Каменная баба

Он был несколько выше своих сограждан, несколько шире в плечах и несколько умнее. Он был фигурой, птицей иного полёта.
Он сам знал об этом, и знал наверняка (ведь это было слишком очевидно). Знал  и не стеснялся. Скорее - наоборот.
Когда раскалённое на пляже-небосводе солнце наконец садилось в купальню, стыдливо скрываясь за ширмой горизонта, он чувствовал своё превосходство ещё более обострённо.
Но виновато в этом было только солнце.
Нередко на закате он, стоя на вершине горы, окидывал удивительно прозорливым взглядом свой мир (целый Мир!), и нигде в родных пределах - от края до края - не было фигуры, хоть в чём-то значительнее, чем он. Он следил за опускающимся солнцем, стоя на взметнувшейся ввысь вершине, и ветер раздувал его щеки и закалял бронзовую, под стать солнцу, лысину.
“Истина не может покоиться на лжи, - думал Фигура, - к чему же все эти трусливые политесы их мелких приличий и никчёмные экивоки их убогой скромности?”
Стоп. Это уже нюансы. О них - несколько слов особо.
Фигура не мог доверить сотворение слов поэтам, - это было слишком ответственным делом. Он придумывал их сам, выбивал на деревянных табличках, называл “нюансами” (по первому придуманному и заученному слову) и хранил в условном месте. Вот и сейчас он приступил к излюбленному занятию и вскоре уже бережно ласкал взором два совсем новеньких нюанса.
                экивоки

                политесы
Удовлетворённый окончательно, ещё раз взглянув в сторону посрамлённого падением светила, он отправился спать. “Сам не сотворишь, - никто не сотворит... Или сотворит, да не то”, - думал он, засыпая. На вороном  скакуне стремглав проносилась ночь, и начинался всегда юный, как росы, день.
... С согражданами Фигура не здоровался. Не то, чтобы он не желал им здоровья, - просто это было не главное. В народе ему удивлялись, но с уважением - ведь он был выше одних, шире в плечах других и умнее третьих. В их пределах - от моря до моря - не было никого, подобного ему. Да и своим присутствием, скажем прямо, он их не баловал (что тоже, согласитесь, - повод для уважения), появляясь в долине всё реже и реже.
Птица иного полёта, он чаще был там, где летают орлы. Не то, чтобы он не любил свой народ, - просто главное было не в этом. Да и зачем лишний раз давать повод какому-нибудь нашедшемуся вдруг наглецу вообразить о себе, что почти сравним с ним ростом или статью?
Недавно ему пришла в голову обычная гениальная идея (гениальная - потому что ему, обычная - потому что у него это - дело обычное), и он сколотил себе внушительный пьедестал. А так как Фигура был умнее иных, то он тут же изобрёл и колесо (пардон, - колёсико) и приделал четыре таких колёсика к сияющему новизной пьедесталу. “Не дожидаться же, в самом деле, когда этому сонму невежества придёт в голову мысль создать его для меня? ...И возвести меня на него?..” - подумал он. И отныне со своим перевозным пьедесталом уже не расставался.
Он возил его за собой всюду - в горы, к морю, в долину... Он научился есть на пьедестале, а злые языки утверждали, что ничто не может заставить его сойти с пьедестала - даже большая нужда. Но это были только очень злые языки, а остальные... Люди есть люди, они привыкли и вскоре уже не могли представить себе Фигуру без постамента.
Он притаскивал его за собой на базар, взбирался и наблюдал, как приземлённые сограждане приносят к фундаментальным ногам фрукты. “Да уж, - думал он, - сам не взойдешь, - никто не возведёт”. Он приходил на ритуальные празднества и, растолкав соплеменников, ставил пьедестал на самом видном месте и становился на него, молча и многозначительно вглядываясь вдаль. “В самом деле, - думал он, - не проливать же фонтаны собственной редкой велеречивости в этой пустыне скудоумия на потеху толпе?..” И толпа быстро рассасывалась.
Но в этом была виновата только сама толпа.
Да, - стоп.
                велеречивость
 Новая табличка ушла в прорезь на крышке пьедестала и пополнила его коллекцию нюансов.
А их, между прочим, становилось всё больше. Его пьедестал, переезжая с место на место, уже не дребезжал ими, как раньше, а внушительно урчал. Не то, чтобы главное было в этом, но...
Сегодня по пути домой он был особенно горд, ведь дома его ждали новенькие таблички для только что придуманных
                сайленблока 
                и
                SIM-карты
Иногда у беспристрастного моря штормом прорывались эмоции. Ослепительное в полдень солнце скатывалось к вечеру всё ниже и ниже. Вечный ветер позволял себе насвистывать непристойные песенки. Легкомысленно-голубое небо вообще рыдало по полгода ни с того, ни с сего. Думая о творившемся вокруг, Фигура сам себе поражался.
                гидроионная помпа
“Ни хрена себе - Я! Мать честная!” - иногда ему становилось даже жутковато от осознания собственной уникальности.
Очередным неизбежным вечером он стоял на пьедестале у моря и занимался любимым делом, - следил за падением светила. “Боже ж мой, а ведь как ярко пылало!.. И как низко пало... Судьба-злодейка. Ей только дай повод... Но, впрочем, это - удел заурядностей”. Его длинная тень мешала загорать, но люди в тех краях были незлобивы. “Ладно, - думали люди, - он ведь всё-таки выше (кое-кого), шире в плечах (некоторых), умнее (нескольких)...” И он стоял, наливаясь пунцовой исключительностью, и чувствовал, что становится всё весомее. “Сам не вознесёшься - никто не вознесёт”, - думал Фигура.
Дни сменялись ночами, а он всё величавел. К его пьедесталу приносили еду преданные и незлобивые соплеменники, но он уже не мог опуститься так низко. У его пьедестала танцевали нагишом пышногрудые и крепкозадые соплеменницы, но он был от них уже слишком далеко. И ветер уже не мог раздуть, как прежде, его каменных щёк.
А через несколько вечностей оттуда, куда скатывалось по вечерам падшее солнце, прибыли корабли с белоснежными крыльями парусов, и люди, прилетевшие на них, назвали его удел островом.
... это было на праздник святой Пасхи.



2001 г.