Сердце матери - Тюльпаны и звёзды

СЕРДЦЕ МАТЕРИ

Стояли погожие дни «золотой» осени. Из высокого деревянного дома с резным крыльцом вышла и остановилась у запылённого вишнёвого палисадника молодая женщина. Белая расшитая блузка на ней подчёркивала густой летний загар шеи и рук. Чёрные, как ночь, косы закручены на затылке узлом. На смуглых щеках, как и в девичестве, алел румянец, но карие глаза таили тревогу. Она напряжённо прислушивалась к глухой орудийной стрельбе.
На крыльцо выбежала девочка в цветастом ситцевом платьице.
- Мам, ты чего стоишь?
- Слушаю, Лидушка, где стреляют…
- А кто стреляет?
- Немцы и наши… За соседнее село, видно, уже идёт бой. С утра что-то и беженцев не видно. То вся улица была ими запружена, днём и ночью шли, а сейчас - ни души… Сказывали они, что немцы на днях Смоленск взяли…
Девочка подошла и прижалась к матери. Александра погладила светлую головку дочери.
- Придётся, Лидушка, и нам в лес подаваться. К вечеру, видно, и нашему селу беды не миновать…
Александра вернулась на просторный двор, торопливо вывела из сарая корову и запрягла её в телегу. Дети помогали ей выносить из дома подушки, одеяла, одежонку, посуду и продукты. Александра уложила всё это в телегу, усадила сына-подростка Володю впереди управлять коровой, а Лиду и старшую пятнадцатилетнюю дочь Женю посадила сверху на домашний скарб. Женя держала на коленях годовалую сестрёнку Олечку.
- По старому обычаю присядем перед дорогой, - сказала Александра и опустилась на ступеньки крыльца. Но уже через минуту поднялась, открыла скрипучие ворота и, погоняя корову хворостиной, вывела её со двора.
Пока ехали по широкой притихшей улице, Александра всё оглядывалась на свой осиротевший дом.
Лес начинался вскоре за огородами. Пронизанный солнечным светом, поредевший, он встретил их непривычной тишиной. Ещё недавно здесь стоял немолчный птичий гомон, но осень и авианалёты выжили птиц с насиженных мест. Тронутая желтизной, листва осин и берёз тихо осыпалась. Здесь и там валялись срезанные осколками снарядов ветки. Возле воронок лежали вывороченные с корнями могучие деревья. Но даже израненный, лес по-прежнему был красив и величав. Ехали молча. Десятилетний Вовка, как взрослый, правил вожжами. Александра шла сбоку, держась за край телеги. И только однажды Лидушка, заглядывая матери в глаза, спросила:
- Мам, а немцы нас не найдут здесь?
Александра отвернулась.
- Нет, доченька, не найдут…
Проехали по лесу километров пять, когда появился лесной посёлок. Под шатрами деревьев люди спешно рыли себе землянки. Некоторые семьи считали себя уже старожилами. Казалось, прямо из-под земли курились струйками дымков их жилища. Александру все узнавали и приветствовали.
- Шура, заворачивай сюда: рядом землянки рыть будем! - позвала бывшая колхозная бригадирка Марфа Купалова. В селе многие побаивались её за прямой характер и острый язык, но и уважали.
Александра остановила телегу возле недостроенной землянки Марфы, спустила пятилетнюю Лидушку на землю и шлёпнула:
- Иди играй с Олечкой!
Сын стал выпрягать из телеги корову, а Александра и Женя взялись за лопаты.
Через три дня землянка была готова, спасибо - сельчане помогли.
Прошло две недели с того времени, как лес укрыл беженцев. Тревожный багровый закат догорал где-то за лесом. Он окрасил облака в кровавый цвет. На зеленоватом небе загорались первые звёзды.
Александра доила корову, когда подошла Марфа. Корона русых кос венчала её красивую голову на гордой полной шее. На плечи была накинута серая кофта. Сложив руки на груди, она сказала:
- Слышь, Шура, беженцы рассказывают, что фашисты зверствуют в нашем селе, расстреливают коммунистов и евреев, устраивают на людей облавы с собаками… Семьи партизан вывели к оврагу за селом и расстреляли… А ещё говорят, что немцы мародёрствуют, уводят со дворов скотину, выгребают всё из погребов. Люди голодать стали, - Марфа горестно вздохнула. - Даже картошки не разрешают накопать на своём огороде. Кого заметят, тут же на месте расстреливают из автоматов…
У Александры обессиленно опустились руки.
- А я как раз нынче собиралась сходить за картошкой, - сказала она. – Припасы-то кончились. В последний раз из картофельных очистков оладьи испекла. Хорошо ещё, что коровушка наша доится. Как бы мы жили без неё?
Разговаривая, Александра снова принялась доить. Тугие белые струи взбивали пену в подойнике, в воздухе стоял запах парного молока.
- И до чего же умная скотина, - продолжала Александра. - Весь день бродит по лесу, а вечером возвращается к землянке и мычит: жива, мол, я, хозяйка, встречай! Подою я её, разделю всем по кружке молока, с тем и спать ложимся. Не могу я больше слышать, Марфа, как дети есть просят, - Александра поднялась с подойником в руке. - Решила этой ночью сходить на свой огород за картошкой. Ты уж, Марфуша, присмотри здесь за детишками…
- Не волнуйся, Шура… Сама будь поосторожней.
Александра с вечера жарко натопила землянку и уложила детей спать на нары. Когда они уснули, она надела фуфайку, подвязалась серым вязаным платком, взяла широкий кухонный нож, сунула подмышку мешок и вышла в ночную темень. А у самой душа болит: увидит ли своих детей снова?..
Ночь стояла тёмная и звёздная. Хрустнет ли ветка под сапогом, раздастся ли отдалённый выстрел, - у Александры сердце замирает. Шла краем дороги, прячась за кусты и деревья. Зрение уже привыкло к густой темноте.
Вот и лес кончился, потянулись огороды. Александра постояла за деревом, прислушалась. В селе - тишина, только временами где-то лаяли собаки. Александра испытывала чувство унижения от того, что на свой огород приходится пробираться крадучись. По неширокому лужку она доползла до огорода, вгляделась в свой дом и ахнула: он темнел на фоне звёздного неба, разбитый и уродливый. Разорил проклятый враг родное гнездо… По щекам медленно ползли горькие слёзы.
«Ничего, ничего… - утешала себя Александра. - Зато во дворе нет немцев, никто не помешает мне накопать картошки».
Она вытерла концом платка слёзы, ножом подкопала куст, вытянула его из земли и, стряхнув землю, стала на ощупь выбирать молодые картофелины. А сама всё торопит себя: «Скорее набрать бы полмешка!..» Тыльной стороной ладони смахнёт пот с лица - и снова за работу!
Вдруг Александре почудился стон. Она подняла голову, прислушалась. Да, кто-то тихо стонет у бани, что чернеет в конце огорода. Сердце тревожно сжалось: свой или чужак?.. А какое ей дело до чужого горя, когда своего хватает: от мужа с фронта, как ушёл, нет никаких вестей, жив ли? Теперь вот и дома своего нет… А в землянке её ждут голодные дети. И Александра снова принялась подкапывать и вытаскивать картофельные кусты.
«А что, если это наш, советский человек?.. Может, партизанский разведчик…» - тревожила назойливая мысль. Александра уже не могла спокойно работать. В ней всё настойчивее говорил другой голос: «Как же ты будешь смотреть людям в глаза? Испугалась… бросила своего человека в беде». Она тяжело вздохнула: нет, от своей совести, видно, никуда не скроешься. И решилась… Она поползла на стон, путаясь в картофельной ботве. На меже лицом вниз лежал мужчина в лётном комбинезоне.
- Ты кто? - тронула его за плечо Александра.
В ответ послышалось хриплое:
- Свой я, мамаша, свой!.. Лётчик… С задания уже возвращались, как напоролись на зенитки. Сбили мой «ястребок»… Пришлось прыгать с парашютом. В воздухе меня ранило… в ногу. Сел на лес… удачно… прямо на поляну. Посмотрел по карте: к югу от леса должна быть деревня… Вот я… второй день ползу к ней… Пить… Пить хочется…
Александра воскликнула негромко:
- Да куда же ты ползёшь: у нас же немцы! Господи, и что же мне с тобой делать-то?.. До нашего лесного посёлка ты не доберёшься, и здесь тебя оставлять нельзя… А постой-ка, давай я тебя спрячу в бане! Подлечишься здесь, а потом уйдёшь в лес к партизанам.
Раненый ничего не ответил, он только тихо сквозь зубы стонал. Александра подхватила его под руки и, не обращая внимания на стоны, потащила к баньке. Там она уложила его на деревянный пол и отдышалась. Лётчик метался и просил пить. В котле на плите оказалось немного воды. Зачерпнув ковшом, Александра напоила раненого.
- Как тебя зовут-то? - спросила она.
- Александром…
- Тёзка, значит. Потерпи немного, Сашок, сейчас я истоплю баньку, и тебе будет тепло.
Александра бесшумно вышла, а вскоре вернулась с охапкой соломы.
- Вот надёргала из копны у себя на огороде.
Закрыв оконце занавеской, она затопила печь. Потом принесла ещё охапку соломы и устроила из неё постель раненому. В неровном свете открытой дверцы печи она рассмотрела его лицо. Оно было совсем ещё юным и худощавым. От страданий тёмные брови сошлись на переносице. Над припухшими, искусанными в кровь губами пробивались усики.
- Какой же ты молоденький, а уже воюешь! - с горечью заметила Александра.
- А у нас почти все такие… мы из нового пополнения…
Комбинезон лётчика на левой ноге был разорван и окровавлен. Александра сняла грязные бинты, оторвала от подола своей белой блузки широкую полосу и осторожно перевязала рану.
- Пуля-то у тебя, Сашок, навылет вышла, кость, вроде, не задела… Это хорошо: скорее нога заживёт. Ты полежи, а я тебе сейчас картошки испеку.
Александра принесла с огорода десятка два картофелин и бросила их в жар печи. Подождав немного, она выкатила кочергой обуглившиеся сверху картофелины и положила их рядом с раненым. В изголовье поставила ковш с водой. Уже у двери Александра оглянулась и сказала с улыбкой:
- Ты, Сашок, лежи здесь тихонько, а завтра я принесу тебе поесть и обработаю рану самогоном. Не переживай, заживёт твоя нога, и мы ещё на твоей свадьбе спляшем.
Уходя, Александра закрыла снаружи дверь баньки на засов, нашла в темноте свой мешок с картошкой и заторопилась в лес.
Каждую ночь теперь пробиралась Александра к баньке. Она приносила с собой литр молока в горшке, несколько варёных картофелин и чистые прокипяченные тряпицы, заменяющие бинты. Подождав, пока Сашок поест, она протирала рану самогоном и перевязывала. А однажды принесла немецкий автомат. Отдавая его Сашку, пояснила:
- В лесу нашла. Возьми - пригодится.
Через две недели раненый уже сам передвигался по баньке, держась за стены.
По утрам заморозки выбеливали инеем землю и пожухлые травы. Несколько раз Александра отваживалась истопить баню, чтобы раненый не страдал от ночных заморозков.
«Надо бы и сегодня натопить печь, дождь холодный прошёл», - думала она, пробираясь ползком на свой огород. Вот и баня. При свете неполной луны она вдруг увидела, что дверь баньки распахнута, а вокруг разбросана солома. Сердце сжал неприятный холодок. Скорее, скорее отсюда! Александра отползла и только в конце огорода поднялась, чтобы бежать к лесу, как услыхала за своей спиной резкое:
- Стой!.. Руки вверх!.. А не то стрелять буду!
Из-за угла бани показались с автоматами три мужские фигуры. В среднем коренастом Александра признала колхозного парня Петра Цыбулю, двое других были немецкими солдатами. Правая рука Петра была забинтована.
- Наконец-то, я тебя дождался, тётка Александра! - сказал Цыбуля. Его маленькие глубоко сидящие глазки буравчиками сверлили женщину. - Сказывай, кому топила баню, кого прятала от немецкой власти?
Александра усмехнулась:
- Что-то ты, Петро, быстро стал прислуживать новой власти.
- Ты, тётка, полегче, а то ненароком весь автомат в тебя разряжу… - Цыбуля зло сплюнул на землю. - Сказывай, кого прятала? Кому баню топила?
- Откуда ты взял, что я её топила?
- А иду я на днях ночью по улице, всё село спит, а из трубы твоей баньки искры вылетают. «Ну, думаю, одумалась Александра, вернулась из леса. Дай-ка утром навещу её, посмотрю, чем занимается…»
- Ну, детей приводила из леса купать…
- Детей?.. А это что?.. - Цыбуля поднял перевязанную руку. - Меня встретили таким огнём, что я чудом к прадеду своему не отправился… А он, хромой гад, поливает из автомата огнём. А сам к лесу, к лесу… Жаль, что у меня был один наган, я бы его не упустил…
«Ушёл!.. - радостно подумала Александра. - Значит, я не зря старалась…»
А грубый и настойчивый голос Петра снова выворачивал душу:
- Ну ты, карга, скажешь, кого прятала?.. Чего молчишь? Ладно, иди в комендатуру, там быстро тебе язык развяжут!
В комендатуре, разместившейся в новом кирпичном здании сельсовета, где до войны председателем работал её муж, Александру допрашивали долго и упорно: кого прятала, держит ли связь с партизанами? На все вопросы Александра твердила одно: приводила купать детей, а кто там прятался, она не знает. Её били, отливали водой и снова допрашивали. Под утро два дюжих немецких солдата схватили её под руки и поволокли во двор.
«Вот и всё!.. - подумала Александра. - Сейчас расстреляют… останутся дети сиротами».
Она в последний раз, прощаясь, глянула на яркую луну. Но её проволокли через весь двор и втолкнули в конюшню. Следом бросили и её фуфайку.
Очнувшись, Александра услышала вокруг себя разноголосые стоны, всхлипывания и причитания.
- Да что же это такое на свете-то творится! - донёсся до Александры женский голос. - Людей стали избивать хуже, чем скотину. Да как же это бог всё видит и допускает такое?
Александра повернула голову на голос и в полумраке увидела около стены полную пожилую женщину в стареньком пальто. Она укачивала на коленях девочку лет пяти. Девочка была одета в длинную кофту, видно, с материнского плеча и подвязана стареньким вязаным платком. В заброшенной конюшне деревянные стены светились щелями, а по низу от двери тянуло сквозняком. Наступал рассвет.
Александра подползла к женщине с ребёнком. Та подвинулась, уступая место на соломенной подстилке. Александра легла рядом и закрыла глаза. Спина нестерпимо ныла и горела от побоев.
- А ты стони, дочка, стони - легше будет, - посоветовала женщина. - Как тебя зовут-то?
- Александрой…
- За што они тебя так, Ляксандра?..
Александра подозрительно глянула на соседку. Нет, у той было доброе открытое лицо. Такие не предают. Александра вздохнула и ответила:
- Лётчика раненого в бане прятала.
Женщина сочувственно покачала головой и, наклонившись, зашептала:
- А меня за самогон… Из соседнего села я. Пришли, значица, хрицы человек пять и орут: «Матка, шнапс есть?» Я никак не возьму в толк, што им надо. Тогда один будто стопку опрокинул в рот и лопочет: «Самоконка… самоконка!» «А-а, самогон! - говорю. - Чего доброго нет, а самогон есть. Сейчас принесу из погреба». Спускаюсь я, значица, по лестнице в погреб, а сама думаю: «Ну, Прасковья Даниловна, пришёл и твой час… Такой случай, может, никогда не подвернётся… Вернутся твои сыновья с фронта и спросят: «Как вы, мама, тут при немцах жили? Мы на фронте жизни своей не жалели, а чем вы Родине помогли?» Достала я трёхлитровую бутыль с самогоном, насыпала в неё из мешочка горсть отравы, которой мышей травила, и побултыхала для верности. Отраву-то я у колхозного ветелинара брала ещё в прошлом году. Харошее средство, а то совсем было мыши одолели! Вошла я в избу, отдала им эту бутыль и проводила их со двора: пусть на здоровье подыхают, только не в моей хате… Дознались всё же, чертяки эдакие! Штоб им пусто было! Два раза вызывали в полицейский участок, а теперь вот в комендатуру. Я, конешно, не сознаюсь, говорю: «Я энтих хрицев и в глаза не видала…» Да только чует моё сердце: последние деньки живу…
Даниловна помолчала, а потом добавила с грустью:
- Смерть мне не страшна: я уж своё пожила… Вот только до Победы дожить хотелось бы, сыновей своих встретить…
- А девочка - ваша внучка? - спросила Александра.
- Да не-ет! Её мать библиотекаршей в нашем селе до войны работала. Однажды ночью постучались к ней партизаны. Она их впустила, накормила, как положено, и рассказала им о немцах, што сама знала. А в отряде оказался предатель, он-то её и выдал. Пришли, значица, к ней домой немцы, схватили её, а Танюшка, дочка её, испугалась, закричала и, в чём была, побежала за матерью. Так вместе сюда и угодили.
- А мать где?
- Как вчера вечером увели, так до сих пор и нет… Девочка, вишь, простыла здесь на сквозняках, вся горит, кашляет. Подвязала я её своим платком, да што толку? Её сейчас напоить бы чаем с мёдом или малиновым вареньем, натереть самогонкой, закутать и на горячую русскую печь! К утру всю простуду как рукой бы сняло!
Девочка заворочалась и хрипло закашляла. Личико её горело неестественно ярким румянцем. Она поёжилась и заплакала:
- Мне холодно… Я пить хочу…
- Спи, деточка, спи! Скоро твоя мама придёт, - снова стала укачивать девочку Даниловна.
Снаружи послышался лай овчарки, загремел засов, и в дверях появился вооружённый немец. Глянув в список, крикнул:
- Прасковья Светлоф!.. Шнель, шнель!
- Это меня… - сказала Даниловна и, посадив девочку на солому, тяжело поднялась. - Можа, сама как вырвешься отсюдова, не оставляй Танюшку! - Даниловна перекрестила их и, охая, направилась к дверям.
Когда обе половины дверей со скрипом закрылись, девочка заплакала:
- А куда бабулю увели?.. А где моя мамочка?
- Ч-ш-ш… Придёт, Танечка, скоро твоя мама, потерпи немножко… - ласково сказала Александра. Она с трудом повернулась на бок и предложила: - Ложись со мной рядом, я тебе песенку спою.
Девочка послушно легла. Александра прикрыла её голые ножки полою своей фуфайки и тихо запела:
Спи, цветочек мой прекрасный,
Баюшки - баю,
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою…

Стану сказывать я сказки,
Песенку спою,
Спи, цветочек мой прекрасный,
Баюшки-баю…

Люди, прошедшие через муки ада, притихли, слушая светлую детскую песенку. Александра пела, а у самой непрерывно катились по щекам слёзы: что же теперь станется с её детьми? «Кто вас теперь накормит и обогреет, деточки мои милые? - думала она. - Одна надежда - на людей. Не дадут вам умереть с голоду добрые люди…»
Александра весь день ждала, что вот-вот приведут Даниловну. С этой бесстрашной женщиной и ей становилось легче. Но вот уже и день на исходе, привели и увели новых людей, а Даниловны всё не было. Танюшка кашляла, плакала и просила есть. Порою она забывалась беспокойным сном. Ночью Александра ни на минуту не сомкнула глаз. Утром двери распахнулись, и на пороге с вооружёнными немцами появился Петро Цыбуля. Он был в полицейской форме. Вглядевшись в полумрак конюшни, он крикнул:
- Поднимайтесь все - и на улицу! Живо!
- Господи, когда же кончатся все наши мучения! - кряхтя и держась за деревянную кормушку, поднялся седой старик.
- Скоро, дед, скоро! - сказал Петро и ухмыльнулся.
Было видно, что он «навеселе».
«Ну вот теперь, кажется, всё!.. Если уж всех выводят, - значит на расстрел», - с каким-то холодным спокойствием подумала Александра.
Шли колонной по знакомым улицам родного села со связанными за спиной руками. Танюшка держалась ручонкой за юбку Александры и семенила босыми ножками по подмёрзшей земле. Вдруг Александра заметила женщин, которые жили рядом в землянках там, в лесу. Значит, немцы «прочесали» лес и согнали в село всех жителей. Может, дети её тоже здесь? Александра лихорадочно всматривалась в бесконечную вереницу знакомых лиц. Вот Марфа Купалова, а вот и они… Легко одетые, стоят, прижавшись друг к другу. Ноги Александры ослабли, стали ватными. Она проходила мимо и никак не могла оторвать глаз от родных лиц. Старшая Женя держала на руках годовалую Олечку. Дети тоже увидели мать. Лидочка крикнула:
- Мама!
И в тот же миг Женя рукой зажала ей рот. Володя стоял в рваном пальтишке и молча глотал слёзы.
Что-то горячее ударило Александре в голову. Она зажмурилась от боли, а когда открыла глаза - перед ней зияла чернота. Александра покачала головой - чернота не исчезала. Ослепла!.. А в сердце билась боль страшнее слепоты: «Деточки вы мои милые, сиротиночки круглые! Да как же вы теперь будете без матери?..»
Александра шла, спотыкаясь и наталкиваясь на идущих впереди. Где-то рядом покрикивал Цыбуля:
- Живее, живее шагайте!
За спиной послышался голос седобородого старика:
- А куда спешить-то? Чай не на свадьбу идём…
И вдруг до Александры донёсся негромкий голос Марфы:
- Ты что это, ирод проклятый, гонишь на смерть мать четверых детей? Опомнись! Если не отпустишь её, я скажу немцам, как ты ихнего унтера пристрелил!
- Тихо, ты!.. - послышался угрожающий шёпот Петра.
Неожиданно Александра почувствовала, как прикладом её выталкивают из колонны, а чьи-то руки освободили от верёвки. Александра боялась поверить в своё счастье. И в этот миг раздался истошный Танюшкин крик:
- Мама!.. Мамочка!..
Александра вздрогнула: это же её мамой зовёт Танюшка! Как же так получается: она взрослая, будет жить, а ребёнка ведут на расстрел!.. Вытянув вперёд руки, чтобы не наткнуться на кого-нибудь, она заспешила рядом с колонной:
- Девочку… дочку мне верните! Дочку мою отдайте!..
Александра не видела, как высокий седой старик в колонне остановился, закашлялся, произошла заминка. Девочка выбежала из рядов и кинулась к Александре. Полицай Петро сделал вид, что ничего не заметил, и быстро зашагал в голову колонны.
Александра схватила девочку на руки, плача, стала целовать детскую головку и приговаривать:
- Тихо, доченька, тихо! Никто теперь тебя не заберёт от меня…
Кто-то оттеснил их к забору, кто-то встал впереди, рядом ещё и ещё… Александра протянула руку, нащупала фуфайку и вязаный платок. Рядом - тоже платок: женщины…
- Спасибо вам, милые! - прошептала она.
Послышались шаги, и раздался высокий голос:
- Что здесь… происходить? Кто плакаль?
Александра невольно съёжилась и крепче прижала к себе девочку.
- А ничего не происходит, господин офицер! - спокойно ответила Марфа. - Девочка овчарки испугалась.
- Шнель, шнель! - закричал офицер, видимо, на людей в колонне.
Колонна прошла… Стихли крики немцев и лай овчарок. Марфа тронула Александру за рукав:
- Забирай, Александра, своих детей и пойдём ко мне, у меня пока поживёте.
В ответ послышалось тихое:
- Я не вижу…
- Как не видишь?..
- Я ослепла…
- Да ну?!. Давай девочку мне! Держись за меня покрепче. Вот так… Пошли!
Вскоре все сидели в уцелевшей натопленной избе Марфы Купаловой за столом. Александра на коленях держала годовалую Олечку, по бокам к ней жались Танечка и Лидушка. Хозяйка поставила на стол большую чашку с варёной горячей картошкой, раздала всем по куску лепёшки. Дети Марфы первыми принялись за еду. Их примеру последовали и гости. Только Александра не прикасалась к еде, было видно, что её что-то волновало.
- Да ты ешь, ешь! - положила перед Александрой пару картофелин Марфа. - Дай-ка я тебе их очищу. Вот, бери. Олечку дай мне, я её покормлю.
Александра тихо спросила:
- Скажи, Марфа, почему полицай Петро отпустил меня на волю?
Марфа усмехнулась:
- Есть у нас с ним одна тайна… Пригнали нас фрицы из леса в село. А вечером слышу, в соседнем дворе у Цыбулей - шум, крики. Вышла, встала у плетня и смотрю. А пьяный немецкий унтер выводит у них из сарая корову за верёвку. Цыбулиха бегает вокруг и кричит: «Ах ты, паразит! Отдай мою скотыняку!» Унтер и ухом не ведёт. Тогда она схватила корову за хвост и тянет назад. Корова остановилась и мычит. Цыбулиха стала звать: «Петро, Петро! Чего же ты дывышься з викна? Чи ты нэ бачишь, шо скотыняку нашу уводят!» Петро вышел во двор в нижней рубахе и говорит фрицу: «Отпусти корову! Я полицай…» А унтер ему что-то по-немецки лопочет и за наган! Петро как даст ногой и выбил у него наган из рук. Сцепились оба и покатились по земле. А Цыбулиха не будь дурна, подобрала наган и суёт его в руки сыну. Тот и разрядил его в немца. Потом спохватился, а дело уже сделано! Заметались они с Цыбулихой по двору: куда спрятать убитого? В любую минуту во двор могли зайти немцы… Тогда Петро взял унтера за ноги, подтащил к срубу и сбросил в колодец. Потом оглянулся по сторонам и тут меня заприметил. Подошёл к плетню, рубашка на нём вся в крови, и цедит сквозь зубы: «Смотри, соседка, держи язык за зубами, не то худо будет… Воду будем брать из твоего колодца». А я ему отвечаю: «Но и ты запомни, Петро, если тронешь меня или моих детей - тебе тоже худо будет!»
- Ты погляди только: в колхозе семья Цыбулей самой неприметной была, а сейчас Петро чуть ли не генералом по селу ходит! - удивилась Александра.
- А подлость всегда пыжится и растёт, дай только ей волю! - ответила Марфа. - Тут же вскоре какого-то плюгавенького немца-офицера привели к нам на постой. С ними и Петро был. Глянул на меня и говорит офицеру: «Здесь киндеры тифом болеют», - и повёл их в другую избу. Так мы и остались в своём доме, а соседей повыгоняли, в сараях да погребах ютятся.
Прошло несколько тревожных дней. Однажды на рассвете на улице села вдруг зататакал пулемёт, послышались винтовочные выстрелы и автоматные очереди. Марфа в одной сорочке кинулась к окну и крикнула:
- Наши, партизаны!..
Проснулись дети. Заплакали Олечка и Танюшка. Александра вместе с ними лежала на русской печи. Она погладила головки девочек и сказала:
- Тихо, деточки, не бойтесь! Это партизаны очищают нашу землю от фашистской нечисти.
Александра жадно прислушивалась к звукам, доносившимся с улицы. Через время бой удалился в другой конец села. Особенно долго он шёл около немецкой комендатуры. Наконец, послышалось долгожданное «ура!»
- Наши победили! Одевайтесь! - радостно закричала Марфа.
В тот же миг с печи, сундука и кроватей в одних рубашонках пососкакивали дети. Изба наполнилась весёлой суматохой.
А на улице - радость, объятия, слёзы… Рассеивалась ночная тьма, нарождалось чистое солнечное утро. И вдруг Александра услышала весёлый голос Сашка:
- Мать! А я тебя ищу везде!
Слёзы радости потекли у Александры из незрячих глаз.
- Сынок, как я рада, что ты живой!..
Они крепко обнялись и расцеловались.
- Как же ты ушёл тогда из баньки?
- Ушёл! - в голосе Сашка слышались торжествующие нотки. - Благодаря тебе, мать, ушёл. Спасибо тебе за автомат и за то, что подлечила. А того полицая я, кажется, ранил. Ходят же по земле такие сволочи! Лежит среди картофельной ботвы и кричит: «Эй ты, сдавайся!» Ну я ему показал, как русские лётчики сдаются! В лесу партизанский дозор меня подобрал. Пока ещё хромаю, но ничего. Вот уговорил командира взять меня на боевую операцию.
И вдруг совсем тихо произнёс:
- Ма-ма… да ты вся седая… У тебя же были чёрные косы!
Александра как-то виновато улыбнулась и поправила на голове сползший платок. Сашок схватил Александру за руку:
- Пойдём, мать, я тебя командиру представлю. Он у оврага речь держит. Там ваших сельчан расстреляли…
Детишки побежали следом. Володя обогнал всех.
За селом у края оврага, склонив в суровом молчании обнажённые головы, стояли партизаны и сельчане. Партизаны поклялись мстить фашистам за погибших товарищей.
Володя пробрался вперёд и невольно вскрикнул:
- Ма-ма!..
- Что такое? - забеспокоилась Александра.
- Там в овраге… расстрелянные. Весь овраг… усыпан телами.
Держась за плечи детей, Александра прошла вперёд.
- Смотрите, детки, смотрите! - прошептала она. - Смотрите и запомните на всю жизнь! Там и вашей матери фашисты уготовили место!