Как я стал художником

В благодарность Вернеру Херцогу, Чарли Чаплину, Кире Муратовой, Джиму Джармушу, Фридриху Мурнау, Йосу Стеллингу, Дорис Дёрри, Андрею Тарковскому и многим, многим, многим другим...

Знаменитым художником я стал случайно, по нелепой причине бесконечного числа совпадений. Картины мои могли оставаться только моими, и в этом не было бы ни на каплю больше смысла или логики, чем в их продаже за суммы поразительной величины. Но то, что я начал рисовать, было предельно закономерно, и я прекрасно, восхитительно помню это происшествие. Если когда-нибудь из-за безжалостной шутки жизни это событие исчезнет из моей памяти, - едва ли появится ещё хоть одна моя картина. Возможно, я ещё долго буду водить кисточкой и смешивать краски, потому что привык заниматься этим; а люди будут продолжать покупку моих картин – потому что и для них это стало обычаем. Наверное, я окажусь единственным, кто заметит, что разрисованные мною холсты больше не прячут в себе зашифрованные заклинания. Конечно, я не сознаюсь себе в этом, и та часть меня, которая владеет незыблемыми законами композиции красок, так ничего и не узнает.

Моя школьная жизнь кончилась резко, как обрыв посреди бесконечной дороги. За одиннадцать лет во мне не нашлось ни единой способности, хотя я благородно пытался всеми своими мальчишескими силами обнаружить их. Многие учителя жалели меня, хотя других, напротив, раздражала моя бестолковость. Как бы то ни было, я поступил в ПТУ, а в перерывах между учёбой работал грузчиком в магазине с продуктами. Мне отчего-то приходилось чересчур тяжело, и по вечерам свободы я садился напротив телевизора, наполненного весёлыми картинками, и пил пиво, которое с материнской нежностью защищало меня от жестоких и грустных мыслей. Родители разочаровались во мне, и хотя они прикрывали своё огорчение распухшей заботой и сопереживанием, мне было ясно, что я больше не являюсь для них ни настоящим сыном, ни настоящим человеком.
Но всё это пролетало мимо полупрозрачным, отсвечивающим фоном реальности, которая случалась со мной по воскресеньям. В центре нашего маленького незаметного города плотно и гордо стоял кинотеатр. Это было ветхое, жалкое, даже отвратительное строение; но внутри него блистало чудо, а я становился его благодарным участником. По воскресеньям, ранним днём, там показывались фильмы, которые не принято было обнаруживать в остальное время.
Перед входом клеилась трогательная афиша «Дни арт-хауса», которая приветствовала своими сияющими красками всех входящих. А внутри старый запах, живший там целые десятилетия, встречал меня как своего близкого друга. Радость возникала во мне уже когда я стоял у кассы; а потом, получив кривой и хрупкий билет, счастье заполняло всё вокруг. В холе у зрительного зала находилось окно, из которого был виден наш город – совсем другой и непохожий, напоминающий осенний ливень, когда лежишь под ласковым пледом в тёплом доме. Около входа в кинозал стоял мягкий потрёпанный диван – очень старый, пришедший из времён, когда меня ещё и не могло быть. Мне нравилось сидеть на нём и тайком следить за проходящими мимо.
Кинотеатр был моим старым хорошим знакомым. Мне всегда казалось, что ещё за миллионы лет до нашей эры он стал мне родным, хотя, наверное, и сам не знал об этом. По крайней мере, даже кассирша – хмурая старушка, навечно укутанная в шерстяной платок – забирала деньги и отдавала волшебный билет, не глядя на меня, в то время как я смотрел на неё с огромной любовью и радостью. Не замечали меня и постоянные посетители кинотеатра, а я молча, мысленно с ними здоровался, и любовался ими – такими близкими и красивыми.
Вот, например, молодой человек, примерно двадцати пяти лет. Его я встречал каждое воскресенье - высокого, с длинными волосами, немного сутуловатого... Он был моим другом, и я даже не желал, что не мог рассказать ему об этом. Он ходил медленно и размеренно, с рассеянным любопытством глядя по сторонам. Было видно, что он, как и я, не может вдоволь надышаться воздухом этого места, который давал заветное обещание чего-то беспредельно чудесного. Мне казалось, что когда-то, тысячи и миллионы событий назад, мы уже виделись с этим человеком, смотрели друг на друга и разговаривали. Возможно, это на самом деле было так; но я боялся подойти и спросить его об этом, потому что при соприкосновении с людьми за пределами моей фантазии они переставали быть родными, и становились такими же пугающе-чужими, как и все остальные. Молодой человек всегда приходил без других, но в одно из воскресений с ним была девушка – я не смог рассмотреть её, потому что всё моё потаённое внимание сосредоточилось на нём. Он нервничал слишком заметно, и я переживал вместе с ним.
В зале они сидели прямо передо мной, и я легко, без всякого труда слышал их разговор. Мой друг произносил стеснённые слова, с трудом доставая их из себя, как будто они забились куда-то глубоко внутрь, играя в прятки со своим хозяином в такое неуместное время. Мне хотелось поддержать его своей любовью, но сделать этого я, конечно, не мог, и приходилось только с горьким бессилием наблюдать за происходящим несчастьем. Девушка видела его замешательство, и ей самой становилось неловко от этого. Наконец, свет с облегчением прекратил свою жизнь, и на экране возникло кино. Мне стыдно признаваться, но оно так захватило и покорило меня, что мысли о моём друге бесследно исчезли, и не вернулись даже после окончания фильма, когда я, потрясённый, как проснувшийся мертвец поплёлся к выходу.
Существовало и ещё несколько вечных посетителей – молодых и старых, с очень разными глазами. Рядом с ними я был дома, и, когда кто-нибудь из них не приходил, мне становилось грустно и тревожно.
Появлялись там и многие другие – случайные и не замечавшие сказок на экране. Они сидели на дальних заоблачных рядах и разговаривали друг с другом, но их чужеродный шум почти не замечался мною, и только изредка возникал как шелест хрупких молодых деревьев.
Каждое воскресенье искусственный свет медленно растворялся в темноте, и появлялся чарующий звук стремительно крутящейся плёнки, а затем в чёрную пустоту ярко врывалась неподвластная божественная красота кино. Я чувствовал, как она вливалась в меня, чтобы остаться во мне навсегда, украшая собой всё на свете. Её создатели тоже являлись моими друзьями, самыми близкими и родными. Я был уверен, что они знали обо мне – молодом человеке, который во всей своей жизни только и умел, что понимать их послания к себе. Все старания и вдохновения создателей кино в течение целых лет происходили ради меня – и никто не может представить, как сильно и безмерно я благодарил их за это.

Главное происшествие моей жизни случилось в очередное воскресенье, когда я, сидя в светлом зале, погружался в предвкушение фильма, а плёнка уже была установлена в проектор и готовилась взорвать экран от одного лёгкого человеческого прикосновения. Медленно, игриво исчез свет, и до праздника протянулось лишь несколько мгновений, когда я увидел девушку, которая нездешне плавно, мягко шла в моём ряду. Темнота прятала её, и мне были заметны только непередаваемые тонкие очертания. Она двигалась тайно и неуловимо, с лёгкостью побеждая стоящее на её пути узкое пространство.
Рядом со мной оставалось пустующее место, вместе с которым я молил Бога о том, чтобы девушка села на него. Когда она проходила рядом, проектор выпустил фильм наружу, и его сияние разразилось сверху, обнажив её лицо – слишком, небесно красивое, и слегка смущённое от того, что она опоздала. Девушка села, куда и должна была сесть, и, слегка приподняв голову, мягко и вкрадчиво посмотрела на экран. На нём разворачивался мой любимый фильм, а я дрожал от радостной мысли о его неспешности, которая означала, что мне предстояло сидеть рядом с ней почти бесконечно. В тот день мои глаза не увидели экрана; я тайно косился на девушку – живущую, видящую, чувствующую... Она, застыв, полностью ушла в возникающие на экране чудеса, свет от которых играл с ней, то приближаясь и омывая её, то убегая прочь; а девушка светилась и меркла вместе с ним. Она дышала легко и неуловимо, ощущая мой любимый, родной запах сказочного дома. Иногда её дыхание становилось быстрым и отрывистым, а потом – глубоким и усмирённым. Несколько раз она на мгновение выходила из фильма, и с беспечной, изначальной грациозностью двигалась на неудобном сидении. В эти убегающие секунды ко мне вплотную подбирался трепет опасения, что она заметит мой взгляд, не способный насытиться её изящным существованием. Но девушка тут же ныряла обратно в потрясающий фильм, а я продолжал безмятежно следить за её драгоценной красотой. На экране сменялись времена и события, в зале кто-то разговаривал и выходил, а её очарование горело тонкой свечёй, зажженной нездешним богом, который отдал ей все рассветы и закаты несозданного им мира.
Я никак не мог понять, почему все остальные всего лишь смотрели кино – так, будто ничего не случилось, будто они ослепли и не видели настоящего и неповторимого прямо перед собой. Пару раз мне казалось, что девушка улыбнулась фильму – я не мог разглядеть точно, но надеялся, верил и мечтал, что это действительно было так.
И всё же время было неминуемым, и в конце всех концов на нас напала темнота – абсолютная и бесконечная. Через секунду её разбил электрический свет, а я, страшно испугавшись чего-то, поспешил исчезнуть. Когда я опёрся рукой о ручку сиденья, моя нездешняя соседка, сделав то же самое, случайно положила свою ладонь на мою. Её рука была сказочно мягка, и немного прохладна – девушка замёрзла в нашем большом старом зале. Прикосновение длилось никак не больше мгновения, и тут же прекратилось раз и навсегда.
Я безоглядно пошёл к уже открытой наружу двери, из которой в зал залетал ослепляющий городской мир, а через две недели была готова моя первая картина.