08. Сезон охоты

    
     В проёме камеры, прислонившись к открытой металлической двери, стоял седой старик. Тюрьму сложно удивить, тем более растрогать, появлением в мрачных стенах немощного или совсем ветхого сидельца.
     – Здравствуйте всем, не знаю, как называют сейчас арестованных, – тихо поздоровался старик. – Сергей Николаевич меня зовут.
     – Арестанты всякие бывают, – с издевкой ответил губастый молодой крепыш, спрыгивая с верхней койки. – Бывают уважаемые воры, правильные пацаны, мужики, а бывают и чушкари отмороженные. А ты кто будешь? Бомж, в натуре, так здесь сидельцы с понятиями сидят, по помойкам не шныряли...
     – Я поздоровался, милейший, и будь добр со мной говорить уважительно, если тебя родители учили уму-разуму. Я старый человек и попрошу обращаться ко мне на Вы. Во-вторых – я пенсионер, а не бомж. В-третьих, я сидел в лагерях, когда твой дедушка, если он у тебя есть, под стол пешком ходил. А сейчас, защищая невинного ребёнка, я убил одну тварь рода человеческого. И не сожалею о том. Я понятно говорю, все слышали? В тюрьме всегда почитался закон: «Слушай и тебя услышат». А сейчас буду ждать свой приговор и находиться вместе с вами. Если вам интересно, послушайте моё дело….
    
     …Последний километр на заброшенном винограднике Сергей Николаевич преодолевал с трудом. Накануне прошёл обильный осенний дождь, солнце стояло в дымке и пряталось за облаками, и раскисшая земля не успела подсохнуть. Ничего не поделаешь: сезон охоты объявлен и отсрочить его нельзя. Сергей Николаевич с трудом передвигал ноги:  резиновые сапоги сделались неподъёмными от налипшей земли. Жулька, фокстерьер, вся в репьях и колючках, опустив лохматую голову, устало плелась позади. Охота не удалась, собака сегодня плохо работала, только мешала, суетилась беспричинно, вспугивая перепёлок. Был момент, когда охотник поднял зайца с лежки, совсем рядом, но Жулька, пытаясь догнать косого, оказалась  с ним на одной линии выстрела.
     «Плохому танцору яйца мешают!» – подумал охотник, отдирая репейник с пушистой мордочки своей подруги.
     – Ничего, Жуля, сейчас перекусим и – домой. Заждалась Танюша, вот обрадуется, что зайца не принёсем. Мне, старику, полезны каши да овощи, и ты, собачара, тоже привыкай к вегетарианской пище. Сегодня на ужин внучка нальёт нам овощного супца, и чаёк будет, с клубничным вареньем…
     Собака, виляя обрубком хвостика, виновато скуля, уткнулась в колени Сергея Николаевича. Она изрядно устала, бегая в междурядьях виноградных шпалер, пугая ошалевших зайцев, стайки воробьёв и одиноких ворон.
     Домой вернулись затемно. В доме на краю села в комнате семилетней внучки горел свет.
     – Читает. Ждёт нас. – Проговорил охотник, стаскивая тяжелые сапоги возле порога. – Сейчас умоемся, покурим и все ужинать сядем. И ты получишь свой ужин, хотя, по правде, Жулька, ты сегодня ничего не заслужила. Ничего, ничего, не скули, уж нельзя пошутить, я припас тебе лакомый кусочек…
     Вдруг до него донёсся скрип открываемой калитки, послышались нетвёрдые незнакомые шаги. Сергей Николаевич вышел на крыльцо – и увидел пьяного мужчину, который шатаясь приблизился и стал что-то выкрикивать, язык его заплетался:
     – Ты это… ты что здесь делаешь, мужик? Ты кто такой? Кто ты такой, я тебя спрашиваю? Я тебя не знаю. Что – тоже Таньку любишь?
     – Я у себя дома, уважаемый, и свою Танюшу люблю, да. А вам что здесь надо?
     – Что-о? Так ты, гад, тоже Таньку любишь? Ах ты, старый пень, и ты не боишься говорить, мне… да я Вася, между прочим!.. оскорблять, понимаешь… Танька,  бля! – заорал незваный гость. – Иди сюда, шлюха, и объясни нам, кого ты любишь больше! Быстрей шагай, а то я тебе морду набью!
     У Сергея Николаевича перехватило дыхание:
     – Вы! Ты!.. Пошёл вон! Тебя моя Таня не может знать, и не сметь говорить гадости о моей девочке!
     – Что? Кто не знает? Танька не знает?! Да я с ней спал… и буду спать! и Колян-друган с ней спал, и…
     – Что ты сказал, сволочь?! Пошёл  вон с моего дома!
     – Это я сволочь? – и крик незнакомца сорвался на визг. – Ах ты, старый пень, ты на кого орёшь, гриб трухлявый… получай!
     Удара кулаком в голову пенсионер вовсе не ожидал. Ободрав плечо о приступок крыльца, Сергей Николаевич очутился на ступеньке, рядом с прислонённым ружьём.
     Оттолкнув старика в сторону, мужчина ворвался в коридор.
     – Танька! – кричал он. – Я тебя сейчас буду гробить, паскуда, морду чистить, бля! Где ты? Без меня охаживаешь старых козлов?!
     А дальше... Сергей Николаевич смутно помнил те несколько секунд, за которые всё разрешилось. Он только слышал пьяный голос, оскорбления и угрозы в адрес своей маленькой внучки, гнусное намерение… убить. Молниеносным, отработанным движением охотника старик схватил ружьё – спустя мгновение грянул оглушительный выстрел, от которого заложило уши… в тот самый момент пришлец оглянулся через плечо, и заряд крупной дроби угодил ему в голову. Медленно, прижимая руки к окровавленному лицу, с тихим мычанием, не понимая, что произошло, незнакомец опустился на колени – и вдруг безжизненно грохнулся на пол.
     Вечер снова окутала тишина. Струйку дыма понесло сквозняком к открытой форточке, у которой она и растворилась, а запах пороха ещё долго стоял в тесном коридоре.
     К телу на цыпочках подошла испуганная внучка и чуть слышно спросила:
     – Деда, а чего это с ним? Может, что сделать надо?
     – Я его, кажется, убил. Милицию вызывать надо, внучка.
     Через два часа завертелось-закружилось в доме пенсионера. Обыски, изъятие ружья, допросы, объяснения, унизительные процедуры сдачи анализов, вновь объяснения с подробными фактами выстрела.…
     Это потом, через два месяца, проявилась информация, что в село из города приехал некий Вася, приехал к своей подруге, разведёнке Татьяне, уборщице в конторе. И в пьяном угаре перепутал или забыл адрес своей любовницы, учинил дебош, ударил пенсионера, угрожал физической расправой…
     Через трое суток прокурор санкционировал арест Сергея Николаевича, по статье ”Превышение самообороны, повлекшее смерть потерпевшего”, а через короткое время пенсионера этапировали в СИЗО.
    
     В камере СИЗО сидельцы с сочувствием отнеслись к судьбе нового арестанта.
     – Правильно Вы сделали, Сергей Николаевич, – сказал сосед по койке, по кличке Художник, – вот я бы так не смог. А Вы не отчаивайтесь, не переживайте. В деревне люди сердобольные, за внучкой присмотрят. Вам необходим толковый адвокат. Фрадкин, помог бы советом пенсионеру! Твой защитник может взяться за его дело?
     – Может, и может, – ответил арестант. – Народному мстителю наше уважение. Охотник Вы замечательный. С трёх метров попасть негодяю в голову – это высший класс… Да Вы – Робин Гуд нашего времени. Я бы даже сказал: Вильгельм Телль! В яблочко, вернее – в репу… Я помогу, Вы не сомневайтесь. Вас будет защищать в суде Шульман – слышали, может, про такого адвоката? Вы, главное, не волнуйтесь, а то в Вашем возрасте, знаете ли…
     – А я и не волнуюсь, – без всякой нарочитости ответил старик. – А что до возраста, то вам, уважаемые, желаю в мои годы по шестнадцать километров пешком проходить. И в перепёлку попадать, а не газетные заголовки разбирать через очки ”плюс пять” в роговой оправе. Охота есть охота, – с грустинкой улыбнулся он. – Волноваться ли мне, что убил одну тварь рода человеческого? Да я их в войну больше пострелял. Только не говорите мне, что это разные вещи. «Я не участвую в войне – она участвует во мне…», как сказал один поэт-фронтовик…
     – Вы, кстати, Сергей Николаевич, говорили, что сидели в лагерях, – произнёс Художник, – расскажите нам об этом. Как там было, в советские годы?
     – Если вам интересно, слушайте, – сказал старик, закуривая сигарету. – В сорок втором году, в июне, семнадцатилетним пацаном, пошел защищать Родину, добровольцем. Посадили нас в теплушки и десять дней везли на запад, где дислоцировалась наша дивизия, а потом попали под бомбежку немецких ”юнкерсов”, которые запалили наш состав. Творилось там что-то страшное… Горящие искорёженные вагоны, убитые, раненые – совсем ”зеленые” солдатики, паника вокруг несусветная. В этом адском месиве немцы разбросали с самолёта свои листовки. Текст как сейчас помню!
    
     «ПАРОЛЬ!
     Товарищи, командиры и бойцы РККА!
     Мы сбрасывали вам пропуска, чтобы вы спокойно могли с ними переходить к нам. Ваши товарищи сообщают, что были случаи, когда бесчеловечные комиссары расстреливали бойцов, имевшие эти пропуска.
     Мы не хотим подвергать опасности вашу жизнь, а хотим вас спасти!
     Вместо пропусков выдается отныне следующий лозунг:
     БЕЙ ЖИДА-ПОЛИТРУКА, РОЖА ПРОСИТ КИРПИЧА!
     Достаточно сказать немецкому посту этот лозунг, чтобы вас пропустили к нам.
     Все командиры и бойцы Красной Армии, которые перейдут к нам, будут хорошо приняты и по окончании войны отпущены на Родину.
     Выучите этот лозунг наизусть, говорите его товарищам на ухо.
     БЕЙ ЖИДА-ПОЛИТРУКА, РОЖА ПРОСИТ КИРПИЧА!»
    
     В то время нам выдавали махорку и все крутили самокрутки, но вот незадача: газеты и бумага были в большом дефиците. И я насобирал этих листовок, на самокрутки, не соображая что делаю, затолкал их десяток в вещмешок. Собрал нас и раненых в поредевшие ряды полковник, и пешком отправились к месту дислокации. Сколько мы шли, столько и курили мы эти листовки-”пароли”, которыми я щедро делился со всеми курящими. Всё было относительно спокойно, но однажды вызвал меня политрук из особого отдела и стал допытываться, когда и при каких обстоятельствах я буду уходить к немцам. Чем больше я возмущался, тем настойчивее требовал моих признательных показаний дивизионный особист. А когда узнали, что мой отец был раскулачен и сослан за Урал, где я и родился, сомнений у моего следователя больше не возникало. Я – завербованный немецкий шпион, а как же. За 15 минут мне припаяли статью 58, пункт 14 – ”Контрреволюционный саботаж… ослабление власти правительства и деятельности государственного аппарата… при особо отягчающих обстоятельствах, вплоть до меры социальной защиты – расстрела с конфискацией имущества”. Вскоре вышел приказ № 323, зам. наркома обороны СССР Щаденко «О направлении в штрафные роты военнослужащих, осуждённых военными трибуналами….». Я оказался в штрафном батальоне. Моя война началась сразу, как только пересек ворота штрафбата. Убийства происходили каждую ночь. Гибло много людей: один в карты проиграл, другого проиграли. Из вновь прибывших мёртвыми оказалось человек пять. Штрафные части пополнялись преимущественно не из самых дисциплинированных бойцов. В армии оказалось немало уголовников, которые на момент войны просто не успели осесть в лагерях, но под мобилизацию эти урки и попали. Все знали: в штрафбате могут находиться до ”первой крови” или быть убитым. Мне повезло. В одном бою, где нас осталось раненых и живых – 12 бойцов, меня контуженного и с перебитой ногой отправили в медсанбат, а через два года я с маршевой гвардейской дивизией, в звании сержанта – командира противотанковой пушки, дошел до Победы, в Австрии. Имею награды: ордена, медали, и не только юбилейные…
     Старик замолчал. Закурил очередную сигарету, а затем продолжил:
     – На войне я о неразделенной любви не пел, и о «синеньком, скромном платочке» не пел… я и не успел полюбить и быть любимым. Но старую арестантскую помню…
     И Сергей Николаевич тихо, еле шевеля губами, запел. Вся камера прислушивалась – ведь не блатным шансоном веяло от этой песни, а настоящей, крепкой, волчьей арестантской тоской:
    
     Идут на Север срока огромные,
     Кого не спросишь – у всех указ.
     Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
     Взгляни, быть может, в последний раз.
     Друзья укроют мой труп бушлатиком,
     На холм высокий меня взнесут
     И похоронят в земле промерзшей,
     А сами песню запоют…
     Идут на Север срока огромные,
     Кого не спросишь – у всех указ…
    
     – Я никогда не верил этим людям с «горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками», – грустно добавил старик. –  В то далёкое время, когда я почувствовал их лапы на собственном горле, я понял: последний раз они «мыли руки» десятки лет назад. Однажды у нас на охоте кто-то прочитал стишок: «Товарищ, верь, пройдёт она, так называемая гласность, и вот тогда госбесопасность припомнит наши имена…». А вы говорите, время поменялось…
    
     …Кончалась поздняя осень. Погода стояла чудесная. Шурша, опадала листва. Солнце, хоть и тусклое и холодное, приветливо освещало камеру, дробясь сквозь решётку форточки и играя солнечными зайчиками на измятых разноцветных одеялах, как попало разбросанных по койкам. Этим утром Сергею Николаевичу показалось, что ему шлёт добрую весть внучка, он был уверен – сегодня он её увидит и даже обнимет.
     Заскрипели ригели открываемого замка. Дверь открылась.
     – Рябчиков Сергей Николаевич, на выход, с вещами, в суд. Сегодня решается Ваша судьба, – объявил старшина.
     Старик, не заставив себя долго ждать, бодро вскочил.
     С верхней шконки донёсся заговорческий голос Фрадкина:
     – Держитесь, Сергей Николаевич. Шульман своё дело знает.
     – Я своё дело тоже знаю! Я по фамилии-то – Рябчиков! – озорно улыбнулся старик и, видя недоумение на лице Фрадкина, махнул рукой: – Видно, что не охотник. Вот знаешь ли ты, каково это – ”снять” рябчика на лету? Э-э… охотнички…
     И старшина пропустил арестанта в коридор режимного корпуса.
    
     На судебном заседании пенсионера защищал Александр Исаевич Шульман – легенда адвокатуры, вальяжный, склонный к полноте и одетый с иголочки, он чем-то напоминал пингвина. В судебных прениях он виртуозно развенчал обвинения прокурора и очевидные огрехи досудебного следствия. С присущим ему пафосом и некой театральностью он обратился к суду в последнем монологе:
     – Уважаемые господа! Так давайте спросим себя, спросим по совести: кого мы пытаемся судить? Того, кто защищал свою внучку от физической расправы, того, кто не дал пролиться крови невинного ребёнка, оставшегося без родителей. Того, кто остался единственным кормильцем этой девочки. Ветерана Великой Отечественной войны, награждённого боевыми наградами и медалями. Того, кто на фронтах, не жалея себя, защищал страну, в которой мы с вами родились и благополучно выросли. Того, кто защищал свою и внучки честь и достоинство – Рябчикова Сергея Николаевича. Разве этот человек – ветеран, пенсионер, житель трудового села – не вправе ожидать от государства справедливости? Этот одинокий, больной, пожилой человек наделён такой гражданской совестью, что всё моё существо противится называть его – «мой подзащитный»… Можно ли сравнивать этого честного человека с потерпевшим, потерявшим человеческое лицо и отошедшим в мир иной, можно сказать, незамеченным?.. Нет! Нет и ещё раз нет! Сергей Николаевич как мог защитил беззащитное дитя, свою единственную и любимую внучку. Уважаемые господа, я не могу спокойно участвовать в этом процессе, у меня просто ком в горле... Я прошу освободить моего подзащитного из зала суда и признать его невиновным по всем статьям обвинения!
     Ему аплодировали.
     – Встать! Суд идет! – утирая слёзы, тихо объявила секретарь суда.
     – Именем Республики… учитывая чистосердечные признательные объяснения, личности обвиняемого, его положительные характеристики, благодарности и боевые награды, а также руководствуясь доказательными фактами, что имели место защита чести и достоинства от угроз физической расправы над несовершеннолетней… Рябчикова Сергея Николаевича… признать виновным по статье… и приговорить к одному году лишения свободы… условно… из зала суда освободить.
    
     – Ну что, Танюша, – растрепав внучке волосы, обнял её Сергей Николаевич, – скучала без меня?..
     – А ты знаешь, деда, – крепко обвив его шею, тараторила внучка, – пока тебя не было, наша Жулька родила трёх щенят, таких красивых… как ты! Двух девочек и одного мальчика. Деда, хорошо, что ты вернулся! Только я тебя очень попрошу, а ты пообещай мне, ладно? Не стреляй больше в заек. И в дядей. Обещаешь? Правда-правда? Деда, я тебя очень люблю!..