Приговор Смерти

           Дождь наконец-то решился, брызнул скупыми холодными каплями и я подставил лицо их мелким уколам. Октябрьский дождь, тоже мне, большая редкость! Впрочем, все казалось мне странным в тот день, удивительным в своей обыденности. Так же проносились мимо немытые машины, так же пестрели сигаретными пачками ларьки, так же падал на город холодный дождь, будто не случилось в мире ничего ошеломляющего. Будто я, единственный и несравненный, не услышал тем утром свой смертный приговор.

           Началось все очень обычно и совсем нестрашно: с крови, сданной мною для исследований моей компании. Сдачу крови пришлось повторить из-за какой-то путаницы с результатами. Второй анализ оказался более ясным - повышенное содержание сахара. Угроза возможного диабета погнала меня к врачу. Диабета у меня не оказалось. Зато нашелся рак поджелудочной железы. Возможность такого заболевания у меня, нестарого еще человека в хорошей форме, никогда и ничем не болевшего, показалась мне бредовой. Картина заболевания, вычитанная мною на интернете, описывала мое короткое будущее в черно-красных тонах под Шопена. Вывод напрашивался простой - произошла ошибка. Не такой я человек, чтобы, к примеру, попасть под поезд или отравиться политурой, или зачахнуть в цвете лет от какой-нибудь злой болезни. У меня амбициозные планы и завидная карьера, квартира в цетре и почти готовый проект загородной виллы. Я попытался объяснить это своему онкологу, крупному мужчине с выразительной фамилией Мац и с голубыми глазами младенца. Врач расстраивался и чувствовал себя виноватым.
           "Доктор, у меня нет никаких симптомов. Ну, возможно я похудел килограммов на пять, не больше. В моей семье никто раком не болел. Я сам даже курить бросил лет восемь назад, если не раньше," – пытался я вразумить онколога.
           Тот вздыхал с сочувствием: "К сожалению так бывает, Юрий... - он взглянул в мое досье, - Александрович. Неспецифичные или вовсе отсутствующие симптомы делают это заболевание особенно сложным для ранней диагностики." Его небесные глаза источали печаль.
           "Ладно, - согласился я чисто теоретически, лишь с целью поддержания разговора. - Тогда что же, операция? Химиотерапия, радиация, что там еще?"
           "Крепитесь, Юрий Александрович, - вздохнул Мац. - Ваша опухоль неоперабельна. Она, видети ли, в головке..."
           "Простите, где?" - я почти рассмеялся, но врач не оценил моего легкомыслия.
           "Мы оперируем опухоли в хвосте железы, иногда - в теле, но опухоли в головке опертивному вмешательству не подлежат. Неблагоприятный прогноз, видите ли." Стыдясь, он опустил глаза.
           "Доктор, я - человек отменного здоровья. К тому же я сравнительно молод. Конечно, это повышает мои шансы, не так ли?"
           Железная логика моих рассуждений должна была повлиять на моего голубоглазого грустного бога. Тот оказался неумолимым.
           "Видите ли,  в вашем возрасте...- он снова заглянул в ненавистную папку,  - Вам ведь тридцать два... - Мой возраст в его устах звучал диагнозом. - Все процессы организма, в том числе и разрушительные, протекают быстрее. Я знал одного пациента весьма почтенного возраста, прожившего с этим заболеванием почти два года..."
           "Сколько же вы дадите мне, доктор?" - я произнес эту бредовую фразу как глупую шутку. Онколог посмотрел на меня, как на больного.
          
           Я вышел из его приемной, пересек просторный вестибюль, ступил под мелкий осенний дождь. Сомнения таяли. Сознание моей обреченности оседало в моем рассудке мутной холодной тяжестью.

           Шесть месяцев. Пол-года. Начало мая. Оптимистический прогноз. Симптоматическая терапия.
           Будто вспывая со дна, слова становились реальностью, по мере приближения приобретая формы и краски, и смысл. Симптомы будут. Лета у меня больше не будет. Не будет дня рождения в начале августа. Не будет загородной виллы, на которую я довольно успешно собирал деньги. Не будет семьи, гипотетических жены-детей, никогда не перешедших в раздел реальности. Неожиданно я оказался человеком со средствами. По-булгаковски, при скромной жизни должно хватить. Жизни не будет. Впрочем, была ли она? Была работа, за деньги. Сделанная хорошо, даже превосходно, она никогда не вышла за рамки наемного труда, никогда не стала страстью, делом, целью жизни. Женщины? Да, конечно, женщины, неотличимые друг от друга, действующие по одной и той же старинной схеме: легкий флирт, глубокий интерес, страсть и ревность, и желание удержать. Друзья, любители пива и футбола, в большинстве женатые люди, для которых память об институтских посиделках и шашлыках на природе отражала вершину жизни. Ничего не было. И ничего не будет. В лучшем случае будет май, еще одна весна, последний День Победы.

           Становилось холодно. Я втянул голову в плечи и шагнул на мостовую. Истошный визг тормозов, запах жженой резины и несильный удар по бедрам мгновенно сменились нелепой картиной прыгнувшего на меня мокрого асфальта. Удар асфальтом пришелся в плечо и оказался намного сильнее. От испуга и неожиданности я матернулся и увидел прямо перед собой заляпанный радиатор видавшего виды жигуленка. Я не смог сдержать дурацкого смеха: меня, смертельно больного человека, жить которому осталось всего ничего, сбило машиной! Шесть месяцев в гипсе покажутся вечностью!

           "О, господи! О, господи! О, господи!"-  скороговоркой запричитал рядом со мной незнакомый голос.
           Зашипев, я приподнялся на локте и увидел молодую женщину, по-видимому, виновницу моего плачевного горизонтального положения: синие глаза, огромные на бледном лице, высокие скулы, пышные каштановые волосы.
           "Господи, господи, простите меня! Я тормозила, господи!.."
           "Нет, я сам виноват. Задумался, не видел куда шел," - отозвался я, вполне честно.
           "Нет, нет, не шевелитесь, вам надо в больницу, я сейчас позвоню..."
           Маленький мобильник выскользнул из ее неловких пальцев и она вскрикнула, тонко и жалобно. Она опустилась на колени на грязный асфальт, совсем рядом со мной, и запах ее духов смешивался с вонью бензина и напоминал о чем-то давнем и теплом, и очень знакомом. Ее рука легла на рукав моего плаща. Отчего-то мне расхотелось вставать.
           "Не беспокойтесь, пожалуйста. Мне кажется, ничего страшного не произошло. Похоже, я отделался мелкими ушибами."
           Я сел, превозмогая липкую дурноту перегорающего в крови адреналина.
           "Нет, нет, вам нельзя," - воскликнула моя синеглазая погубительница и я скомандовал: "Дайте мне руку!"
            Ее рука оказалась неожиданно сильной и одним рывком она практически подняла меня на ноги. Мы замерли лицом к лицу, совсем рядом. Она резко перевала дыхание.
           Я попытался улыбнуться: "Вот видите, все обошлось." 
           Красивая, стройная, довольно высокая женщина, всего на пол-головы ниже меня, при других обстоятельствах... Резкий гудок вернул к реальности нас обоих.
           "Идите," - я сказал ей с неожиданным сожалением. "Идите, пока гаишники не показались."
           Она резко замотала головой, каштановые пряди взлетели над узкими плечами.
           "Я вас отвезу. Куда вам нужно? Или все же в больницу?"
           "На кладбище," - ответил я серьезно и невольно рассмеялся ее реакции. "Простите, юмор у меня такой, дурацкий. Вот, если хотите узнать жив ли я, можете позвонить." Я протянул ей свою карточку. Она взяла, кивнула, сунула ее в карман, неглядя.
           "Всего доброго," - я кивнул ей и повернулся прочь, и услышал сказанное мне в спину негромкое: "Спасибо вам..." Позади оживленная улица разрывалась нетерпеливыми гудками. Я шел к стоянке, не оглядываясь, чувствуя себя необычайно свободным, почти счастливым.

           Мне захотелось провести вечер в одиночестве, в привычном комфорте моей квартиры. Я сделал все по-моему, погасил свет, оставив лишь настольную лампу у камина, включил музыку, мою любимую подборку Сirque du Soleil, открыл бутылку хорошего красного вина. Есть не хотелось (уже симптомы или аппетит жертвам ДТП не положен?), но в дань традиции я все же нарезал колбасы и отыскал в дебрях холодильника кусок копченой осетрины и початую банку оливков. Я сел прямо на пол перед скромно сервированным журнальным столиком, наполнил бокал темно-вишневой арматной жидкостью, почувствовал вкус вина, его запах и легкую прохладу в горле. Неожиданно быстро пришел хмель. Хорошо... Вот так и надо, прожить под мухой до мая, а к тому времени я уже не замечу разницы, уснул и не проснулся, вот и все дела.

           Резкий визг телефона заставил меня вздрогнуть, вино пролилось на рубашку. Она! - решил я с неожиданным возбуждением, обладательница голубых глаз и каштановых волос и грязного жигуленка! Я поднял трубку, волнуясь, как девственник на выпускном вечере.
           Я проворковал тоном опытного соблазнителя: "Слушаю вас..."
           "Юраша? Это ты? Что-то ты звучишь как-то странно! Ну, что там слышно, у врачей? Что тебе сказали?"
            Моя мама, сто слов в минуту, море эмоций, никакого терпения.
           "Привет, мам!" - я постарался скрыть свое разочарование. "Ничего особенного. Посоветовали не есть сладкого, велели придти на обследование через шесть месяцев. Обычная мурня."
           "Ну, слава богу! Слава богу! А то знаешь, диабет - это не шутка. У меня одна дама на работе..."
           Я позволил себе отвлечься от нашего разговора. Мне еще предстоит сказать ей правду. Как долго я смогу держать ее в неведении? Есть ли какая-то возможность сделать так, чтобы она узнала об этом не от меня? Нет, глупости, это трусость, не более того.
           "Мам," - я решился прервать ее рассказ. "Давай мы продожим наш разговор позже, хорошо? Я не один сейчас."
            Ложь пришла ко мне легко, будто и вправду в кресле рядом со мной уютно расположилась милая женщина с голубыми глазами, и я томно опускаю голову на ее колени и она касается моих волос... Я пьян, не иначе.
           "Хорошо, хорошо. Позвони мне завтра, договор? Все, пока!"
           Как всегда, мама бросила трубку, не дожидаясь ответа, наверняка уже увлеченная течением своей следующей мысли. Я снова остался один. Мое одиночество утратило утонченный вкус едва доступной роскоши и приобрело горький оттенок неполноценности. Я немного позавидовал своим женатым друзьям: как хорошо было бы сейчас запустить пальцы в ее густые волосы, повернуть к себе ее милое лицо, коснуться губами полу-закрытых глаз, с едва заметным голубым отсветом под густыми темными ресницами. Глупости, она никогда не позвонит. Она сунула карточку в карман так небрежно. Она донесет ее до первой мусорки и это, безусловно, к лучшему. Зачем мне сейчас женщина? За пол-года до конца самое время подумать о душе.
 
           В качестве мелочного бунта я не убрал остатков моего жалкого пира и отправился в постель раньше обычного. Ушибленное плечо противно ныло, я не мог найти удобного положения и все глубже опускался в пучины жалости к себе. Сон навалился на меня душным пыльным покрывалом.

           Мелкий дождь касался моего лица холодными пальцами, оседал брызгами на черной коже моего доспеха, блестел в ее волосах. Она глядела на меня снизу вверх и ее глаза горели лихорадочным нервным напряжением. Ее бледные пальцы на поводьях моего коня едва заметно дрожали. Я наклонился в седле и коснулся ее губ, она резко обхватила мою шею.
           "Я вернусь," - прошептал я в ее теплый висок.
           Она ответила тихим и твердым: " Я буду ждать."
           Я сдержал слово. Она же...

           Я проснулся с головной болью. Я проснулся больным. Да неужели? Привыкайте, батенька, здоровым вам уже не проснуться!
          
          Она позвонила мне назавтра на работу и первой моей мыслью было самоуничижительное - идиот!  Как ты мог забыть, что твоя визитная карточка не  указывает домашнего телефона?
           Слегка задыхаясь, она проговорила: "Юрий Александрович? Это Светлана, виновница вашего вчерашнего несчастья! Как вы себя чувствуете? Нужна ли вам помощь?"
           "Светлана, спасибо за звонок!" - я был счастлив ее услышать до абсурда. "Я в полном порядке, не стоит волноваться. Как вы? Надеюсь, ваша машина цела?"
           "Да, конечно. Вы знаете, мне просто повезло, я уже тормозила на красный свет... Впрочем, не важно."
           "Нет, это мне повезло," - смеяться ей в ответ было очень легко. Я не знал о чем дальше говорить. Сейчас она положит трубку и я никогда ее не увижу. "Вы знаете, я видел вас во сне прошлой ночью. В каком-то средневековом антураже. В присутствии лошади, между прочим. Вы любите лошадей?"
           "Простите, как вы сказали?" - ответила она растерянно.
           "Нет, нет, ничего, я говорю глупости. Не обращайте внимания."
           "Ну, что же, спасибо вам за то, что не захотели использовать ситуацию в ваших интересах." - сказала она негромко. "Всего вам наилучшего, Юрий Александрович."
            "Спасибо, Светлана. Взаимно."
           Мы распрощались. Я еще немного послушал короткие гудки в моей трубке, прежде, чем осторожно положить ее на рычаг. Вот и все. А чего ты ожидал? Лошади?

           Я отпросился с работы. Мне вдруг показалось нестерпимым сидеть за своим компьютером, пербрасываться шутками с приятелями, пойти с ними на обед, отвечать на их вопросы... Как похудел? К черту диеты и тренажеры, самый лучший способ - рак поджелудочной железы. Серьезно, рекомендую. Не пожалеете. Пожизненная гарантия. Нет, у меня всегда был такой юмор, умирание тут не причем. Да, могу работать в похоронном бюро, но недолго. До мая.

           Отчего-то мне захотелось посмотреть на старый хрущевский дом, где прошло мое детство. Я проехал по знакомой дороге, нахально запарковал машину прямо у подъезда, штрафуйте на здоровье. Дом показался мне чужим. Чужой подъезд, выкрашенный рыжеватой краской; кто им сказал, что это - терракота? Ложь, такого цвета природа не знает. Чужое окно на третьем этаже, где, готовясь к сессии, я курил в форточку. Мама делала вид, что не замечала запаха, я делал вид, что верил в ее неведение. У нас всегда были близкие, бережные отношения, особенно после того, как не стало отца.
           Как я скажу ей о том, что в мае она меня похоронит?

           Пять минут ходьбы и я ступил на школьный двор. Когда деревья успели так вырости? Мы сажали их во втором классе. Или в четвертом? Я обошел школу, медленно ступая по желтым листьям, вдыхая запах умирающей листвы и влажной земли и дешевого курева, конечно. Клубы дыма поднимались из-за тира и я не смог отказать себе в удовольствии, заглянул в крохотный бетонный тупик между задней дверью мастерских и стеной тира. Трое в потертых школьных формах курили мрачно и целеустремленно. Один из них, с бледным узким лицом и нахальством прирожденного лидера, приветствовал меня недружелюбным:
          "Тебе чего, дядя?"
          Я пожал плечами: "Мне пофиг. Военрук ваш идет сюда."
          "Пацаны, нарезали!"- скомандовал лидер и троица забычковала сигареты о стену тира и улизнула в приоткрытую дверь мастерской. Я довольно улыбнулся. Некоторые вещи не меняются. По-прежнему наш военрук, майор Синичкин, гоняет курильщиков. Только теперь он уже, видимо, не майор. Он теперь генераллисимус, как минимум.
           Я подошел к центральному входу, но все же не решился подняться на крыльцо, войти в стеклянные двойные двери, из которых открытой была всегда одна. А что если  и там все не так? Что если стены там тоже обляпаны какой-нибудь декадентской терракотой, вместо традиционного сортирного зеленого? Я заглянул в окно коридора и увидел на стене стенд с вырезанными из журнала фотографиями времен Великой Отечественной. Танки, самолеты, планы военных действий. Колонна солдат.
           Я помнил - труднее всего было неведение. Незнание куда идем, зачем, как далеко, а что там? Лично для меня это было труднее всего. Другие об этом не задумывались вовсе.
           Зазвенел звонок, резкий, как выстрел, и я поспешно отступил, будто застигнутый на месте прееступления воришка. Школа тоже была чужой, но это было, пожалуй, к лучшему. Встретить какую-нибудь старую математичку было бы еще хуже. "Юрочка Архаров, ну надо же, совсем не изменился! Как жена, дети, расскажи мне все!"  "Да все нормально, Вера Сергевна, приходите в мае на похороны!" Бегом, бегом отсюда, пока не поймали и не заствили малевать какую-нибудь стенгазету!

           Раз уж день оказался окончательно пропавшим, я решил отдать последний долг архитектору моей загородной мечты. Проект моей виллы был почти готов, уточнялись лишь формальные детали, какие-то коды и стандарты. Меня это все не казалось. Мне ясно виделось крыльцо с белыми колоннами, над ним - балкон, где вечером можно пить чай, длинная обсаженная липами аллея от ворот до дома, кусты старой сирени у флигеля. Дети играют с собаками на лужайке за домом и пахнет жасмином, и вишневым вареньем, и летом, и ветер надувает в окне тюлевую занавеску.

           Архитектор встретил меня с удивлением, торопливо разложил передо мною красивый рисунок с белым домом, с крыльцом и с колоннами и с круглой клумбой с фонтаном в центре. Фонтан показался мне явным перебором, не было там никакого фонтана, что за мещанство. Впрочем, не все ли равно? Виллы этой тоже не будет. Престижный участок купит какой-нибудь нувориш и построит себе на десяти сотках готический замок. 
           Я перебил архитектора довольно невежливо: "Евгений Исаакович, мне хотелось бы с вами расплатиться."
           Он поднял круглые брови: "Но ведь я еще не закончил!"
           Я остановил его жестом. "Все одно. Я готов заплатить вам полную сумму. Видите ли, вилла мне больше не понадобится."
           "Денежные трудности?" - заговорщицки посочувствовал архитектор. "Разумнее продать участок вместе с проектом. Так хоть какую-то сумму выручите."
           "Мне все равно. Сколько я вам должен?"
           Мы рассчитались, но архитектор все же обиделся.
           "Как вам угодно, - он поджал полные губы. - Если вы хотите знать, мне этот проект не нравился с самого начала. Какое-то поместье девятнадцатого века, а не жилье культурного современного человека."
           Его высказывание меня почему-то задело.
           "Зря вы так, Евгений Исаакович, - я ответил немного по-детски. - Я просто умираю и хочу оставить все мои дела в порядке."
           "Ну, знаете ли! - возмутился архитектор. - Такими вещами, молодой человек, не шутят!"
           Я напомнил себе обязательно пригласить его на поминки. Пусть ему будет стыдно, что обидел больного человека. В конце концов, что плохого в поместьи девятнадцатого века?

           Расстроенный, я вышел на улицу, в синие густые сумерки. Мысль о еще одном одиноком вечере окончательно испортила мне настроение. В конце концов, почему бы мне не погреться напоследок у чужого очага? Поздно бояться показаться навязчивым, поздно придерживаться хороших манер, поздно, все поздно. Я позвонил моему школьному и институтскому приятелю Лёхе Брагину и напросился в гости. Через пол-часа, с тортом и букетом цветов я уже стоял у него в прихожей, между вешалкой, заваленной разномастной одежкой, и трёхколёсным велосипедом. Жена Лёхи Ира, милая миниатюрная блондинка, вышла мне навстречу, обняла меня тепло и приветливо, с благодарностью взяла торт и цветы. Лёха тоже встретил меня как ни в чём не бывало, будто и нет на свете ничего более естественного, чем ввалиться к старому другу без всякого видимого повода. А может быть так оно и есть, и такая манера поведения и вправду вполне допустима? Теперь мне уже этого не узнать.

           Мы прошли на кухню, где на маленьком столе уже стояли тарелки и двое мальчишек лет шести на вид выстраивали на полу шеренгу ниндзя-черепашек.
           "Привет! - сказал я громко, лихорадочно пытаясь вспомнить их имена. - С кем воюем?"
           "С пауками! - объявил один. - С Покемонами!" - не согласился другой.
           "Ильюша, Игорь, убирайте ваше хозяйство из-под ног! Мыть руки и за стол, быстро!" - скомандовала Ира, вот что зачит умная женщина.

           Мы ели густой украинский борщ, котлеты с пюре, пили чай с тортом. Мы говорили о пустяках, о школе, об институте, вспоминали картошку на втором курсе и дискотеку, на которой Лёха познакомился с Ирой. Я тогда познакомился с Ириной подругой. Как ее звали? Не помню. Но помню как мы пошли их провожать до остановки, как прошли эту самую остановку и продолжали идти по пустым улицам ночного города, под яркой луной теплой поздней весны, как первый розовый отблеск рассвета отразился в окнах спящих многоэтажек, как моя партнерша по танцам, как же ее все-таки звали? сбросила с ног изящные туфельки на каблуках и смело зашагала по пыльному асфальту босиком. Мне понравилось это в ней, понравились ее узкие ступни, и мы еще долго целовались с ней в полутьме ее посыпающегося подъезда. А потом наступило лето и я уехал в стройотряд и мы потерялись. В противном случае я тоже мог бы стать обладателем такой вот уютной кухни с борщом и с котлетами, и с двумя повелителями ниндзя-черепашек. Глупости, у той девушки не было синих глаз...
           Ира увела детей, поцеловала меня в щеку на прощание. Мы с Лёхой еще посидели. Он вытащил из морозилки початую бутылку водки, разлил по крупным, враз запотевшим стопкам. Убежденный противник пьяных за рулем, я хотел было отказаться, но вечер уже шел своим чередом и осторожность утратила смысл. Вспомнили школьных друзей, кто женат, кто разведен, кто за бугром.
           "Серегу Явлинского помнишь?" - спросил Лёха мрачно. "Погиб. По пьянке в драке убили."
           Я осушил свою стопку. Открыл рот, чтобы сказать ему мою новость. Но он заговорил о предстоящем ремонте, о денежных затруднениях, о неработающей супруге и мои несвершившиеся откровения показались мне нелепыми. У каждого свои проблемы. Только у меня их нет.
           Я стал прощаться. Лёха подхватил мусорное ведро, "Я пройдусь с тобой."

           Дождь прекратился и ночь стала холодной и чистой. Белые звезды вспыхнули над засыпающим городом и ущербная луна повисла между двумя корпусами. Мы подошли к моей машине, я полез за ключами в карман, уронил, чертыхнулся.
           "Красавица какая," - Лёха с нежностью погладил мокрый капот.
           Я пожал плечами: "Машина как машина. Ездит, и то хорошо."
            Он поставил мусорное ведро на землю, вытащил из кармана мягкую пачку сигарет, прикурил, блеснув в темноте оранжевым живым огоньком зажигалки.
           "Дай и мне." Я вытянул сигарету из протянутой пачки. Дым показался мне горьким, ощутимым, как наждачка в горле. Я сразу и внезапно опьянел.
           "Спасибо тебе, Лёха, за сегодня. Хорошо у тебя. И жена и дети у тебя просто классные. Только позавидовать можно."
           "Да брось ты," - мой друг махнул рукой, расцветая от гордости. "А как у тебя с той актрисой? Инга ее звали, да?"
           Я едва помнил Ингу, ее манеру говорить с каким-то странным акцентом и надоедливую привычку совать в ухо острый влажный язык.
           "Мы расстались, еще летом," - я небрежно пожал плечами.
           Лёха ахнул: "Вот это да! А я уж думал, женишься. Такие ноги, в жизни не видел."
           "Да, ноги там действительно... Но одних ног мало. Хочется еще..." - я изобразил руками откровенные округлости форм, "Интеллекта. Духовности."
Мы посмеялись. Мне вдруг захотелось отрыть ему еще один секрет.
           "Знаешь, я познакомился с другой девушкой недавно. Светланой ее зовут."
           "Что, такая же красавица, как Инга?" - оживился Лёха.
           "Не знаю, трудно сказать. Хотя нет, совсем не такая. Не такая яркая внешность, но что-то в ней есть, знаешь, почти родное. Когда я ее впервые увидел, мне показалось, что я ее знаю. Как будто я ее узнал, вспомнил. Но точно знаю, мы с ней раньше не встречались. Прямо наваждение какое-то."
           "Да, у меня с Иркой тоже так было. Прямо сразу так себе и сказал - вот она, моя девчонка!"
           Лёха прищурился от дыма, взглянул на меня искоса, с хитринкой в темных глазах. "Так я боялся, что ты у меня ее отобъешь, это что-то. Прятал ее от тебя."
           "Ты что?" - опешил я от такого откровения. "С чего это ты так решил?"
           "Не знаю. Так мне казалось тогда, что тебе любая даст."
           "Глупости какие! Женщины меня пробрасывали направо и налево! И потом, какая разница теперь? Посмотри на нас сейчас: примерный глава семейства и никому не нужный бобыль."
           Мы снова засмеялись, тихий теплый звук, замерший в осенней ночи. Я бросил бычок под ноги, раздавил ботинком. "Ладно, Лёха, спасибо тебе еще раз. Не поминай лихом."
           Я сел в машину и Лёха наклонился к моему окну. Я опустил стекло.
           "Слушай, а ты ехать-то можешь? А то может тебе такси вызвать? Или оставайся ночевать, а? Я тебе в зале постелю, на диване?"
           "Нет, я в порядке. Да здесь близко. Бывай!"

           Он помахал мне рукой и я осторожно тронулся с места. Едва заехав за угол дома, на первом же удобном месте я остановился. Ни о каком “ехать” и речи быть не могло. Я открыл окна и откинул назад сидение. Осенняя ночь пахла дождем и грибами, и опавшими листьями. Я впал в странное оцепенение. Мне нужно было что-то сделать, принять какое-то решение. Написать завещание. На работе привести в порядок дела, может быть подготовить себе замену. Но самое главное, мне нужно было понять как я проживу эти шесть месяцев. Попросить маму переехать ко мне? Наоборот, уехать прочь, в деревню, в монастырь какой-нибудь? Просто лечь в постель и открыть газовые камфорки, и гори все огнем?
           Я не спал. Я ясно видел пустой двор и кирпичный забор какого-то склада, и мокрые кусты у забора, когда другое видение явилось ко мне отголоском давней памяти - белый дом с колоннами и с балконом. Как же я ненавидел это богом забытое старое поместье! Какой тусклой тюрьмой оно казалось мне, привыкшему к столичному блеску. Но я пошел на добровольное заключение, в моем желании порвать все связи с прошлым, когда меня, нашпигованного шрапнелью, отправили в отставку, а вернее вышвырнули прочь из Лейб-гвардейскоко гусарского полка. Тогда я тоже думал о том, чтобы пустить себе пулю в лоб. Думал, пока не встретил ее, свою Мари. Она была несвободна. Ее муж, плешивый и брюхатый, был местным предводителем дворянства.
           Я понял, что схожу с ума.

           Назавтра на работе я всерьез решил уволиться. Какой смысл сидеть и изображать заинтересованность в проектах, завершения которых я не увижу? Какое мне дело до будущего компании, при отсутствии моего собственного будущего? Денег у меня теперь навалом, а я ведь всегда говорил, что если бы не зарплата глаза бы мои не видели компьютера. Но какова альтернатива? Сидеть дома и прислушиваться к собственному брюху и вглядываться в зеркало, выискивая первые признаки неизбежной желтухи?

           Телефонный звонок не отвлек меня от печальных мыслей. Я ответил автоматически: "Био-информатика, Юрий Архаров слушает."
           В ответ прозвучало ее торопливое: "Юрий Александрович, это снова Светлана! Пожалуйста, не сочтите меня навязчивой, я просто хотела справиться..."
           "Светлана! - перебил я в панике.  - Светлана, как хорошо, что вы позвонили! Скажите, какие у вас планы на обед? Или на ужин? Или может быть просто кофе попить, хоть на пять минут? Сегодня, завтра, прямо сейчас, когда угодно?"
           Мне было все равно сочтет ли она меня нахальным или сумасшедшим, лишь бы не бросила трубку, лишь бы согласилась увидеться со мной, просто так, без всяких обязательств. После короткой тошнотворной паузы она ответила с которым сомнением:
           "Мы могли бы пообедать в Пиццерии на Площади Свободы. Вам это удобно? Судя по адресу на вашей карточке..."
           "Конечно! - я снова перебил ее, потея от внезапного облегчения.  - В двенадцать?"
           "Да, хорошо, в двенадцать."
           "Тогда до скорого свидания?"
           "До встречи, Юрий Александрович."

           Я прилетел в Пиццерию за пол-часа до назначенного времени. Она меня опередила. Я заметил ее за столиком у окна, углубленной в чтение какого-то журнала. Неяркий свет осеннего дня придавал ее лицу картинный перламутровый оттенок. Она была тщательно причесана и элегантно одета. Она показалась мне мучительно, невозможно красивой. Справившись с мгновенным импульсом удрать куда глаза глядят, я подошел к ее столику. Она подняла на меня глаза и на какое-то время я лишился речи.
           "Здравствуйте, Юрий Александрович!" - она приветствовала меня формально.
           "Здравствуйте, Светлана," - я жестом указал на свободный стул и она ответила энергичным кивком. Я деликатно присел. Мы обменялись осторожной улыбкой.
           "Вы часто здесь бываете?" - спросила она.
           "Да, я работаю совсем близко. А где вы работаете?"

           Мы поговорили о работе, незаметно перешли на институт, выяснили, что ни в институте, ни в школе наши пути не пересекались.
           Светлана вздохнула с досадой: "Я просто готова поспорить, мы встречались раньше. Я измучалась, пытаясь вспомнить где именно!"
           "Я уверен, что не смог бы забыть нашей встречи," - ответил я галантно.
           Подошла официантка и пока мы заказывали обед я немного пришел в себя и смог продолжить наш разговор более непринужденно. Картинно приподняв бровь, я проворковал:
           "Не удивительно, что я показался вам знакомым. Я - артист."
           "Правда?" - она ахнула в изумлении.
           "Конечно! - ответил я надменно. - Видели такой фильм, Чапаев называется?  Вот, я там играл белого офицера. Во втором ряду четвертого. Справа."
           Она расхохоталась, продемонстрировав великолепную белизну зубов и милую ямочку на правой щеке. Я добавил, тепло и просто:
           "Честно говоря, у меня такое же ощущение. Мне кажется мы давно знакомы. Я думаю о вас каждый день. Спасибо, что вы позвонили мне сегодня." Не рассказывать же ей о средневековых рыцарях и гусарских ротмистрах? Она сочтет меня сумашедшим.
           Она смутилась, c очаровательным румянцем, с радостным голубым сиянием.
           "Самое главное, Юрий Александрович, что я умудрилась вас не убить."
           "Можно просто Юра? И на ты?"- отважился я и она улыбнулась мне с тихим: "Я попробую."
           Мы закончили наш обед и я проводил ее к офису. Мы обменялись номерами мобильников. У дверей я поцеловал ее руку, отогнув край ее тонкой кожаной перчатки.
           "Да вы гусар, батенька," - засмеялась она смущенно и подумал: да, я командовал вторым эскадроном Лейб-гвардейского гусарского полка.
           Я не мог отпустить ее просто так.  Я забыл обо всем.
           "Что ты делаешь вечером?" - я спросил, немного волнуясь.
           "Ничего особенного," - ответила она просто.

           Мы договорились о встрече. В конце рабочего дня я забрал ее там же, у входа в ее здание. Мимо меня проходили ее коллеги, в основном женщины, осматривали меня внимательно, оценивающе, я про себя посмеивался: глядите, курицы, пока есть на что. Светлана появилась в двери и что-то сладко и опасно толкнуло меня в сердце, и от непонятного волнения я не смог сдвинуться с места, лишь стоял, лишь глядел как она подходила ко мне, моя женщина, одна на всем свете, и ее лицо освещалось медленным глубоким сиянием.
           Я усадил ее в машину и она тихо, с видимым удовольствием засмеялась:
           "Мы предоставили этим милым дамам такое развлечение! Завтра все бюро будет обсуждать моего нового кавалера."
           Немного укололо ее "нового", но я, разумеется, поддержал ее легкий тон:
           "Знал бы какое внимание привлечет моя скромная персона, ни за что бы не решился на такой демарш!"
           Будучи человеком не слишком развитого воображения, я повел ее в дорогой псевдорусский ресторан, куда раньше ходил с Ингой. Но все обошлось, еда была вкусной, Светлана получала удовольствие и единственным уколом Ингиных приятелей, музыкантов ресторана, была "Варкута-Магадан", исполненная для Юрана Архарова, золотоискателя с прииска "Победа". Откуда они узнали мою фамилию, я понятия не имел. Светлана, смеясь, потребовала объяснений, после которых мы смеялись уже вместе. С ней так хорошо было смеяться! И просто говорить, ни о чем, о море и о нашем городе, о путешествиях, о семьях.  Родители Светланы давно развелись и она жила с матерью. Неожиданно, я рассказал ей о моем отце, военвраче, человеке необщительного, замкнутого характера, с которым я никогда не мог найти общего языка, ограничиваясь лишь рамками видимой учтивости. Только на его похоронах я узнал, что был он, оказывается, выдающимся хирургом и сотни людей, пришедших с ним проститься, говорили о нем, как о спасителе. Глаза Светланы подозрительно блестели и мне самому стало не по себе. Воспоминания о смерти отца навеяли нерадостные мысли и о собственной скорой кончине. Светлана накрыла мою руку своей, тонкой и сильной.
           "Знаешь, мне этого никогда не удавалось, так открыться постороннему в сущности человеку," - сказала она, заглядывав мне в глаза, доверчиво, снизу вверх. "С тобой я могу говорить о чем угодно. С тобой мне не нужно притворяться."
           Я поднес ее руку к губам, пробормотал: "Да, да, и у меня такое же чувство."
            Она была так близко ко мне, наши плечи почти соприкасались, и она не отняла своей руки, и мне вдруг захотелось поцеловать ее губы, шею, маленькую черную родинку на подбородке. Я знал, что вторая такая же украшает ее плечо. Я всегда любил целовать ее. Как мне ей объяснить, что у меня нет времени на долгие ухаживания? Сколько мне еще оставаться мужчиной? Два месяца? Три?
          
           По дороге домой мы молчали. Я - угнетенный своим невовремя вспыхнувшим желанием и мыслями о смерти, она – видимо, утомленная эмоциями прошедшего дня. Когда я помогал ей выйти из машины, мы встали сосем рядом, практически касаясь друг друга, и я склонил голову к ее лицу и она прошептала, озорно блестя глазами:
           "Могу поспорить, мама сейчас смотрит в окно!"
           "Не будем травмировать почтенную женщину," - вздохнул я с сожалением, отступая на шаг, но моя удивительная спутница подняла голову и коснулась моих губ легким поцелуем. Этому поцелую было далеко до Камасутры. В нем было больше нежности, чем в самых жарких объятиях, больше тепла, чем в годах, прожитых вместе. Я глядел ей вслед. У двери подъезда она обернулась и подняла руку жестом знакомым до слез. Я ответил таким же движением. Помнила ли она? Конечно нет. Мы снова разминулись.

           Я вернулся домой в настроении, близком к самоубийству. Я понял, что эта удивительная женщина, нежная и красивая, и тонкая, готова меня полюбить. Мы предназначены друг для друга, и очень скоро она поймет это тоже и отдаст мне свое сердце в надежде на долгие и счастливые годы вместе. Этих лет не будет. Обольщать ее ради короткого романа с печальным концом - это бесчестно. Я больше не должен ее видеть. Расстаться нужно сейчас, пока ее сердце еще свободно, пока ее привлекает во мне лишь любопытство и лесть моего собственного внимания. Это забудется проще, чем месяцы боли и муки, открытая могила, венки и траурный марш. Она заслуживает лучшего. У меня нет  права подвергать ее таким испытаниям, так ломать ее жизнь. Только оттого, что моя собственная подошла к концу. Только оттого, что мы рождены друг для друга.

           Изнеможденный и раздавленный отчаянием, я лег в постель, бросив одежду на пол спутанным комом. Я решил уволиться завтра. Я решил поехать в путешествие. Пока есть силы, я буду делать то, что всегда откладывалось на потом, на непонятно когда. Я обойду остров Мона по побережью, сто двадцать километров захватывающей красоты. Я облажу каждый земляной форт в Уэллсе. Я постою на Голгофе и на поле боя в Креси. Я перейду Рубикон, если он, конечно, еще существует. И вернусь домой, к маме. Вернусь умирать. А моя несбывшаяся жена будет сначала удивляться моему внезапному исчезновению, потом расстраиваться, потом обижаться. Очень скоро она забудет меня. И лишь изредка будет она вспоминать золотоискателя с прииска "Победа" как пример мужской глупости и неблагонадежности. Это лучше, чем раскрытая могила. Это намного лучше.
 
           С целью развлечения я попытался представить себе маршрут моего путешествия. По Англии лучше всего передвигаться поездом. Можно сесть на ночной поезд Лондон-Эдинбург. Будут стучать колеса и мелькать за окном огни мелких станций и вагон будет качаться убаюкивающе и где-то в ночи, призывно и тревожно будут кричать гудки.
          
           Их голоса всегда казались ему знаками беды, пронзительными сигналами бедствия, в жаре, жажде и вони переполненного вагона. Сорок пять раненых солдат в одном вагоне, за день нагревавшемся, как печь. Сорок пять искалеченных судеб. Сорок пять молодых мужчин, изуродованных ранением в лицо, сорок пять челюстного-лицевых пациентов, ни поесть, ни попить, ни сглотнуть текущую по подбородку вязкую слюну.  Его мутило от вони собственного дыхания, но рвота представляла собой смертельную опасность, когда челюсти скреплены металлическими скобами и голова накрепко обвита бинтами. Осколок снаряда разворотил ему лицо от виска до подбородка, повредив глаз, сломав скулу и верхнюю челюсть, выбив зубы. Ему было двадцать лет. Он предпочел бы умереть. Он хотел умереть, но раз за разом обходила вагон их медсестра, Зоенька, голубые глаза, тонкая талия, крепко перетянутая солдатским поясом, звонкий голос. Как она пела украинские песни и русские романсы! Как она умела поддержать за плечи и вставить между непослушными губами резиновый катетор для питья и подарить милую белозубую улыбку с ямочкой на правой щеке! Как отчаянно и безнадежно он был в нее влюблен.

           Как я мог забыть! Это случилось совсем недавно, в прошлую войну. Однажды лейтенант, раздраженный моими вздохами да телячьими взглядами,  прошипел мне сквозь стиснутые зубы: "Подбери слюни. Она ходит с начальником поезда, не знаешь, что-ли?"
           Начальник поезда, высокий и статный красавец-армянин с черными вьющимися кудрями и огненными очами, не имел конкуренции, и мое отчаяние стало полным. На что мне было надеяться? Я даже не мог говорить! И вот в одну особенно душную ночь, измученный болью, и жарой, и жаждой, и тоской, я не выдержал, разревелся, как ребенок, завыл, забился на своей полке. Она услышала мой плач и прибежала, отыскала меня в темноте и присела рядом, зачастила мягкое, успокаивающее:
           "Ну, что ты, миленький, тихо, тихо, потерпи! Послезавтра прибываем в Столбы, там госпиталь, там хорошо..."
           Прохладной влажной салфеткой она коснулась моего лица, шеи, и я схватил ее руку и прижал к своей груди, туда, где сердце разрывалось любовью и желанием. И она притихла, прислушавшись к единственному доступному мне языку, языку моей крови, и ее влажные глаза встретились с моим, одним, не закрытым повязкой, и что-то возникло между нами, и появилась крохотная надежда, для нас обоих... Но зловещей тенью выступил из тьмы ее любовник и крепко взял ее за руку, повыше локтя, и поднял ее на ноги, вздернул ее вверх и решительно потащил за собой, а я лишь смотрел им вслед, беспомощно и обреченно. Больше я ее не видел. Через два дня нас выгрузили из поезда и на подводах отвезли в госпиталь, и многие умерли, но большинство все же выжило. Я выжил, о чем в последствии неоднократно пожалел. Урод, с характером мрачным и необщительным, возненавидивший всех женщин, обреченный на вечное одиночество, я нашел утешение в стакане и жизнь покатилась под откос, и паровозные гудки в ночи кричали о несбывшемся...

           Рывком я сел на смятой постели. Я дрожал, как в ознобе, и холодный пот стекал вдоль позвоночника, и ужас моей прежней, пропавшей жизни ударил меня почти физической болью. Нет, это не должно повториться! Жизнь снова подарила нам удивительную милость, счастливый шанс быть вместе, пусть недолго, еще один день, или месяц, все равно, мы не можем от него отказываться, не имеем такого права! В панике, я схватился за телефон, набрал ее номер, сбился, набрал снова. Она ответила после первого гудка.
            "Света! - я задохнулся ее именем. - Это я, Юра! Света, Светочка..."   
           Она перебила меня быстрым: "Юрочка, тебе плохо?"
           "Да, - ответил я, не задумываясь.  - Мне очень плохо. Приезжай, пожалуйста..."
           "Еду! - воскликнула она решительно.  - Где ты живешь?"
Я продиктовал ей мой адрес и услышал в ответ ее: "Это недалеко. Я буду у тебя через десять минут." Короткие гудки послышались в трубке.

           Я бросился в душ, прохладная вода смыла липкую паутину ночного кошмара. Почистил зубы, пытаясь избавиться от гадкого металлического вкуса во рту, торопливо натянул какую-то одежду и сел на маленьком стуле в передней, около двери, ждать. Мне на глаза попалось мое отражение в зеркале напротив, длинное растерянное лицо, взъерошенные влажные волосы, мелкие веснушки на носу. Откуда у меня веснушки? Вроде не было никогда.
           "Что же ты творишь, мудак?" - молча спросил я бледную личность в зеркале и он ответил мне, так же без слов: "Есть вещи пострашнее смерти. Жизнь без надежды, например."
           Звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. Непослушные пальцы не справлялись со знакомым замком.
          
           Она стояла на пороге, немного испуганная и очень решительная. В простых джинсах и в свитере, без косметики, с густыми прядями, в беспорядке разбросанными по узким плечам, она показалась мне немыслимо прекрасной. Я впустил ее в дом и запер за ней дверь и обернулся к ней, задыхаясь от нежности и благодарности. Она коснулась моей щеки. Я осторожно обнял ее за плечи, зарылся лицом в ее волосы, вдыхая ее запах, впитывая ее тепло. Она была рядом и все было хорошо, и отступил страх, и смолкла обида.

           Ей не нужно было ничего объяснять. Я боготворил каждую складку ее одежды, блестящие пряжки ее смешных ботинок, неправдоподобно маленькие носки, тонкий шелк ее белья, теплый шелк ее кожи. Она потянула через голову мой свитер и я поднял ее на руки, легко, как ребенка, усадив себе на бедра.
           В постели мы стали одного роста. Лицом к лицу с моей любовью я вспоминал, я узнавал. Я узнавал ее нежные мягкие губы, тихие звуки, рождающиеся глубоко в ее горле, маленькую родинку на подбородке, а вот и еще одна, на плече! С коротким вздохом она впустила меня, приняла меня так просто, так радостно, и я подчинился ритму ее плавных все учащающихся движений, ее прохладным ладоням на моей спине, ее желанию, вспыхнувшему отражением моего огня. Я растворялся в ее страсти, теряя себя, стирая свой мир, утрачивая способность видеть и чувствовать, и с ее сердцем в моей груди, с ее дыханием в моих легких в последний ослепительный миг безпощадного болезненного восторга в ее полу-закрытые глаза я простонал: "Элиана!"
           В ответ она коротко вскрикнула: "Эмрис!"

           Медленно возвращалась жизнь, влажная простыня, смятая под спиной, шум дождя за окном, ее теплое щекотное дыхание на моем плече. С трудом я разлепил сухие губы.
           "Я люблю тебя. Я всегда любил только тебя."
           "Мы были вместе и раньше. Я помню тебя." Она подняла голову и взглянула мне в глаза и в полутьме я не различал выражения ее лица.
           "Я провожала тебя на войну, много раз."
           "Я всегда возвращался к тебе."
           "Кроме последнего раза."
           "Я вернулся и нашел твою могилу."
           "Мы были мужем и женой."
           "Мы прожили вместе много лет."
           "Я помню."
           "Я помню."

           Она подхватила одеяло и натянула себе на спину, заботливо укрывая краем мое плечо.
           "Как это возможно?" - спросила она робко и я ответил:
           "Не знаю. Но я помню наш дом с белыми колоннами и с балконом."
           "Да, но это было в другой раз. Ты поселился по соседству."
           "Я вышел в отставку, уехал жить в деревню."
           "Я была замужем."
           "Это не помешало нам полюбить друг друга."
           "Ты застрелил моего мужа на дуэли."
           "Я этого не помню. Но помню, как мы венчались. У нас были дети, мальчик и девочка."
           "Мальчика звали Алексей, девочку - Елизавета. Тебя - Андрей."
           "А тебя Мари, Машенька."
           "Ты рано умер."
           "Мы были счастливы."

           Сердце болезненно сжалось. Я прижал ее к себе сильнее.
           "А последний раз помнишь? Ты была медсестрой в санпоезде..."
           Она вгляделась мне в лицо с напряжением и после короткой паузы ответила, строго, резко: "Я не помню там тебя."
           Я небрежно отмахнулся, пытаясь пересилить несправедливую обиду:
           "Не удивительно. У тебя таких было по сорок пять за рейс, все без лица, все в тебя влюблены."
           "Но это все-таки был ты! Ты выжил? Тогда почему же ты не нашел меня после войны?"
           Я вздохнул, чувствуя себя виноватым: "Я был изуродован. Ослеп на один глаз. Рот у меня не закрывался, слюна... Да ладно. У тебя же был твой красавец, командир поезда."
           "Он оказался негодяем. Ты должен был меня разыскать. Я не хочу вспоминать о той жизни, она была ужасна."
           Она отвернулась к окну, нахмурившись. Я коснулся ее щеки, поджатых губ и она снова улыбнулась, с радостным возгласом обнимая меня за плечи.
           "Но сейчас-то мы нашли друг друга! Мы молоды и свободны, мы будем вместе!"
           Она ловко села на меня верхом, наклонившись, поцеловала меня в губы, горячо зашептала прямо в лицо: "Я всегда знала, что найду тебя, дождусь! Были всякие, красивые, умные, любящие, но я-то знала, это - не тот, не мой, единственный. Мама все повторяла: что тебе нужно, будешь ждать своего принца, так и останешься старой девой. Но я-то знала, оказывается я знала, хоть и не понимала причины, понимаешь?"
           Она залилась счастливым смехом, как коварная соблазнительница скользнула по моему телу и я крепко сжал зубы, сдерживая звериный отчаянный вой, подступивший к самому горлу.
           Я осторожно взял ее за подбородок. Сейчас. Время для правды, время для горя. Тихо, нежно, медленно я сказал: "Элиана. Мари. Зоенька. Светлана. Прости меня, любимая. Мы снова разминулись."

           Она рыдала шумно и горько, влажно всхлипывая и утираясь рукавом. В моем огромном банном халате она казалась особенно хрупкой. Костяшки ее пальцев, сжимавших стакан с коньяком, побелели. Я стоял перед ней на коленях, пытаясь погладить ее плечо, волосы, шею, но она отворачивалась от моих прикосновений.
            "Почему? Почему, почему, почему?" - повторяла она снова и снова. Мне нечего было ей ответить и я молчал. Наконец она устала, подалась вперед и прижалась лбом к моему плечу и жалобно простонала: "Почему мы все время друг друга теряем?"
           "Милая, - сказал я, касаясь ее волос губами. - Ты ничего не поняла. Мы все время друг друга находим."

           Смысл моих слов достиг достиг какой-то части ее сознания, онемевшего от горя, и она подняла голову и посмотрела мне в лицо с вопросом, со слабым отсветом надежды в припухших влажных глазах. Маленькая слеза дрожала на кончике ее носа, моя славная уточка, милое несовершенство ее лица, для меня - совершенно неотразимое. Я осторожно снял соленую каплю губами.
           "Подумай, что делает смерть такой страшной для нас, такой неприемлемой? Ее окончательность. Ее бесповоротность. Ее неотвратимость. Но мы-то с тобой знаем, что это не так! Мы уже жили на этом свете, мы любили, у нас были дети. Значит смерти, в нашем обычном понимании не существует. Нет ее, понимаешь? Есть только череда рождений, цепочка жизни с промежутками небытия. Понимаешь?"
           Она послушно кивнула. Воодушевленный, я продолжал: "Да, меня скоро не станет. Тебе будет трудно. Но ты будешь знать, что наша разлука не вечна. Мы снова появимся на свет и найдем друг друга, и снова будем вместе."
           Она крепко обхватила мою шею руками, прерывисто вздохнула, всхлипнула. Я прошептал над ее маленьким ухом:
           "Ты даже не представляешь какое это облегчение для меня, знать, что это еще не конец. Что все еще будет. Пусть не сейчас, пусть неизвестно где и когда, но будет. И ты будешь в моей жизни. С этой верой и умирать не страшно. Ну, разве что чуть-чуть, не по себе как-то. Хотя мог бы и привыкнуть. Не в первый раз."
           Она отстранилась, резким движением взяла мое лицо в свои ладони, сказала с жаром, с вызовом, будто ожидая сопротивления:
           "Я буду с тобой до самого конца. Я уйду с работы, перееду к тебе завтра же. Я все буду для тебя делать, ты слышишь меня, все! На руках тебя буду носить!  Буду бороться за твой каждый день и каждый час!"
           Я смутился от такого напора и трусливо промямлил: "Света, там, дальше, под конец, будет нехорошо. Трудно будет, некрасиво, грязно. Я прочел на интернете. Не знаю захочешь ли ты... Нужно ли это..."
           Она крепко прижала палец к моим губам с твердым: "Не смей. Не смей."
           Я укусил ее палец. Она засмеялась, потом заплакала.

           Мы допили коньяк. Вернулись в постель. Вместе мы говорили и плакали, и любили. Потом она заснула, уткнувшись носом в мое плечо.  А я вдруг почувствовал как медленно, постепенно приходит ко мне покой, покой бесконечного существования, божественного равновесия. Как ночь сменяет день, смерть приходит к нам в конце жизни, чтобы завершить старое и заложить основы нового, чтобы подготовить наше новое начало. Череда жизни и смерти представилась мне бесконечными черно-белыми четками, бусины которых нанизаны на одну прочную неизменную основу. Ее имя - любовь. Такая версия мироздания устраивала меня вполне. Она даже имела бесспорную эстетическую ценность, некоторую симметрию, контрастную законченность.
           Не нужно впадать в отчаяние, не нужно бояться, а надо только уметь ждать и верить. Я прижался щекой к темноволосой голове у моего плеча. Чаша моя полна.

           Осенняя ночь плакала за окном и стирала краски и звуки, и гасила тепло. Но своей больной кровью, кончиками немеющих пальцев я чувствовал, как где-то еще далеко, но с каждым вдохом все ближе, разворачивает свои победные знамена новый рассвет.