Чёрный вариант

            
            
             Тему предложил Тенгиз, когда мы, уложив детей спать, уселись на террасе дачи в Цодорети, наслаждаясь тишиной и прохладой, в то время, как всего в полу часе езды, Тбилиси задыхался от августовской жары.
     Тенгиз, который, несмотря на то, что в своё время учился на факультете русского языка и литературы педагогического института, изъяснялся на русском языке с акцентом и в манере, восходящей, видимо, ещё ко временам тифлисских кинто, начал так:
             «Вы же все прекрасно знаете, что во время чёрного варианта – похорон, панихиды, я уже не говорю про келехи, –  сколько бы там ни было слёз и трагедий, сколько бы ни падали в горе близкие и родственники, обязательно всегда случаются смешные истории и, даже, хохмы. И, между прочим, к слову, чем больше слёз и криков, тем смешнее бывает какой-нибудь вариант. Я могу много рассказать и, наверно, каждый может. Хотите первый начну?»
     Мы разлили по бокалам прохладное пузырчатое «Манавис Мцване», которое привёз мне из Кахетии Тариел, и он приступил:
     «Тогда умер один из начальников отдела Лесснабсбыта, человек малоразговорчивый и мрачноватый. Похороны были не самые пышные, но людей собралось много. Всё-таки Главснаб! Было лето. Не помню, июль или август. Кажется, всё же июль – в августе столько народу в городе бы не осталось. Но жара была мощная. Панихида прошла нормально, но перед выносом возникла проблема. Дом был хрущёский, одиннадцатиэтажный. А покойник находился на десятом этаже. Сносить на руках дубовый гроб по узкой лестнице с маленькими пролётами, да в такую жару, да и покойник был мужчина крупный – это была проблема, как вы понимаете, ещё какая!
     Что делать? Тогда мой дядька Шукри говорит: «Ладно, Карло (так звали покойного) нас простит. Не умирать же нам вместе с ним! Пусть останутся четыре человека внутри, а два человека снаружи проследят, чтобы весь народ спустился во двор и никто не стоял, как истукан, на лестнице, и ещё один пусть откроет нам дверь, когда мы постучим»
     Как только все вышли и дверь закрыли, Шукри быстро принёс из спальни простыню, несколько раз обернул её вокруг гроба и закрепил. Мы вчетвером подняли гроб, покрутили его, как полагается, три раза, потом три раза ударили им в дверь, постучали, ну. В общем, всё, как полагается. Человек снаружи дверь отпер, а сам побежал вниз по лестнице. Мы поставили гроб на попа, головой наверх, и внесли в лифт. Подождали немного, спустились на второй этаж, сняли простыню, подняли гроб и вынесли на двор. Народ только ещё успел выйти из подъезда, а мы уже несёмся! Но никто ничего не понял. Правда две бабки еле сползали вниз по лестнице и, когда увидели, что гроб их неожиданно обогнал, чуть не упали в обморок.
     И всё бы ничего, но меня чуть не подкосило. Хорошо люди в подъезде сразу подхватили гроб. Лифт был узкий, мы все еле поместились, а лицо Карло было прямо перед моим. Шукри шепчет: «Не смотри!» Я глаза зажмурил, но один глаз всё же открыл на момент: лицо чёрное, выражение свирепое и глаза слегка приоткрыты, будто всматривается в меня глубоко-глубоко, вроде, запоминает, и запах шёл от него дешёвых духов и гнили. Мне чуть плохо не стало, хорошо уже лифт спустился и двери открылись. Шукри потом на келехе всё отпаивал меня вином, хотел даже водки дать, но в такую жару передумал         
            «Забудь, – говорит, – и никогда не вспоминай»
            Ну я и забыл, правда, не сразу. Тогда молодой ещё был – девятнадцать лет. Теперь, видишь, вспоминаю как анекдот»

            Я Тенгиза не люблю. Не потому, что он мне что-то сделал плохое, и, даже, не потому, что мой отец всегда ставит мне в пример его практичность. Просто мы совершенно разные люди. Настолько разные, что с трудом понимаем друг друга, хотя одного возраста и выросли в одном и том же городе. Оставшись вдвоём, мы, в основном, молчим, так как не знаем о чём говорить друг с другом. Но, по какому-то недоразумению, все считают нас друзьями и мы исправно посещаем все семейные праздники друг друга и дни рождения.
    «Да, – сказал я, – история настолько смешная, что, даже, смеяться не хочется»
    «Что ты хочешь? Я же говорил, чёрный вариант. Расскажи сам смешнее»
            «Ладно, – сказал я, –  попробую. У моей всеми обожаемой тёти Кетино, красавицы и умницы, умер муж. А надо сказать, что тётя моя, несмотря на свою молодость, ей было тогда лет тридцать три, была уже второй раз замужем, и, если с первым мужем они весело поженились и весело расстались, то второго она очень любила и была с ним счастлива. Человек он был тонкий, остроумный и лёгкий в общении, не обременённый своим эго, как большинство людей в наше время.
            Десять лет прожили они душа в душу, детей, правда, у них не было, но они по этому поводу не комплексовали. Где бы они не появлялись, от них исходил всегда такой заряд здоровья и счастья, что даже самые мрачные и завистливые личности невольно поддавались их обаянию.
            Однако Ладо, тётин муж, неожиданно заболел белокровием или, как его иногда называют, раком крови, и, проболев очень недолго, несмотря на все усилия врачей, умер на руках моей тёти, которая после этого как бы окаменела или попала в ступор, как вам больше нравится: вся ушла в себя, потеряла всякий интерес к жизни, почти не разговаривала, перестала смеяться и, даже, не улыбалась, что для неё было очень необычно.
    Кетино работала довольно долго на телевидении, пока к ней не стал приставать новый начальник и она не ушла в издательство. Её знали очень многие. Да и Ладо был в своё время известный спортсмен, джазмен, а потом работал по строительству, был начальником треста. Так что на похоронах был весь город. Много было просто зевак, которым было интересно посмотреть, как будет убиваться и рыдать знаменитая красавица и счастливица. Несколько человек регулировали людским потоком на панихиде и похоронах.
            Я стоял рядом с сидящей в изголовии гроба Кетино и держал наготове валерьянку и другие выданные мне на всякий случай успокаивающие средства. Но Кетино не рыдала, не голосила и не рвала волосы, а сидела тихо, отрешённо и как-будто не понимала, что происходит, и лишь пожимала руки подходившим по очереди сочувствующим.
            В это время появился какой-то незнакомый мне очень пожилой солидного вида мужчина и стал с необыкновенным жаром выражать Кетино свои соболезнования. Я решил, что это, видимо, какой-то близкий родственник Ладо. Очередь встала и уже минут десять стояла, а он всё сокрушался и громогласно изливался в своих проникновенных речах и, наконец, закончил какой-то высокопарной фразой, что, мол, Всевышний знает, кого безвременно забирает, а забирает он лучших из лучших, чистых и безгрешных, которым не место среди нас, простых смертных грешников.
           Тут Кетино вдруг встрепенулась, подняла голову, посмотрела на говорившего и тихим голосом, но очень отчётливо в наступившей тишине произнесла: «Что же вы, Спиридон Константинович, такое в жизни совершили, что Господь вас никак не может заметить?»
           Её фраза произвела на мужчину такое ошеломляющее впечатление, что он как-то неуклюже попятился, споткнулся об венок, замахал руками, ловя ими воздух, и грохнулся на пол, чуть-чуть не опрокинув гроб. Поднялась кутерьма. Мужчину подняли и вывели под руки наружу, а Кетино, вдруг, к моему ужасу, искренне от души расхохоталась, чем ещё более ввела в смятение публику. К ней бросились её мать и подруги, думая, что у неё истерика. Но я стоял рядом и могу точно сказать, что никакой истерики у неё не было, а даже наоборот.
           Она, кстати, после этого пришла в себя, стала сама собой и снова была способна плакать и смеяться, как раньше. А спустя три года вышла замуж, родила моего прелестного маленького кузена Лашу и опять счастлива».

           Стояла южная чёрная ночь. Воздух был густым и терпким, как хорошое красное вино. Однако никто на природу не обращал внимания, так как давно к ней привыкли. Нас было восемь человек, четыре женщины и четыре мужчины. Кроме меня, моей жены, Тенгиза и его русской жены-красавицы, ко мне приехал мой жизнерадостный и легкомысленный друг Ираклий со своей женой Магули и Мераб с женой Тиной, которого я знал плохо, но наши жёны дружили, и мы, время от времени, общались. Некоторые привезли своих детей, которые уже спали в соседних комнатах или делали вид, что спят.
           Мераб был лет на десять старше нас. Был когда-то секретарём республиканского комитета комсомола, потом инструктором ЦК и, кажется, даже, секретарём райкома партии. Теперь возглавлял какой-то фонд и жил, в основном, за счёт свой жены, которая была лет на двадцать младше него и имела свой небольшой, но вполне успешный бизнес.
           Мы выпили ещё пару тостов, когда Мераб сказал, что он тоже может рассказать одну соответствующую теме историю.
           «Было это давно. Я тогда только что начал работать в ЦК. Умер видный партийный работник. Не буду называть его имени, вы, скорее всего, о нём слышали. Ну да это неважно.
           Похороны были официальные и мы, молодые работники, были ответственны за проведение. В принципе, процесс был отработан и делать особенно было нечего, только позвонить в определённые организации и проследить накануне похорон, чтобы всё было выполнено.
           Хоронили в Сабурталинском пантеоне общественных деятелей. Всё было готово. На похороны должен был приехать Сам и, может быть, даже сказать пару слов о покойном, поэтому было специальное оцепление и приняты некоторые другие необходимые меры.
           Однако возникли сложности. Жена покойного неожиданно потребовала, чтобы мужа похоронили на кладбище в Ваке, где покоились его отец и мать и могила была соответственно отделана великолепным итальянским мрамором и всем, чем только возможно, ещё при его жизни. А возможности, как вы понимаете, у него были большие. Так что, там была не могила, а целый дворец.
           Вначале на её слова никто не обратил особого внимания: сказано в пантеоне, значит в пантеоне. Жена было заупрямилась, но потом, вроде, согласилась. Гроб торжественно вынесли, поставили на катафалк и поехали на кладбище. Однако, неожиданно для всех, катафалк с гробом не повернул на Ваке-Сабурталинскую дорогу, а поехал прямиком в Багеби, на кладбище Ваке, и весь кортеж, соответственно, за ним.
          Тут мы поняли коварный замысел жены покойного, но было уже поздно. Пара наших ребят пыталась подействовать на шофёра катафалка, но подъехала супруга с родственниками, мог разразиться большой скандал, и мы отступились.
Но теперь возникла главная проблема: нужно сообщить Самому, так как он уже собирается выезжать, а там, в Ваке, ни оцепления, ни соответствующей подготовки. Что делать?
          Никто идти не хочет. Заставили меня, как самого молодого. Мол, тебе терять нечего, авось и пронесёт. Делать нечего, трясусь, но иду.
          Поймал я его уже на лестнице. Рассказал, что происходит. Он не сразу понял, переспросил. Я запинаясь, как могу объясняю. Он молчит. Не было ничего страшнее его молчания. Кто знает, о чём он думает, как среагирует, что решит? Может и на меня обрушится, одним движением растопчет.
          Поднимаю глаза и, вдруг, вижу, что он смеётся: «Ну, – говорит – Этери! (так звали жену умершего). Ну стерва! Разве можно связываться с гурийской женщиной! Ладно, поехали на кладбище в Ваке»
          Я лепечу, что там нет оцепления. «Ничего, – говорит, – хватит небольшого наряда. Там все свои»
          А на кладбище Этери со страху чуть сама в могилу не упала вместо мужа, когда увидела, что Сам приехал. Но ничего. Всё обошлось. Правда, сын их как-то особенно по службе потом не продвигался. Ну да это, может быть, ещё и потому, что отца рядом уже не было»

          «Я тоже могу рассказать одну историю», – вызвалась большеглазая худенькая Магули, папа которой был близким другом моего отца, и нас с детства все прочили стать мужем и женой, но она вышла за Ираклия, ну и слава богу.
          «Не знаю, подходит она к случаю или нет. Ну, неважно. Так вот, у меня есть близкая подруга и одноклассница Цира. Она очень хороший врач-кардиолог и теперь живёт в Москве. Её отец был военным комиссаром большого района в Тбилиси. Они жили в огромной квартире, денег – немерено, дом – полная чаша. Отец часто возвращался домой среди ночи с компанией друзей. Жена накрывала на стол, и они пировали до утра.
          У Циры было всё, что хочешь, и сама она была красавица хоть куда – высокая, стройная, просто модель. И умница была редкая. Ни шмотки её не интересовали, ни гулянки. Только читала и занималась день и ночь, и, в конце-концов, поступила в Москве в 1-ый медицинский институт без всякого блата, ну разве что за какие-нибудь небольшие деньги, а, может быть, и совсем бесплатно . Не знаю. Этот институт теперь называется Медицинской академией.
          Отец гордился дочерью и не чаял в ней души. Вокруг неё вились мальчики из лучших семей, из всяких там МГИМО, ИВЯ и так далее. Многих красавцев прочили за неё, а она, вдруг, неожиданно, никого не спросив, вышла замуж за своего однокурсника, который занимался психотерапией.
          Она мне когда-то рассказывала, как это произошло. Этот русский мальчик давно за ней ухаживал, но Цира его как-то всерьёз не воспринимала. Однажды он пригласил её к себе домой на свой день рождения. Жил он в маленьком городке под Москвой. Квартира крошечная хрущовка, а в ней, кроме его родителей, жил ещё и его брат – инвалид с детства. Он и в медицинский пошёл, чтобы помогать брату. Жили они более, чем скромно. Там-то он и сделал Цире предложение и она, вдруг, согласилась.
          Когда об этом узнал её отец, его хватил удар и вскорости он скончался. После окончания института Цира с мужем приехали в Тбилиси. Какое-то время они здесь работали, но без особого успеха. Времена были тяжёлые, а он ещё и языка не знал. Помыкались какое-то время и вернулись в Москву.
          Недавно она приезжала в Тбилиси и мы с ней встретились. Она всё такая же красавица. У неё двое детей. Она работает кардиологом в современной в большой больнице. Муж её стал знаменитым врачом в своей области. У него собственная клиника. Она ездит на шикарном «Мерседесе». У них огромная квартира в хорошем районе и дом за городом.
          Она мне тогда сказала: «Вот мой отец не пережил, что я вышла замуж за русского и нищего. И что? У меня есть всё, чего бы я ни пожелала. Каждый день я прихожу домой, и он меня встречает, накрывает на стол, ухаживает. В доме всегда свежие цветы. Он меня обожает, и я его люблю. А что хотел мой отец? Чтобы я, как моя мать, слышала крик среди ночи: «Женщина, накрывай на стол, гости пришли»? И была бы этим счастлива?»
          Вот так. Такая, вот, история о бедном папе Циры»
          «Магули, суфражистскую мораль твоей истории мы поняли, – сказал я. – Но, говоря по-правде,  скорее всего папа твоей подруги умер не от того, что она неправильно вышла замуж, а потому, что слишком много ел, слишком много пил и слишком много брал, и потому много нервничал»
          «Дурак, – сказала Магули. – Вот тебе потом рассказывай что-нибудь!»

          Тина сказала, что ей надо посмотреть на детей и вышла. За ней последовали и остальные женщины.
          «Пошли курить», – сказал с ухмылкой Мераб.
          «Пока их нет,  – встрепенулся Ираклий, – я тоже расскажу одну странную историю, случившуюся со мной лет пятнадцать назад и связанную с нашей темой. Я в то время учился в Университете и, однажды, мой сокурсник Каха попросил меня остаться с ним на ночь, охранять тело его дяди, скончавшегося два дня назад.
          Было лето, жара стояла такая же, как и сегодня, кондиционеры в квартирах и сейчас встретишь не часто, а тогда их вообще ни у кого не было, поэтому окна по ночам держали открытыми, но боялись кошек, которые, как считается, могут изуродовать труп, да и злых духов опасались, так как их, как известно, всегда привлекает смерть и покойники, и, обычно, кто-нибудь,  в основном из молодёжи, оставался в доме сторожить с вечера до утра. 
          Я пришёл около полуночи и слегка навеселе после вечеринки с друзьями. Дверь мне открыла Шорена, сестра Кахи. Мы прошли в маленькую комнату, рядом с залой, где лежал покойник. Все двери были закрыты, свет потушен, оставили лишь ночник в зале, да ещё большая свеча горела в изголовье. Плотно зашторили тюлевые занавески, было очень тихо и мрачно, и пахло, почему-то, фиалками.
          Мы уселись в маленькой  комнате. Кроме Кахи и Шорены, там был ещё друг Кахи, с красными глазами, похожий на планокеша, и с каким-то мечтательным выражением лица. Имени его я, к сожалению, не запомнил. Дверь в залу была открыта и время от времени мы заглядывали туда, чтобы убедиться, что всё в порядке.
          На столе в маленькой комнате стояла полупустая бутылка вина, тарелка с лобио, сыр, хлеб и «Боржоми». Мы выпили по бокалу и вино закончилось. Я вызвался принести пару бутылок из кухни, так как всё равно мне надо было в туалет. Дома я не знал, и Каха мне объяснил, что за залом налево в коридоре будет дверь на кухню и там же туалет.
          Проходя через зал, я посмотрел на дядю Кахи. Было тихо, из маленькой комнаты доносилась приглушённая речь, светила сквозь занавеси луна. Дядя  казался глубоко задумавшимся и озабоченным, как-будто вспоминал, что ещё не успел сделать, и мне, почему-то, стало его жалко, хотя мы с ним не были знакомы.
          Выйдя из залы в коридор, я нашёл дверь на кухню. Кухня оказалась большой хорошо освещённой комнатой с большой плитой, столом и огромным холодильником. Видно, что это было наиболее популярное место в доме, где ели, пили и общались. На стенах висели какие-то стилизованные под Гудиашвили и Пиросмани картины и всякая старинная утварь и, даже, большой самовар с медалями.
          Но самое неожиданное было то, что в кухне по хозяйски орудовала прелестная светловолосая девушка. Она что-то готовила и, увидев меня и поздоровавшись, продолжала своё занятие.
          Вернувшись из ванной на кухню, я встал в дверях и наблюдал за девушкой. Она ловко и быстро двигалась, стоя почти спиной ко мне, на ней был одет белый свободный сарафан, типа туники,  с бретельками и ярким красным пояском в виде шнурка, подвязанным высоко под самые груди, красиво колыхавшиеся  в такт  её движениям. Такие платья одевают обычно или беременные, или женщины с очень хорошей фигурой.
          Девушка явно не была беременной и сложением напоминала греческую богиню. Она своими юными цветущими ручками размешивала что-то в кастрюле и круговое движение это, сопровождаемое частыми вздрагиваниями, всем членам плавно передавалось  – едва заметно бёдра трепетали, гибкая спина слегка сотрясалась и волновалась прелестно.
          Поражённый этим зрелищем, я остолбенел и стоял ошарашенный и удивлённый и, даже, ощутил некоторое шевеление собственных конечностей, пребывавших прежде в покое. И всё тело её под лёгкой туникой было таким упругим, желанным, что мне захотелось сейчас же крепко обхватить её, ощутить всю эту струящуюся божественную плоть, и поцеловать её чуть ниже завитка  на нежной шейке. Я был так возбуждён, что неожиданно для себя самого произнёс довольно высокопарную фразу и, даже, в некотором роде, высоким стилем: 
          «Как мило трясёте вы этой кастрюлькой,  прелестная незнакомка, готовя какое-то загадочное яство, и как мило и грациозно сотрясаются все члены вашей умопомрачительной фигуры в такт движениям!»
          Она повернулась вполоборота и улыбнулась.
          Приободрённый её улыбкой и винными парами, всё ещё бродившими в моей голове, я продолжал всё в том же стиле:
          «Не знаю вашего имени, но от ваших движений у меня по всему телу проносится огонь и бросает в жар. Счастлив и трижды блажен, кому вы позволите дотронуться до вас или, даже, обнять»
          «Уходи,  – ответила девушка низким певучим голосом,  –  уходи, бедняжка, от моего огня, а то сгоришь дотла»
          Сказав это, она опять на меня посмотрела и рассмеялась.
          «Я готов гореть хоть синим пламенем, – говорю, – даже, если это будет последнее, что произойдёт со мною в жизни»
          Она уже сбросила с себя передник и стояла, прислонившись к буфету, упершись правой рукой в бок и глядя на меня ясными голубыми глазами.
          «Если ты ничего не боишься, тогда, чего ж ты ждёшь?» – говорит.
          Один шаг отделил меня от блаженства. Я обнял её и поцеловал в подставленные губы со всем жгучим желанием, которое накопилось во мне пока я наблюдал за ней. Но и она не уступала мне и, даже, как бы соревновалась со мной в страсти,  и, судя по прерывистому дыханию полуоткрытого рта и по сладким ответным ударам  упругого языка, была охвачена желанием.
«Я сейчас умру,  – воскликнул я,  – если ты не сжалишься надо мной!»
          «Тише! – говорит, как-будто кто-то мог нас услышать. – Иди за мной»
          Она вручила мне бутылку вина, два бокала и, ловко маневрируя в темноте, повела меня  по коридору в глубь квартиры, в сторону противоположную той откуда я пришёл. Наконец, ввела меня в небольшую спальню с широкой постелью, ковром на полу и журнальным столиком. Я уже хотел обнять её, но она мягко отстранилась и говорит:
          «У нас впереди вся ночь, так что надо немного подзарядиться»
          Она налила вино в бокал, дала мне отпить и сама отпила немного. Потом мы сели на кровать и опять пили вино. Потом она распустила волосы, но не торопилась раздеваться, а смотрела на меня и улыбалась.               
          «Ну как, ты уже готов? Тогда раздевайся. Посмотрю насколько ты силён»
          Я быстро разделся. Она упёрлась руками мне в плечи и попыталась повалить на спину. Я обхватил её за талию,  мы свалились на кровать и действо началась. Наша любовь, действительно, напоминала какую-то неистовую борьбу. Она то душила меня, то атаковала. Иногда кусалась и царапалась. Но я не уступал и бился как гладиатор, орудуя своим мечом. Наконец, уже под утро, мы в изнеможении отвалились друг от друга и я заснул, как убитый.
          Меня разбудил Каха. Его кривая тощая физиономия от изумления перекосилась ещё больше.
          «Что случилось? Куда ты исчез? Почему ты лежишь совершенно голый?»
          Я ему всё рассказал, без подробностей, так как не знал, кем ему приходится та светловолосая красавица. Но он сказал, что, кроме его сестры и друга, здесь никого не было и никаких блондинок он не знает. Разве что приехала племянница соседки косая Изо, она иногда пользуется кухней и, кстати, красится под блондинку и известна своими похождениями. Но это предположение я отверг решительно: я был не настолько пьян, чтобы косую Изо спутать с божественным созданием.
          Потом пришёл друг Кахи, и я рассказал опять всю историю уже со всеми подробностями. Они молчали и смотрели на меня с подозрением и некоторым сочувствием.
          Потом, когда мы шли по улице с глубоко задумавшимся другом Кахи, имени которого я так и не запомнил, он предположил, что та блондинка, которая любила со мной бороться, это, наверно, была сама смерть, которая всегда бродит по дому недавно умерших людей, пока тело ещё не похоронили.
          Я ему не поверил. Разве могла лучшая девушка, когда-либо  встреченная мной, быть смертью? Разве может самое прекрасное в жизни быть смертью?»

          Пока Ираклий рассказывал свою историю, женщины вернулись.
Всеобщая любимица, никогда неунывающая Тина, хитро переглянувшись с другими женщинами, обратилась с улыбкой к мужчинам:
          «Ну что приуныли? Небось пока нас здесь не было Ираклий рассказывал, как какая-то  красавица-вдова отдалась ему, орошая его грудь слезами, недалеко от остывающего тела её безвременно ушедшего мужа.
          Честно говоря, Тенгиз, дурацкую тему ты придумал для разговора. Но так и быть, я вас поддержу и расскажу одну историю, которая произошла со мной пять лет назад.
          Я была в то время в Индии, в Дели, закупала товар для моих магазинов. Позвонила я домой, а мне сообщают, что умерла моя тётя, сестра моей мамы. Моя любимая тётя Мэри. А у меня обратный билет только через неделю, а достать срочно билет практически невозможно. Всего один рейс раз в два дня и то летит через Ташкент. Все билеты забронированы за несколько недель.
          Я пошла к их начальнику аэропорта, а предварительно намазалась кремом, от которого у меня сильная аллергия.  Так вот, у меня по всему телу красные пятна, чешусь как наркоманка, а этот, в чалме, мне отказывает и руками ещё машет. Я тогда к нему понемногу приближаюсь вплотную, а через переводчика объясняю, что если он не даст мне вылететь сегодня же, то я сейчас пойду на самый большой базар, заражу всех вокруг и обвиню во всём его, так как он знал о моей болезни. И при этом руками делаю движения, как-будто разбрасываю насекомых вокруг себя, а сама уже почти обнимаю его за чалму.
          В общем, он не долго сопротивлялся и отправил меня с первым же рейсом. А в Ташкенте меня уже ждала бригада врачей скорой помощи. Это индус постарался и передал по транслятору, что у меня страшное заразное заболевание и меня надо срочно госпитализировать.  Ну да ладно. В Ташкенте уже наши люди. Я с ними быстро договорилась – дала на лапу сколько надо – и благополучно долетела до Тбилиси.
          А в Тбилиси, конечно, все рыдают, мой муж, – она указала на Мераба, – и мой брат с важным видом пьют вино и тосты говорят, никто ничего не делает, ни гроб не заказали, ни место на кладбище, ничего. Ну пришлось мне быстро включаться и всё организовывать.
          Только уже, когда похоронили, после келеха, пришла я в себя, села на стул на балконе и вспомнила, как тётя Мери любила здесь сидеть, как она так и не вышла замуж, потому что воспитывала меня и брата, бегала за нами, кормила, поила, все деньги, которые зарабатывала на кондитерской фабрике тратила на нас, пока моя мамаша только и думала, как угодить отчиму и, не дай бог, не потерять такое сокровище.
          Как, однажды, я пришла домой злая, уставшая и набросилась на тётю Мэри с какими-то глупыми попрёками. А она обняла меня и говорит: это, мол ничего, ты покричи на меня, тебе и легче станет, а потом ты и меня пожалеешь, ведь у тебя сердце доброе, я это лучше всех знаю»
          Все молчали. Тина тихо плакала.
          «Что сделаешь?  – произнёс важно Тенгиз. – Чёрный вариант!»
          Ночь разошлась вовсю и покрылась спелыми звёздами.
          Сижу, глотаю вино и смотрю в темноту. Скучно.