русским селам эдакий революционер-бузотер. Его, искателя народной правды, и слапали службисты, стали пересылать из тюрьмы в тюрьму, из волости в волость, да всё дальше и дальше от российского центра.
Сколько было случаев в этих его вынужденных скитаниях, когда можно было уйти от стражников, и ссыльного наверняка никто бы не хватился и искать не стал — ну, сгинул человечишко и сгинул. Однако была в потайном кармане писателя заветная записная книжица, куда заносились наблюдения о всех встречных-поперечных. И ради этих записей добровольно оставался Короленко под стражей: везли его в новое село, и надобно было узнать, как там, в этом селе, поживают творцы правды народной?
А жили, как вновь оказывалось, очень плохо, никудышно — и бедно, и забито, и с жизню духовной не в ладах. И всё это выносливо и бессловесно людом принималось, терпелось, переживалось... В далекой Якутии случилось Владимиру Галактионовичу побывать на знаменитом Яммалахском утёсе, почти в трехстах верстах от Якутска.  Внизу, как на ладошке, сибирские просторы развернулись. Словно летишь на страшной высоте над этими сине-дымчатыми далями...
Надо думать, припомнились знаменитому писателю и родительский дворик, и давняя вечерняя молитва, и трепетный поиск в тёмных местах ограды ангельских крыльев. Всю жизнь свою он перебрал по каждому годочку. Много передумал о поисках неподатливой для понимания народной мудрости. Стоял на утёсе и думал думу:
“Эта неопределенная народная мудрость привела меня к туманностям Златовратского (был в то время такой популярный писатель), а теперь приводит к тому, против чего возмущается всё мое непосредственное чувство: к смирению, к покорности... Народ признает то, против чего возмущается, против чего борется интеллигенция. Где же правда?”
Тогда, на утёсе, Короленко посчитал, что правда все-таки на стороне интеллигенции. Ну, нельзя же, нельзя в покорной нищете существовать, — не жить, а прозябать. Надо же как-то заявлять о себе властям, надо со злом бороться!.. И на той высочайшей якутской высоте, наверно, даже и мысли у Короленко не возникло, что творческие, ангельские крылья вынесут его к убеждению совершенно противоположному...
Всё больше и больше копились в народе (не в интеллигенции, а в народе простецком, ранее терпеливом и покорном) сначала недовольство бесправным положением, потом обозлённость, а уж потом и как-то разом прорвавшаяся ненависть к богатеям, которую ловко подхватывали и раскручивали большевики. В духовное содрагание приводило Владимира Галактионовича именно то, что ленинские сподвижники, как шулеры мечеными картами, пользовались в своей революционной игре такими тёмными глубинами душ человеческих, в которые вкникать и которые поддерживать и развивать под стать было разве Вельзевулу. Большевики однако пользовались — и алчностью, и жестокостью, и невежеством, и наивностью, — пользовались и побеждали. Побеждали, разрушали тот строй, который разрушать совсем даже не следовало.
Короленко, не умевший молчать и в самые опасные для свободного слова годы, в революционное лихолетье обратился к Луначарскому, красному комиссару по культуре, с целой серией писем, в которых заострял перед коммунистическим правительством проблемы, как ему казалось (да так в общем-то и было), отчаянно важные. Эти письма, конечно же, надо бы читать полностью, а не цитировать, но в наших маленьких эссе мы рады и выборочным выдержкам из них. Лучше-то Короленко ведь всё равно не скажешь.
“Сама лёгкость, — писал Владимир Галактионович, — с которой вам удалось повести за собой наши народные массы, указывает не на нашу готовность к социалистическому строю, а наоборот, на незрелость нашего народа...”
“Европейские пролетарии за вами не пошли. Они думают, что капитализм даже в Европе не завершил своего дела и что его работа еще может быть полезной для будущего. При переходе к этому будущему от настоящего  не всё подлежит уничтожению и разгрому. Такие вещи, как свобода мысли, собраний, слова и печати для них не простые “буржуазные предрассудки”, а необходимое орудие дальнейшего будущего...”
В другом письме Короленко гневно спрашивает: “Теперь я ставлю вопрос: всё ли правда и в вашем строе?.. По моему глубокому убеждению, ложь в нем есть... Вы внушили восставшему и возбужденному народу, что так называемая буржуазия (“буржуй”) представляет только класс тунеядцев, грабителей, стригущих купоны, и — ничего больше...” А между тем, это уж мы от себя добавляем, буржуазия была, в первую очередь, организатором производства.
В одном из писем Короленко просто прибивает большевиков аршинными гвоздями к доске позора: “Вы являете первый опыт введения социализма посредством подавления свободы... Что из этого может выйти? Не желал бы быть пророком, но сердце у меня сжимается предчувствием, что мы только еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет всё то, что мы испытываем теперь...”
Вопросы, поставленные Короленко, звучали настолько громоподобно и правдиво, что Луначарский так и не осмелился публично на них ответить. Да и что мог он ответить, если вся семидесятилетняя советская жизнь, и жизнь постсоветская, подтвердила и подтверждает каждое слово русского писателя. Кому даются ангельские крылья, с тем спорить невозможно. Слова-то у него и в самом деле пророческие. Человека, произносящего такие слова, конечно, упрятать за решетку можно; но слова его, всё на тех же невидимых крыльях, и оттуда выпорхнут, и явят миру скрываемую, запрещенную правду, которая западет в души, перевернет их, начнет освобождать от безбожной тьмы...

(Продолжение следует)