Хранитель отчаяния

Все начинается, разумеется, с любви к женщине. Любви слепой и справедливой, как сама Фемида. Любви горячей, пряной и терпкой, словно рождественский глинтвейн с померанцевой коркой и медом. В ней растворяюсь я, распадаюсь на улыбки, записки, поцелуи. Привычки ее во мне.
Помнишь ли ты день нашего знакомства? Я помню его до мелочей. Пластиковый стаканчик с обжигающим чаем, смешливая девчонка за прилавком уличного кафе и воробей, стащивший у тебя крекер. Ты трогательно морщишься, осторожно прихлебывая, дуешь в стаканчик. У тебя на переносице веснушки – и это в начале января! Я смотрю в твои зеленые глаза – они улыбаются мне, и чувствую, как становится жарко внутри, будто от хорошего глотка пламенного абсента. Я уже люблю тебя. Мне начинает не хватать тебя, лишь только ты отводишь взгляд. И ты, словно чувствуя это, смотришь на меня пристально, почти не моргая. Мы играем в детскую игру «кто кого переглядит», и я уже люблю тебя.
Ты никогда не была обычной. Ни в первый день, ни во все последующие. Ты повязывала косынку вокруг головы, зажимала в зубах большой нож и брала меня на абордаж. И этот же нож вонзила мне в бедро, рассердившись, что я танцую с другой. Страшно подумать, куда ты целилась! Но все обошлось – не осталось даже шрама, только порой немеет бедро в месте удара, предсказывая то ли погоду, то ли неприятности.
Когда мы ссорились, ты била посуду. Уже через три месяца нашего знакомства в моем доме не осталось ни одной целой тарелки. Нам пришлось обедать в ресторане, а ужин заменять сексом и вином, которое мы пили из горлышка, потому что бокалы ты уничтожила в первую очередь. На день рождения ты подарила мне большую кружку из ударопрочного стекла:
- Смотри, она не бьется! – торжественно объявила ты. Но при соприкосновении со стеной кружка разлетелась на миллион осколков, один из которых оцарапал тебе щеку. Ты по-детски обиделась на китайского производителя «небьющейся» посуды и минут пятнадцать плакала навзрыд, отмахиваясь от меня и пряча лицо в подушку. Мне пришлось сходить в магазин и приобрести целый пакет этих самых кружек. На улице мы устроили «показательное разбиение». Ты была в восторге. Особенно после того, как из двадцати пяти кружек одна все же осталась целой.
- Вот, - сказала ты, прижимая по-настоящему ударопрочную посудину к груди. – Это будет моя любимая кружка. Спасибо тебе!
Уже забыв о том, что у меня день рождения.
Впрочем, через неделю кружку постигла та же печальная участь – пролетев через всю комнату в темный проем прихожей, она встретилась там с шифоньером и, печально звеня осколками, осыпалась на пол.
- Чертова подделка! – пожав плечами, прокомментировала ты, утаскивая меня под одеяло.
Тебе двадцать, и у тебя грандиозные планы.
У тебя рыжие волосы и зеленые глаза лесного эльфа.
Твое сердце всегда бьется на шесть ударов в минуту чаще моего. Я отстаю на восемь тысяч шестьсот сорок ударов за сутки. На три миллиона сто пятьдесят три тысячи шестьсот ударов за год. Если принять отрезок между ударами за кусочек существования, то каждое мгновение моей жизни в одну целую девяносто две тысячных раза продолжительней твоего. Может поэтому, я помню все до мелочей. А ты нет.
«хочу тебя» - пишешь ты мне в тетрадке с контрольной вместо этой самой контрольной, а я, проверяя твою работу, улыбаюсь и ставлю тебе «зачет», поправ все принципы преподавательской морали.
Мне двадцать семь. Я люблю тебя.
Высокий импозантный брюнет Артур – преподаватель философии. Как все философы он озабочен поиском смысла человеческого существования. Как все философы он находит его – этот смысл, разочаровывается в своей находке, видя в ней не золотую пыль цивилизации инков, а всего лишь уличный песок, и снова начинает свой бесконечный поиск. Один из его последних постулатов звучит примерно так:
- Друг мой, любовь не есть смысл жизни. Власть – вот основополагающая бытия.
Я соглашаюсь с ним – ты властвуешь надо мной. Я – твое единоличное государство, твои министры и халдеи, твои приспешники, подданные твои. И твои же заговорщики, которые не раз пытались свергнуть тебя. Но прочен твой трон. И я падаю ниц.
Историчка Рогнеда – красивая сорокалетняя надменная ****ь – любит незаметно поглаживать мне поясницу во время непринужденной профессиональной беседы, забравшись длинными холеными пальцами под грубую вязку свитера.
- Ты в институте без году неделя, а уже бегаешь за первокурсницами, - под ее ладонью рождаются горячие жаркие драконы, которые вырываются из ее плена и отправляются в путешествие по моему телу.
- Второй.
- Что?
- Она на втором курсе.
- О... Это многое упрощает. Послушай, - ее рука на мгновение замирает, - не впутывайся в это. Не громозди булыжники на своем пути.
Потом она приглашает меня в гости. Видимо себя она не причисляет к булыжникам, угрожающим моей дороге...
А я вспоминаю день, нарисовавший тебя на классическом холсте моей жизни. День, возомнивший себя экспрессионистом, сумасшедшим художником, который в порыве безумства схватился за кисть и стал наносить хаотичные бесформенные мазки и кляксы, сложившиеся после в образ твой. Ты сидишь на подоконнике и что-то быстро пишешь в раскрытой на коленях тетради. У меня через десять минут лекция в соседнем корпусе, и я мчусь туда сломя голову.
- Эй, послушай-ка! – ты спрыгиваешь с подоконника и не очень вежливо хватаешь меня за рукав. – Сигареты есть?
Я вырываюсь, бормочу что-то в духе «не курю», мой взгляд касается циферблата на твоем запястье – остается семь минут на довольно приличную дистанцию.
- Да подожди ты! – ты вприпрыжку бежишь рядом со мной, бросив свои вещи на подоконнике. – На раздачу призов опаздываем?
У меня очень большое желание влепить тебе затрещину и послать подальше, но от преподавателей, лекторов и прочей институтской братии требуют вежливости в общении со студентами. Поэтому я выдыхаю:
- На лекцию.
И прибавляю шагу.
Ты, нисколько не запыхавшись, начинаешь громко удивляться на бегу, умудряясь периодически заглядывать мне в лицо:
- Опа! И что это за предмет такой архиважный? Я потрясена. Нет, правда! Поразительное рвение! Если б мы хоть немного замедлились, я сняла бы перед вами шляпу!
Я криво улыбаюсь и, подбежав к двери аудитории, на секунду замираю – отдышаться.
- Ну, наконец-то примчались! – ты заглядываешь в замочную скважину, после чего бодро хлопаешь меня по плечу. – Не боись! И стоило так нестись! Вашего препода еще нет.
- Уже есть, - я провожу ладонью по волосам, смахиваю с рукава соринку и открываю дверь с традиционным: «Ну, здравствуйте, коллеги!». Чувствую на себе твой потрясенный взгляд и довольно улыбаюсь.
Рассказывая двадцати пяти незнакомым людям о принципе наложения пикселей, я вспоминаю тебя и не могу понять – почему твой образ так настойчиво и нагло стоит у меня перед глазами, будто изображение в фотошопе, помещенное поверх всех слоев.
После лекции я выхожу в коридор и вижу чудную картину: ты сидишь на подоконнике и что-то быстро пишешь в раскрытой на коленях тетради. Заметив меня, ты спрыгиваешь с подоконника и, серьезно сдвинув брови, смело глядя мне в глаза, начинаешь:
- Простите, пожалуйста. Я не знала, что вы препод. Ой... То есть преподаватель, конечно.
У тебя очень тонкая кожа, почти прозрачная. Оттого так четко видны голубые ниточки вен на твоих руках. Короткие рыжие волосы и ломкий мальчишеский голос.
- Эй, ну ладно вам сердиться! Я ведь не хотела, правда.
- Как вас зовут?
Ты настороженно вскидываешь на меня взгляд и тут же быстро опускаешь голову:
- А что?
Я смеюсь:
- Хочу пригласить вас погулять. Да вот не знаю, с чего начать.
Ты хитро прищуриваешься, пряча в глазах уже готовое согласие:
- Да?
- Да.
- Ну... Николь.
Я качаю головой и запрыгиваю на подоконник. Ты смотришь на меня снизу вверх:
- Нет?
- Нет.
- Почему? Вполне законное имя. Николь.
Я снова качаю головой.
- Ну ладно. Ваша взяла. Не Николь. Скажите, а ваш предмет, случайно, не магия имен? Я бы походила на ваши лекции.
- Мой предмет информатика. И вам, Нениколь, воленс-неволенс, придется его посещать, ибо он включен в учебный план.
- Хм... Мне думалось, что информатики – скучные сухие личности, напичканные формулами и матрицами. Ваше пространство между единицей и ноликом заполнено жизнью? Или вы не признаете других вариантов, кроме «да» и «нет»?
А я уже признаю все, что связано с тобой. Мне хочется взъерошить тебе волосы. Мне хочется, чтоб не Рогнеда – ты забиралась пальцами под грубую вязку моего свитера. Мне тепло и легко с тобой.
- Майка. Приглашайте.
- Что?
Ты вздыхаешь и беспомощно разводишь руками:
- Меня зовут Майка. Майя. Этого достаточно, чтобы пригласить меня погулять?
...
А потом - пластиковый стаканчик с обжигающим чаем, смешливая девчонка за прилавком уличного кафе и воробей, стащивший у тебя крекер...

Когда мир переворачивается – это непременно кому-то нужно. Ничто не происходит просто так. На все есть своя причина. На каждый мир – найдется свой рычаг и желающий этим рычагом воспользоваться.
- Меня отчисляют. Поздравляю, теперь ты будешь вне подозрений! И карьере твоей более ничто не угрожает.
Я машинально поднимаю Майкину куртку с пола и недоуменно переспрашиваю:
- Отчисляют? Как? За что?!
Майка злая, как черт. Но лицо ее непроницаемо, как у дежурной по эскалатору. Она открывает форточку и кричит туда:
- Меня отчисляют!!! Я ненавижу тебя!!!
- Майка... При чем тут я?
Она стремительно поворачивается ко мне и, схватив меня за отвороты рубашки, жарко шепчет:
- При всем... При всем! Знаешь, что сказали в деканате? Это аморально, твою мать! Это недопустимо в стенах альма-матер! Нельзя любить препода! А преподу нельзя любить студентку! Черт!
Звонит мой мобильник. Кидаю взгляд на дисплей – Рогнеда. Этой-то что от меня надо? А впрочем, у нее имя и вес в деканате... Я оставляю взбешенную Майку в кухне и выхожу в прихожую.
- Алло...
- Ты уже в курсе? – голос у Рогнеды тихий и осторожный, как кошачья лапа.
- Ты о Майке?
- О ком же еще. Зайди вечером ко мне. Все серьезней, чем ты думаешь. Одним отчислением дело не закончится.
Я записываю адрес, сумбурно благодарю Рогнеду.
- Не за что. Пока...

Рогнеда живет в шикарной квартире с видом на Казанский собор, которая досталась ей от бывшего мужа – какого-то проворовавшегося банкира сбежавшего в Канаду. Большая часть преподавательской зарплаты уходит на содержание квартиры. Остальное Рогнеда получает от своих любовников.
Я сижу в глубоком большом кресле и, не поворачивая головы, наблюдаю за передвижениями Рогнеды по комнате. Она как всегда чертовски красива и аристократична. Особенно в джинсах и белой льняной рубашке, которая выгодно оттеняет безупречный загар. Она похожа на карнавального ковбоя, недостает шпор и пары кольтов. Естественно верхние пуговицы рубашки расстегнуты и, когда она наклоняется передо мной и ставит на маленький стеклянный стол вазу с фруктами, я вижу ее обнаженную грудь. Ее длинные черные волосы собраны в хвост. А на пальцах совсем нет колец. Она протягивает мне бокал с вином и улыбается. Я знаю, что в бокале цикута, но равнодушно отпиваю. Мир уже перевернулся. Майка разбила на прощание фарфоровую балерину. На счастье, - сказала она. Уцелевшая голова балерины с закрытыми глазами и легкой полуулыбкой на бледных устах лежит в кармане моего пальто. Оберег мой. Нормальный талисман для перевернутого мира.
Рогнеда садится рядом со мной на подлокотник кресла, запускает пальцы в мои волосы. От нее пахнет карамелью.
- Ее отчислят. Это нормально.
- Это глупо и ненормально. – Я вдыхаю ее карамельный запах, и во рту становится приторно сладко. Хочется чистой воды, но я знаю, что в доме Рогнеды все пропитано этим слащавым ароматом. Так пахнут слова, которыми осыпают Рогнеду ее поклонники.
- Никак не пойму, что это – молодость или патологическая наивность.
- Это жизнь. Это настоящая жизнь. Она не пахнет карамелью. Она не прячется за выбеленными наличниками. Или хотя бы за стеклопакетами с видом на Казанский собор.
- Жизнь! Чем ты думаешь? Эта жизнь легко перечеркивает твое будущее. Мне стоило больших трудов уговорить Антокольского оставить тебя в институте!
Я стряхиваю руку Рогнеды:
- Да пошел в жопу твой Антокольский со своим гребанным институтом! Мы с Майкой кругом правы.
Рогнеда усмехается:
- Пойди и скажи это ему. У нас любовь, Петр Семенович, ах-ах! Чистая женская любовь. Только не забудь, дорогая, что говорить ты это будешь старому пердуну с сорокалетним партийным стажем!!! Господи, да очнись ты! Майке двадцать, через пару лет она будет замужем за перспективным и состоятельным. А ты на грани вылета из престижного питерского ВУЗа за аморалку!!! Хочешь мыкаться по училищам? Подрабатывать курсовиками и частными уроками? О, да! Радужно! Вперед, мой друг, на мины!
Я не хочу на мины. Не хочу частных уроков. И Рогнеда это знает. И Майка наверняка знает тоже. Просто она никогда не была обычной – ни в первый день, ни во все последующие.
...Мы празднуем день святого Валентина. Прошло чуть больше месяца со дня нашего знакомства, а я уже или все еще не могу существовать отдельно от нее. Словно кто-то сшил нас наживую наспех – и не рвется, и не держится толком.
Майка принесла в институт три бутылки вина. У меня закончилась последняя вечерняя лекция. Хорошая мысль – пить вино на кафедре химии. Здесь можно найти как минимум две полезные вещи: новые пробирки и широкие подоконники. Прячемся на подоконнике за тяжелой плюшевой портьерой, Майка разливает вино через найденную здесь же пластмассовую воронку. Мы чокаемся пробирками и смеемся так, что я чуть не сваливаюсь вниз.
...У меня мерзнут руки, и я грею их под Майкиным свитером. Мы стоим на коленях лицом к лицу на холодном подоконнике, я грею ладони, Майка держит обе пробирки. Она похожа на маленького рыжего химика, который молится каким-то своим химическим богам – глаза закрыты, шевелятся губы, читающие молитву. На нее, словно отблеск далеких звезд, падает белесый свет уличного фонаря. И в этом странном свете она кажется какой-то прозрачной, нереальной, фантомной. А темная густая жидкость в пробирках напоминает скорее жертвенную кровь, чем праздничное вино. Мне становится страшно, я прижимаю Майку к себе, целую быстро, бестолково.
- Эй, избавит меня кто-нибудь от этих дурацких пробирок? – слышу ее знакомый насмешливый и чуть встревоженный голос. Выкидываю пробирки в темноту аудитории, они разбиваются где-то за тысячи километров от нас. И целую Майку уже по-настоящему, глубоко и жадно. Валентинов день...

Я ушла из института через два месяца после отчисления Майки... Антокольский, изучив мое заявление, сказал:
- Правильное решение. Я ждал этого.
Я рада, что ожидания ваши оправдались, дорогой мой Петр Семенович. Должны же оправдываться хоть чьи-то ожидания, верно?

Лето... Мой перевернутый мир лениво дрейфует по последним дням июня. Он похож на всплывшую кверху брюхом рыбу – и ничто ее не пугает, и ничем она не интересуется. Кисть правой руки у меня всегда в порезах и ссадинах – во всем виновата отколовшаяся голова фарфоровой балерины. Роясь в кармане в поисках ключей или мелочи, я в девяноста случаях из ста натыкаюсь на острый как бритва скол.
Рогнеда, осмотрев мою руку, покрутила пальцем у виска и достала перекись.
Я не сплю с ней. Так – пересыпаю. Я не могу долго находиться в приторном воздухе ее квартиры – уже через пару часов меня тошнит. От воздуха, от шелковых простыней, от сладковатого запаха расставленных повсюду цветов. От Рогнеды.
- Зря ты ушла из института. Антокольский тебя ценил. Как специалиста. А ошибиться каждый может. - Она лежит на огромной кровати, потягивается как кошка, смотрит на меня своими ненормальными карими глазищами. – Куда ты так торопишься? Выпей.
Рогнеда берет со столика бокал и протягивает мне.
Я, чертыхаясь, впихиваю себя в узкие джинсы. Залпом выпиваю содержимое бокала. Рогнеда, прищурившись, разглядывает мою грудь. Меня это бесит, я отворачиваюсь, натягиваю на голое тело колючий джемпер, кидаю в рюкзак оставшиеся элементы моего гардероба, картинно раскланиваюсь и исчезаю. На улице залпом глотаю свежий воздух, который с трудом проходит в мои легкие сквозь бахрому карамельной пыли.
Рогнеда как-то обронила, что в моем уходе, как и в Майкином отчислении, виноват Артур-философ и его смысл жизни. Власть денег – эта формулировка понравилась ему больше всех предыдущих. Артуру тридцать семь. В двадцать он был уверен, что весь смысл в любви. Он кричал:
- Любовь – вот что движет всем сущим! Отнимите у человека любовь – останется пустая болванка. Свинья-копилка с прорезью для медяков.
Сейчас он этого уже не помнит. Идет вразвалочку по рекреации, позванивают внутри монетки. И наша с Майкой любовь брошена небрежно в глиняное нутро улыбающейся свиньи. Артур видел на моем месте свою жену... А мне пришлось сначала предать Майку, чтобы сохранить место в институте. Потом оставить работу, чтобы сохранить толику самоуважения и чувства собственного достоинства. Бюджет семьи философа увеличился вдвое. А моя жизнь наполнилась ночными курсовыми и контрольными, частными уроками и приторным ароматом жидкой карамели.
Майка, раскрасившая строгий холст моей жизни. Философ, перевернувший мой мир. Рогнеда, напоившая меня цикутой. Петр Семенович Антокольский, одобривший мое решение. Все они карнавальными масками, старинными дагерротипами, отражениями в треснувших зеркалах приходят в мои сны, кружат надо мной, смеются, кричат, увещевают.
...Наш последний разговор с Майкой.
- Ты не можешь там остаться. Давай уйдем вместе, а? Я буду работать, проживем!
Майка не думает о том, что работать ей придется в любом случае. Я стараюсь не смотреть ей в глаза, чтобы не сдаться ненароком. Я-то знаю, что такое полунищенское существование. А Майка – нет. Пока нет. И я не хочу, чтобы она узнала. Тем паче не хочу оказаться в тот момент рядом с ней. Перловка на ужин и компот из сухофруктов вместо телятины и красного вина? Подобное даже самого незаурядного человека, самого неординарного и экстравагантного в два счета обратит в личность серую и незамысловатую. Наблюдать подобные метаморфозы...
- Я не могу уйти из института. Это моя карьера, мое будущее. Ты не представляешь, сколько я сделала для того, чтобы туда попасть. И бросить все вот так в одночасье... Ради чего?
Майка смотрит на меня широко открытыми глазами, в которых удивление и обида. Она шепчет:
- Ради нас...
- О, Господи! Да, конечно. Милая, давай немного подождем? Все успокоится, забудется. Все пройдет. Дай мне немного времени.
Майка качает головой, мелкими шагами отступая в темноту прихожей:
- Нет, ничего не забудется. – Она натыкается на тумбочку. Падает и разбивается маленькая фарфоровая балерина...
- На счастье, - говорит Майка, - на твое большое счастье...

А еще на пару месяцев назад – и там самая безумная, самая поразительная, самая волнующая ночь этого моего года. Именно там мое большое счастье. Оно вышло из моей ванны в виде Майки, закутанной в огромный белый махровый халат. Топорщились во все стороны мокрые взъерошенные рыжие волосы. Халат был без пуговиц, и она держала его, крепко обхватив себя руками. Наверно так выглядят буйные больные в смирительных рубашках. Но Майка смиряла себя сама. Она была похожа на белую плененную птицу. А я боялась пошевелиться и спугнуть ее.
- С легким паром. - Сипло сказала я, крепко держась за край подоконника. – Сейчас я чай принесу. Горячий.
Я прохожу мимо и попадаю в полосу ее запаха. Майка никогда не будет пахнуть карамелью, для этого у нее слишком тонкая кожа и зеленые глаза. Она пахнет ромашковым лугом после дождя. И пусть это заслуга воды, шампуня и молочка для тела. Она пахнет так и точка. Приятно. Хочется остановиться, закрыть глаза, прислониться лбом к ее плечу и глупо стоять, вдыхая ее. И пьянеть от этого запаха. И от желания попробовать ее на вкус.
- Поцелуй меня. – Слышу вдруг Майкин неверный шепот. Я на каком-то автопилоте уже преодолела ее личное пространство, и эти два слова, сказанные тихим шепотом, догнали меня и оглушили так, будто их выкрикнули в рупор. – Как тогда на кафедре.
Тогда на кафедре мы, шутя, свалили всё на День влюбленных и три бутылки вина. После старательно делали вид, что ничего не произошло. Но не могла я долго смотреть в зеленую глубину Майкиных глаз – видела я там маленького рыжего химика с исцелованными губами.
Майка стоит все так же – обхватив себя руками. Смотрит куда-то в сторону. Но видно, что уже не так крепок обхват, и медленно расходятся края махрового белого халата. В квартире холодно, я в джинсах и огромном колючем отцовском свитере. Подхожу к Майке вплотную и крепко прижимаю ее к себе в тот момент, когда халат соскальзывает с ее плеч и падает на пол. Я чувствую тепло ее обнаженного тела сквозь толстую вязку свитера. Майка осторожно целует меня...
... Откуда во мне это? Эта нежность в обращении с Майкой. Это знание. Эта уверенность. И вот это хриплое грубовато-пошлое, но очень верное и желаемое: раздвинь ноги. Это до жути банальное: милая, расслабься! Не обращение к ней – скорее попытка собраться самой, услышать собственный голос, и определить, на каком небе я нахожусь. Назойливая, почти маниакальная мысль: «Держать себя в руках. Главное – держать себя в руках! Не оттолкни ее!». Бушующее внутри ликование, когда мое бедро оказывается, наконец, между ее раздвинутых ног. Я бедром чувствую горячую влажность, чуть сильнее нажимаю прямо в центре ее вселенной и – срываю банк! – Майка со стоном выгибается мне навстречу, стараясь быть как можно ближе... Всё. Теперь можно расслабиться и потерять голову. Я немного отстраняюсь и уже руками начинаю выписывать знаки на ее теле, целуя, целуя, бесконечно целуя ее...
Наша первая бессонная ночь. Самая счастливая ночь этого моего года.
Утром Майка засыпает. А мне на лекцию. Во мне тысячи радостных пузырьков, как в шампанском, я иду по улице, размахиваю руками и даже не пытаюсь скрыть счастливую улыбку. В институте сталкиваюсь с выходящей из аудитории Рогнедой. Она останавливается, берет меня рукой за подбородок и пару минут внимательно разглядывает мою радостную физиономию.
- Хм... Тебя что пытали полночи? Щеки впали, глаза блестят.
Я смеюсь и пытаюсь помотать головой:
- Всю. Всю ночь.

Откуда взялся этот человек? Я встречаю его каждое утро у своего подъезда. Ночью он третирует меня во сне. Он смеется, когда встречается со мной взглядом. Он тычет пальцем мне в спину, когда я прохожу мимо, ссутулившись и вперив глаза в пыльный асфальт. В те дни, когда не работает лифт, он сидит на подоконнике в моем подъезде между третьим и четвертым этажом, пьет дешевый портвейн и курит дрянные сигареты. Ждет, когда я выйду из квартиры, закрою дверь двумя поворотами ключа и пойду вниз, считая ступеньки. До выхода их ровно шестьдесят. Увидев меня, он ставит бутылку на подоконник и красивым чувственным голосом тихонько напевает:
- У моей возлюбленной волчий оскал, волчий оскал...
У него черная шерстяная шапочка, натянутая до бровей, рыжая десятидневная щетина и желтый взгляд оборотня.
Он пришел в первый день августа. Его карманы, мысли и глаза уже тогда были пусты. Но у него есть ворох контрамарок на все мои выступления.
Поздним августовским вечером я возвращаюсь домой. Я почти привыкла к нему, но все равно испуганно шарахаюсь при шелесте его тихого смеха. Он сидит на лавочке у подъезда, смотрит на меня своими блестящими желтыми глазами. И смеется, смеется, смеется... Его смех тянется за мной длинными прозрачными щупальцами, обвивается вокруг шеи, хватает за руки...
- Этот ненормальный хочет свести меня с ума! – Мне страшно, я звоню Рогнеде. – Приезжай, пожалуйста! Я боюсь, что он влезет в форточку и убьет меня.
Рогнеда, как всегда, спокойна и чуть насмешлива:
- Ага, на четвертый-то этаж? Прекрати истерить. Теплая ванна, капелька рома, спокойная музыка и здоровый сон. Завтра встанешь как огурчик.
- Рогнеда, Рогнеда, послушай! Какая ванна?! Ты хочешь, чтобы он меня утопил в собственной ванне?
В голосе Рогнеды звучит явное раздражение:
- Кто он? Желтоглазый парень в брюках клеш?
Я боюсь, что она положит трубку, и в наступившей тишине он непременно найдет меня, появится рядом, запоет внезапно на ухо единственную песенку своего репертуара: «У моей возлюбленной волчий оскал...». Мне кажется, что он уже открывает входную дверь. У меня встают дыбом волоски на руках. Я шепчу в трубку:
- Приезжай ко мне, слышишь? Я хочу тебя... Я сделаю все, как скажешь. Как захочешь...
Запрещенный прием. Я не хочу Рогнеду. Я всего лишь хочу избавиться от этого душного липкого страха, который намочил на спине моей рубашку и сдавил горло. Я знаю, что она заводится от одного «я сделаю, как захочешь». Приедет. Беспроигрышный вариант. Тем более, никогда раньше я такого не предлагала.
Через час Рогнеда снимает плащ в моей прихожей, с любопытством заглядывая через мое плечо в глубину квартиры. Она вскользь целует меня в щеку, торжественно вручает бутылку коньяка, словно это кубок лиги чемпионов и, походя, успокаивает меня:
- Ну и где этот чертов нарик? Ты же понимаешь, что это всего лишь обдолбанный идиот, снявший квартиру в твоем подъезде. Да?
Ей все равно существует ли этот «обдолбанный идиот» на самом деле, или он всего лишь плод моего воображения. Рогнеда не настроена на понимание или сочувствие. Она здесь с другими целями. Она несет свое тело, как нож и приставляет его к моему горлу. Она шепчет:
- Жизнь или кошелек?
И я покорно отдаю ей себя...

- Ты любишь ее?
- Нет. Я не люблю ее уже давно. Со второго дня нашей встречи. Она околдовала меня. А колдовство не любовь. Как и жалость. Ты жалеешь меня?
- Мне интересно с тобой. Ты – книга, написанная разноязыкими людьми. Я – толмач, но прочитать всё мне не под силу. Ты вызываешь много вопросов. Например, почему твой дом усеян осколками?
- Эти стекляшки моё прошлое. Они хрустят под моими подошвами и, постепенно измельчаясь, превращаются в пыль. Когда стеклянную пыль разгонит по углам и щелям сквозняк, я избавлюсь от чар и увижу, что тополь за моим окном украшен пластиковыми бутылками и упаковочной лентой. А пока в моем доме опасно ходить босиком.
- Сомневаюсь, что меня может ранить твое прошлое. Но я не стану рисковать и надену туфли.
Рогнеда встает и, мельча осколки, подходит к дальней стене:
- У тебя много полотен. Ты пишешь маслом?
- Немного. В основном портреты. Я люблю портреты. На них любому человеку можно дорисовать шпагу. Он будет вооружен и опасен.
- А почему у них желтые глаза?
- Это янтарь, в котором миллионы лет назад застыли отчаяние и мудрость. Что лучше янтаря сохранит их?
- Зачем хранить отчаяние?
- Только отчаявшийся человек способен на все. Любовь, честь, храбрость, благородство – пустота, тлен. Всё это лишь слова. Только отчаянная любовь имеет право быть. Из-за отчаянных героев горгоны и великаны существуют лишь в мифах и воспоминаниях вечных старцев. Отчаяние бросает нас со скал и возносит на вершину.
Рогнеда с сомнением пожимает плечами, но спорить на столь отвлеченные темы она не любит. У нее красивый профиль герольда и гордая осанка афинской гетеры.
- Почему ты спишь с женщинами? – Рогнеда поворачивается ко мне, ее обнаженная тень падает на чистый холст, мне хочется тут же нарисовать ее, но – лень вставать с кровати и смешивать краски. Я закрываю глаза и стараюсь запомнить очертания ее тела на желтоватой от мерцания свечи поверхности холста. Я нарисую ее завтра. Обязательно.
- Во мне кровь лесного разбойника и конокрада. И сердце завоевателя. Я открываю свои америки и вымениваю у туземцев золотые побрякушки на бусины из цветного стекла. Покорный мужчина смешон и нелеп, как квадратное яблоко. Он не заслуживает ничего, кроме унижения. Я не ищу покорности и не беру в плен. Я умираю от нежности, когда женщина в моих руках – не сдается, нет! – вверяет себя моей страсти. Когда утром она – еще вчера вечером сама своенравность и надменность – смотрит так, что сердце сжимается, а в горле колются и толкаются всякие нежности и нелепости.
Рогнеда садится на край кровати и внимательно всматривается в мои глаза:
- В твоих глазах нет янтаря. Где же хранится твое отчаяние?
Я отвожу взгляд. Она гладит меня по плечу и негромко продолжает:
- Ты говоришь, не как женщина. Ты ощущаешь себя мужчиной?
Мне надоел этот разговор, я смеюсь и целую ее руку на своем плече:
- Как я могу ощущать себя мужчиной? У меня же нет члена! Но я легко могу сделать так, что ты даже не заметишь досадного отсутствия этой важной детали.
Я притягиваю Рогнеду к себе и мучительно стараюсь прогнать назойливую песенку, крутящуюся в голове: «У моей возлюбленной... etc».

Утром Рогнеда уходит, тепло поцеловав меня в щеку. Я откупориваю принесенную ею накануне бутылку коньяка, делаю затяжной глоток из горлышка и несколько минут терпеливо выжидаю, когда коньячное тепло разморозит мои внутренности. В ванной замечаю, что у меня расцарапано плечо. Ночью ко мне приходила женщина-кошка с красивым профилем герольда и осанкой гетеры. У нее девять жизней. В одной из них есть я.

Днем заглянул отец. Принес классный бежевый свитер – у нас с ним уговор: я выслушиваю архискучные истории о его работе, он отдает мне свои старые свитера и рубашки. Я как никто другой умею очень искусно и натурально носить маску заинтересованности чьей-то жизнью. Я вообще мастер образов: маска влюбленности – это моя любимая, в которую я сама почти всегда верю; маска страсти, как правило, влекущая за собой имитацию оргазма; самоуверенность – привычная каждодневная, которая, впрочем, моментально испаряется, когда я слышу тихий смех желтоглазого парня. Еще мне очень нравится маска равнодушной стервы, но для нее у меня излишне читаемый взгляд и совершенно неподходящая форма носа.
У отца же отличные стильные вещи, хранящие запах его парфюма, дорогого табака и несущие в себе непоколебимую, выверенную годами уверенность в том, что все будет хорошо. Дома я всегда хожу в его вещах. И даже иногда сплю в них. Как воин в кольчуге.
Я разливаю свежий крепкий чай: отцу в походную металлическую кружку с памятной гравировкой; себе – в бумажный фастфудовский стаканчик. От меня много не требуется: внимательно смотреть ему в глаза, помнить имена его сотрудников и прозвище водителя (последний почему-то оказался Полканом).
- У тебя там осколки в прихожей. Посуду бьем? – он хитро улыбается в усы.
- Понимаешь, тут случайно перевернулся мир, поменялись местами полюса, это осколки айсбергов и якобы вечных льдов. Скоро они растают. Наверно.
Отец ставит кружку на стол и задумчиво потирает переносицу:
- Хм... А я в твоем перевернутом мире тоже встал с ног на голову?
Я улыбаюсь:
- Ну что ты. Ты не можешь встать с ног на голову. Ты – экватор, опоясывающий меня.
И пожимаю плечами, на которые накинута его рубашка.
На самом деле наши встречи с ним мимолетны и почти незаметны. Мы, словно два попутчика волею судеб оказавшихся в одном купе, пьем чай, улыбаемся друг другу. Косимся на свои мысли, будто на мелькающий за окном пейзаж, видим в них глубину и мудрость, не замечая, что смотрим вдаль сквозь собственные отражения.
Когда пустеют кружки, разговор затихает, будто мы выпили его глоток за глотком, морщась и обжигаясь, думая, что это просто чай. В моем фастфудовском стаканчике остается немного воды с чаинками. На приличное прощание:
- Ну, пока, рада была тебя увидеть! Заходи почаще. Маме приветище! Да, у меня сейчас мобильник не работает временно, как только денег кину – позвоню.
Отец коротко кивает, улыбается и закрывает за собой дверь. Он всегда допивает свой чай до конца.

Через пару дней после ночного визита Рогнеды солнечным и теплым утром я решилась на безумный для себя поступок: пробежку по парку.
В семь часов утра решительно прошагав мимо лифта, сворачиваю на лестничную площадку и вприпрыжку скачу вниз, привычно отсчитывая свои шестьдесят ступенек. Услышав знакомую мелодию, я замираю на пару мгновений, затем решительно отправляюсь навстречу желтоглазому типу. Он сидит на своем привычном месте и, якобы не замечая меня, внимательно смотрит в окно.
- Кто ты? Что тебе надо от меня? – я останавливаюсь около него, боясь его и злясь одновременно.
Парень медленно поворачивает голову, оценивающе оглядывает меня, словно видит впервые. Его взгляд сталкивается с моим и неспешно уходит куда-то в сторону. У него на самом деле желтые глаза! На скуле шрам, похожий на детский рисунок железнодорожного полотна – две неровные полоски рельсов и мелкие черточки шпал между ними... Рыжая неопрятная щетина. И огромный кадык, периодически скрывающийся в извивах черного шарфа. Парень фиксирует свой взгляд на моих зрачках и лениво отвечает:
- Я хранитель.
- Ты алкоголик, бездельник и бродяга.
- Я хранитель, - упрямо повторяет он.
- Хм.… И что же мы храним? Контрамарки? Ключ от города? Шедевры русской живописи?
- Я хранитель, - словно заевшая пластинка твердит он, и мелькает огоньком насмешка в желтых глазах, - я хранитель твоего отчаяния...
Воздух вдруг становится густым и вязким, как патока, он сковывает меня. Я не могу уйти, каждое движение тяжело и неловко, словно в ночном кошмаре. Я стою и молча смотрю в его желтые глаза безумца. Он улыбается, поправляет шапочку и извиняющимся тоном продолжает:
- Я знаю о тебе все.
- Все? – зачем-то переспрашиваю я, хотя вижу в его зрачках – знает. Он мелко и часто кивает, прикусывает до крови нижнюю губу, но не обращает на это никакого внимания.
- Ты влюблена в женщину с кинжалом вместо сердца, у нее множество лиц и девять жизней, но тоскуешь ты о другой. Из-за нее у тебя немеет бедро, когда меняется погода. Ты презираешь своего отца, и носишь его вещи, потому что тебе нравится их запах. Ты трус и предатель.
Он делает большой глоток прямо из бутылки и, закрыв свои неестественные глаза, равнодушно ставит точку:
- Я храню твое отчаяние. Но не отдам его тебе. Ты слишком азартна, агрессивна и глупа.
Он сползает с подоконника и проходит мимо меня. От него разит дешевым портвейном и веет холодом. Я снова слышу его тихий шелестящий смех.
- Ты псих! Ты просто обдолбанный урод! Что ты можешь знать обо мне, ублюдок?! – зло и беспомощно кричу я в его удаляющуюся спину. Он, не оборачиваясь, поднимает руку в прощальном жесте.
Тоже мне хранитель нашелся. Просто сумасшедший, подслушавший мои мысли. Он похож скорее на личного шута Мефистофеля, нежели на хранителя моего отчаяния. Личный шут... И тут меня ослепляет мысль яркая и болезненная, как ожог. Я перегибаюсь через перила и кричу в пролет:
- Эй, хранитель! Подожди-ка! Или ты теперь будешь от меня бегать?
Судя по замершим внизу шагам, он остановился где-то в районе второго этажа. Я стремительно сбегаю вниз, перепрыгивая через несколько ступенек.
- У моей возлюбленной волчий оскал... – он стоит, прислонившись к грязной стене. Опустил подбородок на грудь, неприязненно смотрит на меня исподлобья.
Я подхожу почти вплотную, не думая о том, что этот чудик может быть опасен.
- Рогнеда, да? Это все ее игры?
Он наклоняет голову набок и прищуривается. На узких губах насмешка. В голосе – сарказм:
- Женщина с кинжалом вместо сердца выиграла тебя в орлянку. Вот так, - он достает монетку, подкидывает в воздухе, ловит на рукав и накрывает ладонью. – Ты играешь с ней в игры. Я – хранитель. Я не играю в игры.
Он глазами показывает на ладонь, под которой скрыта монета:
- Орел или решка?
Я отступаю на шаг назад и равнодушно выбираю:
- Решка.
Парень поднимает ладонь и тихо смеется – монеты нет. Он разводит руками и быстро, будто старая гадалка, шепчет:
- Понимаешь, ты в любом случае выигрываешь. Так или иначе. Даже если она на ребро встанет. Просто откажись от своего отчаяния. Оставь мне. Я буду хранить его вечно. А ты – прольешь на жаркий песок. И всё. – Он сбегает по ступенькам и, остановившись на мгновение, поворачивается ко мне и значительным голосом добавляет:
- Пшик...

Вот так в одночасье я начинаю чувствовать себя шизофреничкой, героиней бездарной бульварной драмы и дурой одновременно.

Рогнеда думает, что мне нужно срочно найти работу:
- Постоянная занятость приведет тебя в чувство. Не обижайся, но мне кажется, что ты понемногу сходишь с ума.
- Кажется – креститься надо, - грубовато отвечаю я и отвожу взгляд.
Она права. Она права? Я давно ни в чем не уверена. Как мне отвоевать собственное отчаяние? Хранитель сказал – надо убить своего дракона. А может, и не говорил, может быть, уверенность в этом пришла однажды ночью, когда на желтоватый квадрат холста легко легла тень обнаженной женщины с кинжалом вместо сердца. Убить дракона – найти иглу, спрятанную в яйце. Или это совсем другая история? Иглой уничтожается бессмертный. А дракон – обычная ящерица размером с дом. Или змея? Свившийся кольцами огромный желтоглазый питон в черной шерстяной шапочке.
- Знаешь, мне как-то не по себе. Словно все, что происходит – навязывается кем-то извне. Я не помню, когда это началось – с ухода Майки, или после знакомства с этим странным парнем. Но к этому ощущению причастны все – и он, и она, и ты, Рогнеда, тоже. Порой я гуляю по городу, и вдруг появляется отчетливая и убедительная до жути мысль, что всё вокруг – залитая солнцем улица, конный экипаж, скрывшийся за поворотом, брусчатка мостовой, вывеска французского консульства на двери – всё это просто декорации какого-то спектакля. Только непонятна моя роль – актер, зритель, а может писатель? У тебя бывает такое?
Рогнеда задумчиво смотрит на меня. По-моему, она сама не рада, что наши пути когда-то пересеклись. В ее глазах усталость, непонимание и раздражение.
- Нет. У меня такого не было. И вообще, у меня уже голова кругом от твоих историй. Ты можешь относиться к жизни проще?
Я поднимаю вопросительно бровь. Рогнеда встает и подходит к окну. Под ее ногами, обутыми в открытые домашние шлепанцы, хрустят осколки. Она быстро поворачивается и зло выкрикивает мне в лицо:
- Ты уберешь их когда-нибудь?
- Я не могу так банально вымести свое прошлое. – Я шучу, но Рогнеда давно не слышала моих шуток, поэтому довольно жестко реагирует:
- Зато я могу. – Она уходит в кухню и через минуту возвращается оттуда с веником. Я смотрю, как она яростно подметает пол:
- А что в твоем понимании «проще»?
Она искоса бросает на меня взгляд, не прекращая своего занятия:
- В смысле?
- Ну, ты сказала, что к жизни надо относиться проще. Как это? Ты думаешь, что я все очень усложняю?
Рогнеда бросает веник в угол и поворачивается ко мне, сложив руки на груди. У ее ног горстка осколков, похожая на маленькую пирамиду, в которой захоронен неведомый миру фараон. Я лежу на краю кровати, разглядываю пирамиду и ступни Рогнеды с аккуратными маленькими пальчиками. Если смотреть только на эти пальчики, обретаешь полную уверенность в том, что их хозяйка – белокурое создание с большими глазами и чирикающим голоском. Наверно они невольно выдают именно такую сторону Рогнеды, которую та тщательно прячет. Зато она преувеличено нарочито демонстрирует сильные властные кисти рук с изящными и гибкими пальцами профессионального душителя.
- Тебе давно пора признать, что твой депрессняк – следствие ухода Майки. Но это пройдет, если только ты раньше не свихнешься. – Говорит она голосом, поставленным и отработанным на тысячах семинарах и симпозиумах. Ее студенты и очкарики-аспиранты такому голосу повинуются беспрекословно. Но меня пронимает до костей только шелестящий смех хранителя. Я смотрю в упор на ее колени и бесцветно роняю:
- Тебе давно пора признать, что мы друг другу не нужны.
Колени Рогнеды пропадают из моего поля зрения, я слышу характерный хруст: бедный неизвестный фараон – его гробница подверглась разгрому и разорению со стороны диких пустынных племен. Потом Рогнеда чертыхается где-то в районе напольного светильника. Потом я слышу ее шаги в прихожей. По-моему, она снимает с вешалки плащ. Но меня больше заботит судьба усыпальницы маленького фараона. Я протягиваю руку и придаю рассыпанным осколкам форму пирамиды. По полу тянет холодом – это Рогнеда открыла входную дверь...
...Есть такая народная мудрость: если закрывается одна дверь, открывается другая. А если наоборот? Открылась дверь, выпустившая Рогнеду. Закрылась другая. Какая? Может быть, закрылась самая главная дверь в моей жизни, а я ничего об этом не знаю. А может, всего-навсего закрылась дверь, ведущая в постель Рогнеды. Пустое...

- Вы кто? – я легла спать на рассвете и, признаться, соображала с трудом, разглядывая стоящую на пороге моей квартиры женщину. Судя по разламывающей мозг усталости, я спала часа полтора-два не больше. Виной всему оказался курсовой проект какого-то двадцатилетнего обалдуя.
- Здравствуйте, - женщина решила пойти путем стандартного вежливого диалога, на который мне сворачивать было лень.
- Здрассьте, - буркнула я, машинально застегивая верхнюю пуговицу рубашки. Потом махнула на свой внешний вид рукой, вдруг осознав, что сдавливающий горло воротничок ситуацию не спасет. Торчащие во все стороны волосы, воспаленные глаза, хриплый голос и великоватая клетчатая рубашка. Красавица, одним словом...
- Кто вы? – повторила я, втайне мечтая захлопнуть дверь перед носом у незваной гостьи и рухнуть в кровать.
- Меня зовут Марта, - сказала она, немного растягивая слова, как делают это иностранцы, пытающиеся покорить низины и возвышенности русской словесности. На ней было светлое бежевое пальто с огромными деревянными пуговицами, какие-то смешные тупоносые туфли и шелковый платок на голове. Из большой холщовой сумки, перекинутой через плечо, торчала ручка бежевого под цвет пальто зонта. На ручке золотая эмблема – оскаленная пасть какого-то зверя. Не то собака, не то тигр.
- Мне о вас рассказать Рогнеда.
- Рассказала, - зачем-то поправила я.
Марта улыбнулась и замолчала, явно рассчитывая на то, что имя «Рогнеда» будто универсальный ключ отомкнет все двери моего дома. У нее из-под платка выбилась светлая прядь и красиво завилась у щеки. Мда. Темный демон прислал белокурого ангела с дымчато-серыми глазами для искушения мятущейся души...
- А что – на улице холодно?
Марта непонимающе подняла брови:
- Что?
Я переступила с ноги на ногу и терпеливо повторила:
- Холодно на улице? Вы в пальто.
Она оглядела себя, будто не веря мне. Потом несмело улыбнулась и выдала поистине оригинальную фразу:
- Мне о вас рассказать Рогнеда.
- Рассказала, - хрипло пошутила я и посторонилась, пропуская Марту в квартиру.

Марта ходит по комнате, внимательно разглядывает мои шедевры. У нее в руках бумажный фастфудовский стаканчик с горячим чаем. Я валяюсь на кровати, курю и молча смотрю на нее.
- Вы не иметь кружки для чая? – она стучит пальцем по своему стаканчику и вопросительно смотрит на меня.
Охота была отвечать в такую рань на глупые вопросы! Но я собираюсь с силами, выстраиваю мысленно слова и вместе с дымом выдыхаю их в утренний сумрак квартиры:
- Иметь. Раньше. Увы, все они ушли на строительство пирамиды для маленького неизвестного фараона.
- Да, - кивает она, словно услышала, что я просто не успела ими обзавестись.
- Так что там с Рогнедой?
- Я не знаю... – Марта виновато улыбается.
Я вынуждена перейти на уровень выше – общение где-то в районе курсов русского языка для иностранных студентов:
- Что Рогнеда говорила обо мне?
- О! Она сказать, вы – учитель. Вы учить меня говорить по-русски. Я платить.
- Что?! Кто я, простите?
Марта испуганно захлопала ресницами:
- Я... Я наверно не правильно говорить. Ммм... Учитель?
- Да нет, говорить вы правильно... Только вот русский язык не мой конек. Я – информатик.
- Конек? Инфор-матик?
Конек-информатик. Ха-ха. Очень верное определение. Я беру мобильник и набираю Рогнеду. «Абонент временно не доступен...». Недоступной Рогнеда может быть только по двум причинам: у нее либо лекция, либо секс. Судя по времени, скорее лекция.
Я встаю с кровати, натягиваю джинсы и майку. Беру у Марты стаканчик с чаем и делаю хороший глоток. Она идет за мной в прихожую, молча наблюдает, как я надеваю кроссовки, вожусь с заедающей застежкой-молнией на ветровке, достаю из кармана ключ, благополучно украсив палец очередным порезом. Она молчит. Потому что плохо знает русский. В ее словаре нет подходящих слов, которые помогли бы прояснить обстановку. Я открываю дверь и бросаю через плечо:
- Никуда не уходите. Я скоро буду.
- Да, - отвечает она. Хотя куда можно уйти из запертой квартиры. – А где я буду спать?

У Рогнеды лекция. Тема: история хазарского каганата. По-моему, вне учебной программы, но Рогнеду это не останавливает. Она в строгом черном костюме, с заплетенными в косу волосами рассказывает что-то о принцессе Атех, и студенты верят ее голосу. Рогнеда бывает очень убедительна. Равнодушно глянув в мою сторону, она тем же мерным завораживающим тоном продолжает лекцию. Только едва заметный наклон головы говорит о том, что я замечена и, если подожду пару минут за дверью, возможно, удостоюсь аудиенции. Я послушно закрываю дверь, усаживаюсь на подоконник и составляю список вопросов, на которые должна ответить Рогнеда. Меня отвлекает какое-то движение в конце коридора – из преподавательской вышел философ, увидел меня и спешно ретировался. Ему что – стыдно встретиться со мной взглядом? Впрочем, вполне возможно, что он вернулся в преподавательскую вовсе не из-за меня – так, забыл что-то. Я спрыгиваю с подоконника и, насвистывая, подхожу к знакомой до последней трещинки двери. Внутри никого. На стене карта мира, на которой Майка шариковой ручкой отмечала маршруты наших будущих странствий. Около окна – коричневый дерматиновый диван, на котором Майка... Майка, Майка, Майка! Черт! У меня такое впечатление, что здесь еще пахнет ее духами.
- Здравствуй. Какими судьбами? – в углу под рогатой вешалкой стоит философ и непринужденно поигрывает кисточкой свисающей с вешалки шали. Край шали лег на его плечо, отчего Артур стал похож на флиртующую девицу.
Я сажусь на диван, который однажды имел счастье ощутить упругость Майкиных ягодиц:
- Артур... Привет, красавчик. Я собственно жду Рогнеду. И охотно скрашу мучительные минуты ожидания беседой с умным человеком.
Философ начинает ерзать под вешалкой и переминаться с ноги на ногу:
- Ну. Ты понимаешь. У меня лекция. С минуты на минуту. Я забежал. За указкой. Вот. – Он выкидывает из-за спины указку, словно рапиру.
- Как живешь, Артур? С кем теперь говоришь о высоком?
Артур рассеянно водит указкой в воздухе, но фехтовать у него не получается ни шпагой, ни словами. Дрожит в руке импровизированная рапира, спотыкаются, как усталые путники, фразы:
- Хорошо выглядишь. Знаешь. Мне пора.
- Да, знаю. Тебе пора напомнить людям о необходимости поиска философского камня. Один вопрос на прощание. Можно?
Философ выходит, наконец, из-под вешалки и, опираясь на указку, искусственным неторопливым шагом направляется к выходу. Уцепившись за дверную ручку, оборачивается, ждет. Нервничает:
- Ну?
- Ты помнишь, Артур, о чем мечтал в семнадцать?
- Ой, вот только не надо помпезных фраз и дешевой патетики! Ты извини, конечно, что так вышло. Извини. Но не думай, что я о чем-то жалею. Такова жизнь. Хочешь совет? Вспоминай иногда о том, что у тебя есть клыки. По-волчьи жить, друг мой, по-волчьи жить...
Он выходит из преподавательской и закрывает за собой дверь. Последнее, что я вижу – золотую печатку на указательном пальце и по-детски трогательный пушок у основания кисти. Артур не понял меня. Плевать.
Минут через пятнадцать дверь в преподавательскую вновь открывается и на пороге появляется Рогнеда. Как всегда великолепна и безупречна. В глазах – надменное равнодушие. В руках папка с материалами для лекции. Рогнеда похожа на странствующего викария, несущего истину. Сейчас никому в голову бы не пришло, что эта женщина способна таять от нежности, а в словаре ее присутствуют такие существительные как «солнышко», «котенок» и прочий романтический бред.
- Зачем ты пришла? Мы ведь все решили. – Она подходит ко мне и останавливается. Мне приходится смотреть на нее снизу вверх. Впрочем, это привычно.
- Да. Только ты не все мне рассказала на прощание.
- Ты о чем?
- Скорее о ком. О некой загадочной особе по имени Марта.
- Марта?! Она звонила?
Мне кажется, что я насмешливо улыбаюсь, но внутри клокочет раздражение:
- Звонила... Она сейчас в моей квартире наедине с повисшим в воздухе вопросом: «А где я буду спать?».
Я развожу руками и вопросительно поднимаю брови, копируя Марту. Рогнеда усмехается. У нее очень хорошо получается усмехаться, когда она не права. Садится рядом со мной и заводит душещипательную историю о бедной немецкой девушке Марте, попавшей в реалии современной России:
- Понимаешь... Я обещала Гансу найти хорошего педагога для его дочери. Она изучает русский язык, хочет работать здесь. У Ганса в Питере совместное предприятие. Марте надо попрактиковаться в языке...
- Ты в своем уме? Мне заняться больше нечем, по-твоему?!
- По-моему, нечем. Ты пьешь, бредишь и умираешь от нехватки Майки. Пора выбираться, детка. И да поможет тебе Марта, раз уж я не смогла... Кстати, Ганс за все это мероприятие очень неплохо платит. Насколько я знаю, деньги тебе не помешают.

...
- Эй-е-й! Вставай. Петушок пропеть давно!
Я одной рукой закрываю лицо, другой пытаюсь натянуть на себя одеяло. Приятно пахнет кофе и какой-то выпечкой. Что-то мягкое тыкается мне в щеку, я открываю один глаз – медведь. Он качает глупой плюшевой головой и, блестя черными пуговичными глазами, весело с акцентом напевает:
- Пе-ту-шок про-петь дав-но!
- Пропел, Марта. Господи, когда же ты разберешься с этими временами. Он уже сделал это, понимаешь? Пропел.
- Да. – Охотно соглашается Марта и поворачивает мишку к себе. – Пропел. Ты понимать, медведь?
- О-о-о-о...
- Да.
Я откидываю одеяло и резко сажусь. Судя по внешнему виду Марты, встала она уже давно. Когда все нормальные петушки еще мирно спали. Марта из тех людей, которые умеют смотреть прямо в глаза. Ей нечего скрывать и некого стыдиться. Она смотрит на меня и улыбается, а у меня в голове крутится детский стишок из октябрятского альманаха Звездочка: «Она была глазаста. Ходила в теплой блузке. И только слово «здрассьте» могла сказать по-русски... Всего одно словечко. А как нас выручало...».
- О чем ты думать?
- Я думать о тебе, Марта. Ты просто чудо. Знаешь, ты похожа на королеву эльфов. Ты пришла на смену хранителю. И этот change мне очень по душе.
- Хранителю? – у Марты есть потрясающая привычка, из-за которой я готова на все ради нее – она улыбается, приподнимает левую бровь и проводит указательным пальцем от мочки уха до середины подбородка. Ей интересно и она ждет продолжения.
- Да... Хранитель моего отчаяния. Он буквально ходил за мной по пятам.
- Отчаяние. Что это?
Я пожимаю плечами – слишком сложно, чтобы объяснить это Марте. Что это? Она вопросительно смотрит на меня.
- Это... Это... Ну... Это то, что дает право переступить любую черту. Сделать Шаг.
- Последний?
- Какая к черту разница. Последний, не последний. Шаг и все. А там уже, как получится. Как сложится.
- Да.
«... Я улыбнулась Асте. Она мне снова – здрассьте...».
- Она очень красивая?
Я выныриваю из своих мыслей на солнечную поверхность раннего утра и удивленно смотрю на Марту:
- Кто?
Она смущается, откидывает мишку и тихо поясняет:
- Эта девушка. Майя.
Однажды я имела глупость рассказать Марте о моей тревожной любви. Правда, я умолчала о действительной причине нашего разрыва – ограничившись скомканным рассказом о подлости Артура. Отношения с Рогнедой также не стали стержнем этой истории. Она прошла как-то по касательной – коллега, имеющая вес в деканате. Дабы не смущать и не пугать осторожную Марту, не рассказывала я и о хранителе, если конечно не считать оброненной недавно фразы. Но фраза получилась бестелесная и абсолютно абстрактная, из тех фраз, к которым не прислушиваются и, конечно же, не запоминают...
Тогда я была в предвкушении грядущего сезона депрессии, виски ломило от несуществующей боли, а сердце по ночам колотилось так, что я слышала затихающее под потолком эхо. Это была очередная волна острого дефицита рыжего зеленоглазого безумного эльфа. Я кидала на пол различного рода непрочные стеклянные предметы, но они либо не бились совсем, либо это происходило с таким фальшивым скребущимся звуком, что казалось – эта тарелка, чашка, ваза раскололась, следуя не каким-то законам физики – она просто не выдержала снедающей меня тоски и треснула еще в моих руках. Марта беспокойно заглядывала в мои глаза и спрашивала шепотом:
- Где ты есть?
А я была рядом и бесконечно далеко. Я рассказывала Марте свою завуалированную историю, выставляя себя жертвой глобального заговора. Я была противна самой себе, но не могла этим доверчивым дымчато-серым глазам сказать открыто, что я трус и предатель, что мое отчаяние в руках какого-то безумца, что коллега Рогнеда в одночасье стала тем каменистым одичалым островом, куда во все века ссылались опальные наполеоны.
И вот теперь я вынуждена отвечать на вопросы. А отвечать придется, ибо не могу я грубо послать Марту подальше – не заслужила она этого. И лгать не хочется. Не можется больше лгать. Я закидываю руки за голову, закрываю глаза и честно-честно отвечаю:
- Она очень красивая, Марта.
- Да. – Соглашается она и смотрит на повернутый к стене холст, на котором Майка с закрытыми глазами и пробирками с жертвенной кровью в замерзших руках.
- Это она? – И хотя в вопросе Марты больше утвердительной интонации, я считаю нужным ответить:
- Это она.
Нам с Мартой не нужны высокопарные прилагательные и ажурные деепричастия, мы общаемся самыми расхожими словами, но эти слова удивительно точно отражают действительность, которая и сама-то не изобилует высокопарностью и ажурностью старомодных французских манишек. Наши диалоги не беременны ненужной многозначительностью, не перегружены запятыми и многоточиями, они просты и понятны, будто списаны из англо-русских разговорников:
- Я приготовила чай и круасаны.
- Спасибо, Марта. Давай сходим в кафе.
- Да.
Она радостно улыбается, предвкушая поход в нашу любимую кафешку на Петроградке.
- Мы поедем на метро?
Марта почему-то испытывает необъяснимую и непонятную мне нежную привязанность к питерской подземке.
- Это Петербург под землей. – Загадочно говорит она, не вдаваясь в подробности. По мне так гораздо лучше вызвать такси и за двадцать минут домчаться до места, чем целый час болтаться в грохочущем вагоне где-то у центра Земли. Но Марта непреклонна, она умеет стоять на своем:
- Метро. – Повторяет она, довольно убедительно делая вид, что с сегодняшнего утра решительно перестала понимать русский язык в моем изложении.
- Да, - я сдаюсь довольно быстро, иначе наш дальнейший разговор будет похож на беседу австралийца с бурятом.
И через полчаса мы спускаемся в метро. Благо – выходной день и на часах без четверти десять – народу немного. Никто не тычется тебе носом в шею; не пытается читать на весу, норовя двинуть локтем тебе в глаз; не просит милостыню и не шарит по твоим карманам (видимо, у цыган, попрошаек и продавцов неоновых фонариков тоже бывают выходные). Марта довольно усаживается на свободное место и принимается внимательно разглядывать наших случайных попутчиков. Попутчики, сталкиваясь с ее интересующимся взглядом, стремительно отводят глаза и принимаются внимательно изучать развешенную по всему вагону рекламу. Кстати, реклама – штука в метро архиважная – ее можно изучать, читать, играть в слова, разглядывать картинки и забивать свой мозг необходимой в повседневной жизни ерундой: беспроцентные кредиты, пересаживание волос, работа в крупном концерне и шампунь для собак.
Один только раз я видела на стенке вагона действительно достойную листовку – она ничего не рекламировала, ни к чему не призывала, никого не осуждала – стихотворение Ахматовой на простом белом листке. Вот это действительно по-питерски... Я бы принципиально ездила только в этом вагоне, да вот только он мне больше ни разу не встречался. Это тоже по-питерски: пофлиртовать, заинтриговать и раствориться в толпе, оставив тонкую ниточку волнующего аромата.
Я оглядываюсь – никто в вагоне уже не смотрит на Марту. Старательно избегают. Знакомое чувство – сталкиваясь с ее взглядом, начинаешь перебирать в памяти свои мелкие грешки, словно колоду карт тасовать. И становится противно и непреодолимо грустно. И непременно хочется сделать что-то хорошее.
Напротив нас святая троица – сивый дед в шапке-ушанке, вьетнамской выношенной куртке и довоенных башмаках; мальчишка лет пятнадцати с беспечными голубыми глазищами и порочной улыбкой низвергнутого ангела; женщина лет сорока в немодной рыночной ветровке, очках-хамелеонах, сдвинутых на макушку, и почему-то в ярко-рыжих кожаных перчатках.
Дед внимательно разглядывает мои кроссовки, я периодически двигаю ногами, а он, как на приеме у невропатолога послушно водит глазами, не поворачивая головы. Пацан смотрит на свое отражение между моей и Мартиной головой, улыбается ему и непринужденно дует пузыри из фруктовой жвачки. Женщина встречается сначала с глазами Марты, потом с моими, устает от этих очных ставок. Ее взгляд, словно перепуганный мотылек начинает метаться по всему вагону, стукается в стекла, задевает потолок, ударяется о яркие рекламные плакаты, падает на пол, затем она закрывает веки и прячет его там, будто в непрозрачной банке.
Такие они все странные. Разные. Ненормальные какие-то. Я устаю от людей в метро. Я слишком проникаюсь их настроением. Пытаюсь представить, откуда они пришли и куда пойдут дальше. Кто их ждет там наверху. Я начинаю всерьез опасаться, что их хмарь и бледность заразна. У меня начинается приступ человекобоязни. Я закрываю глаза, скрещиваю руки на груди и чуть сползаю с сиденья, придав своему телу полулежащее положение. Пусть Марта наслаждается подземными обитателями. Я тупо посплю. В таком состоянии меня, по крайней мере, не сгонит со скамейки какая-нибудь старушенция, которой приглянется вдруг именно это место. Естественно с группой сочувствующих она будет подозревать меня в симуляции и громко делиться своими подозрениями со всем вагоном. Плевать. К питерским подземным бабкам я давным-давно привыкла.
Я так углубилась в свою метро-релаксацию, что мы чуть не проскочили свою станцию.
На улице Марта с загадочной и какой-то прозрачной улыбкой сдержанно сообщает:
-Это Петербург под землей.
Я беру ее за руку, и мы сворачиваем в переулок, где находится самое уютное кафе Питера. Ну, на мой вкус, конечно. Впрочем, Марте тоже очень нравится. Ну где еще, скажите мне, вам подадут отличный заварной кофе в большой белой кружке с огромной шапкой вкуснейшей молочной пены? А бесплатную маленькую конфетку в золотистой обертке? А отличные горячие булочки с корицей? Мы устраиваемся за маленьким столиком у окна, заказываем кофе и булочки.

Я ничего не почувствовала. Ничегошеньки. На меня стремительно двигался ураган, а я спокойно попивала превосходный кофе, жевала булочки и улыбалась сидящей напротив Марте. Приветливая девочка-официантка, пожилая пара за столиком в глубине зала, чуть слышное клокотание кофейного агрегата, ненавязчивая музыка. Все вокруг поразительно напоминало какую-то идиллическую картинку из детских книжек. Из двери, ведущей, видимо, в кухню, появилась белая кошка с загнутым под прямым углом кончиком хвоста. Из-за этого своего странного хвоста кошка всегда вызывала у меня некую тревожную неприязнь, но в то утро даже кошка не смогла поколебать мою умиротворенность.
Все понеслось вниз со скоростью, мощностью и разрушительной силой селевых потоков. А началось как ни странно с Марты. Вернее, с ее взгляда. Она уже допила кофе и сидела напротив, сложив перед собой руки, как школьница. Марта почти не пользовалась декоративной косметикой, по крайней мере, воинственной окраски я не видела никогда. Из-за этого она не походила на всех красивых женщин, ее красота была не вызывающей и манящей – это была красота нежная, чувственная, прозрачная. И взгляд у нее такой же. Мягкий и понимающий. Наверняка, будь Марта матерью-настоятельницей в каком-нибудь дремучем монастыре, о ней ходили бы легенды. Впрочем, может я преувеличиваю. Я немножко художник. Я вижу порой не так, как надо. У людей на моих картинах желтые глаза. Может, я неправильно смешиваю краски? Тогда грош мне цена, как художнику.
У Марты глаза, в которые я никогда не устану смотреть. Дымчато-серые озера. Мне даже становится слегка обидно, когда она отводит взгляд и смотрит на кого-то за моей спиной.
- Марта, я напишу тебя. Можно? – Пытаюсь я привлечь ее внимание. – Сегодня, слышишь?
Я нетерпеливо трогаю ее за руку, она рассеяно улыбается, отвечая на это прикосновение, но продолжает смотреть куда-то за меня. И так же, не глядя мне в глаза, негромко произносит:
- Девушка с твоей картины.
Я нетерпеливо дергаю ее за руку, как ребенок, на которого упорно не обращают внимания занятые своими серьезными проблемами взрослые.
- С какой картины? Марта, я буду рисовать тебя.
- Девушка с твоей картины. Майя.
У меня холодеет в желудке. Я сжимаю руку ее так сильно, что Марта морщится и наконец-то переводит на меня взгляд. Я боюсь оглянуться. Я не знаю, что сказать. Я надеюсь, что Марта ошиблась. Я ищу спасения в ее глазах, но в них лишь доброжелательность и удивление. Я медленно поворачиваюсь и вижу стоящую в двух метрах от нас Майку. Она прислонилась к стойке, пьет ярко-зеленый сок. Я пытаюсь вспомнить, из чего можно выжать сок ярко-зеленого цвета, но в голове крутятся одни апельсины. На Майке светлая курточка с невообразимым количеством карманов, которые хранят Майкины секреты. Я резко встаю, но жуткой болью скручивает бедро, и, сделав шаг, я падаю на колено, как рыцарь перед королевой. Королева кидает на меня небрежный взгляд, ставит на стойку свой сомнительного вида напиток и подходит ближе. Я хочу что-то сказать, но она движением руки приказывает мне молчать, и я подчиняюсь. Я поворачиваю голову и вижу удивленный взгляд Марты – мой коленопреклоненный вид явно сбил ее с толку.
- Доброе утро, - голос Майки спокоен, но я-то знаю, чем может обернуться это ее напускное спокойствие. Перебитой посудой как минимум. Я с трудом поднимаюсь – бедро болит так сильно, будто все моя земная боль сконцентрировалась сейчас на нескольких квадратных сантиметров не виноватого, в общем-то, тела. Я держусь за столик и улыбаюсь побледневшими от боли губами:
- Знакомься… Марта… это… Майя...
- Да, - отвечает Марта, с тревогой глядя на меня.
Майка вежливо:
- Весьма приятно.
И вдруг ни к селу, ни к городу, резко обращаясь ко мне:
- Теперь ты ее трахаешь?
- Что ты говоришь такое? Как ты можешь так говорить… Ты… - я сажусь на стул, накрыв ладонями истерзанное бедро – я боюсь, что боль вырвется через покровы мои, вырвется и расстелет над нами крылья свои белые. Я стерегу ее тщательно, пальцами чувствуя, как пульсирует она во мне…
Майка, не обращая не малейшего внимания на мое лепетание, обходит вокруг столика и садится на свободный стул.
- Вы не против, Марта?
- Да, - говорит Марта откуда-то издалека. Вообще все вокруг отодвигается куда-то за пределы моего взгляда. Остается желтый круг стола. С одной стороны Майка, с другой я – ревностный страж боли своей.
- Какая странная встреча. – Майкины слова стеклянными шариками прокатились по окружности стола и звонко стукнулись о мой локоть. Я шевельнула рукой и отправила их обратно:
- Да, неожиданно.
- Чушь. Чу шь.
- Что?
- Все. Я знала, что ты здесь. Я живу напротив. Я вижу тебя каждые выходные почти в одно и то же время, с одной и той же женщиной… Я курю на балконе и запиваю дым зеленым чаем, в то время как ты идешь по тротуару, касаясь плечом женщины с волосами цвета лунной пыли.
- Это ничего не значит.
Шарики катались между нами все быстрее, я отчетливо слышала их сухое постукивание.
- Да? А что для тебя имеет значение?
- Мое отчаяние.
- Нельзя настолько зацикливаться на себе, милая.
- Ты не понимаешь. Это все он – упрямый бродяга с желтыми глазами. Он вынул из меня сердцевину и хочет набить медяками.
Майка, прищурившись, смотрит на меня. Я хочу попросить помощи, но воспоминание о былом предательстве отсекает слова, и я безнадежно умолкаю. Впрочем, оно же, это воспоминание, кладет на мой язык слова другие:
- Я ушла из института.
Майка усмехается:
- Ангельская душа Антокольского не выдержала столь темного соседства? А что Рогнеда? Ее постель могла бы многое решить.
Я скрипнула зубами:
- Я ушла сама.
Майка растягивает рот в узкую острую улыбку и насмешливо качает головой. В голосе издевка, в глазах – зеленый лед:
- Не ожидала от тебя. Ммм… Ладно, мне пора.
Она поднимается со стула и оглядывает замершую Марту. Пространство принимает привычные размеры и очертания. По чашке с остывшим, покрывшимся какой-то бензиновой пленкой кофе ползет мелкая упитанная муха…

…А помнишь, ты говорила мне:
- Чушь – это все, что существует вокруг нас. Вне нас. Сплошные японские головоломки – закрашиваешь, закрашиваешь квадратики дней, вычисляешь что-то, циферки складываешь, заморачиваешься – думаешь, сложится из всех этих клеточек что-то важное. А увидишь результат, понимаешь, что занимался дурью и бессмыслицей. Столько времени потерял, чтобы не суть – чушь обрести…
Майка, я обрела чушь, дурь и бессмыслицу. Какую архиважную головоломку пыталась разгадать я, закрашивая, зачеркивая, вырезая квадратики жизни своей?

*** конец первой части