На кошачьей заставе

Это вовсе неправда, что я долгое время укрывала преступника, что я потеряла все в бессмысленном упорстве, что я была ему последней опорой, что я была неправа. Я даже не была ему любовницей.


Государство наше, столь невосприимчивое к новому, настолько погрязло в традиции, что грандиозные события, которые в любом другом привели бы к изменениям, наше просто не переваривает – они отмирают и отваливаются. Никак не объяснить, почему этой системе угодно быть такой, а не другой, но это факт, что все социальные эксперименты свелись теперь к тому традиционному демократическому монархизму, который возрождается после всех революций. Ни одна теория тут не властна.


Шесть лет назад развалился очередной режим. Да нет, даже больше, почти семь – странно, что я неточно считаю, ведь эти шесть, семь лет я каждый день делаю все, чтобы моя жизнь стала все опаснее и бессмысленней.


Государство наше, система, которая жива сама по себе, восстановилось – и, кажется, для этого ему вовсе не нужны люди. Отдельные люди меняют власть, убегают и преступают закон. Когда шесть-семь лет назад менялся режим, многие люди предпочли убежать – в том числе и мои родители. Ну конечно, когда в стране развалился режим военной диктатуры и на смену ему до власти дорвался социализм – тогда аристократии, коей и есть мои родители, следует всерьез задуматься о будущем. В социализме будущего нет – в нашем случае будущего у социализма не было в нашем государстве, он просуществовал и сошел на нет где-то год назад, когда мы болтались на своей яхте в южных широтах. Вернулась наша демократическая монархия, тихо заняла свое место, люди потянулись назад, к домам, обнаруживая нередко вместо семейных имений новострой. Социализм оставил след, но заодно и стер следы диктатуры. Родители все больше и больше обсуждали возвращение – по вечерам, когда низко покачивалась лампа и темная вода вздыхала низко за бортом, луна тогда стояла огромная, беловато-желтая, от нее по заливу тянулась дрожащая дорожка. Мы с Майком или сидели в стороне от стола, в шезлонгах и любовались лунной дорожкой, или за столом, но не вмешиваясь в обсуждение, лениво поддерживая кивком любое высказывание. У нас с Майком всегда, всегда была нерешенная проблема. Да и никто из нас не хотел доставлять родителям дополнительные проблемы – они и так удивительно стойко терпели все эти допросы все семь лет. Эти семь лет жизни на яхте, в южных станах, были для всей нашей семьи годами стойкости, терпения, толерантности и доверия. Хотя, наверно, за это время между нами и родителями пролегла огромная пропасть – и мы очень хотели бы ее сократить. Может, именно эта пропасть и сделала нас внимательнее друг к другу, гораздо внимательнее. Я не знаю, как отреагировали бы Ваши родители, допрашивай Вас спецслужбы семь лет подряд.


Убегать нам помогали люди в порту – мы имитировали просто плаванье на остров Бу. Выезд из государства запрещен – всем явиться на районные явочные пункты. Границы закрыты. Хотя, конечно, всем было понятно, что это еще один побег – пограничники осматривали яхту – они тоже понимали, что плывем мы не на остров Бу. Кого-то расстреляли в те дни – кажется, дядю графини – хотя нет, дядя графини погиб гораздо позже, где-то через год, графиня была в бегах раньше всех, она даже не собрала свои ценности, теперь все время жалуется.


Отправление задерживалось, разрешение все не выдавали, отец подкупил всех чинуш, всех пограничников, кажется, даже собак – но все равно была ночь, было глухо, мы с Майком ни во что не вмешиваясь и не путаясь под ногами, сидели в кают-кампании, не включая свет, свет был в коридоре, сквозь узорчатое стекло на дверях он мягко, вкрадчиво освещал каюту, переливались буфеты, в окна светил портовой фонарь, полоски света лежали прямо на полу, пересекались четко в центре помещения. По коридору ходили тени – там ругались пограничники, солдаты кого-то искали в порту. Когда мне было восемь лет, в стране устанавливался режим Альфонса – тогда на улицах тоже было полно солдат – но мы носились как угорелые по нашему парку и политика нас мало интересовала. В порту, в страшную ночь отьезда, политика нас тоже мало занимала. Мы сидели рядом, подобрав ноги на диван.


- Хотел бы я знать, в каком университете придется теперь учиться, - заметил Майк, неразборчиво глядя на очередные тени в коридоре.
- Подожди, мы еще не уплыли, - возразила я. Я еще тогда только закончила колледж, ни в каком университете не училась, и это мне было все равно.
- Интересно, как банда Шелли выбиралась, - мечтательно продолжал Майк.
- Так же, как и мы. С кучей проблем.
Идти и на самом деле окунаться – и в настоящее, не-диванные проблемы – не хотелось.


- А если нас не выпустят? – спросила я. Майк старше, должен знать.
- Арестуют. Имущество конфискуют – все, что найдут. Дома больше нет.
- Жалко. Жалко дом и ручей. Может, это ненадолго? – в собственном голосе я слышала неверие. В стороне приглушенно слышались голоса. В порту гавкали собаки, мелькали фонарики. Мне было неприятно и липко думать о том, что случится с тем, кого ищут.
- Скорее бы поплыть, - сказал Майк, - Тогда хоть уснуть можно.
- Погоди. Может, до утра не выпустят.


- Утром точно не выпустят, - сказал Альфонс. Мы уставились на него с дивана. Он стоял посреди комнаты, четко на пересечении световых полосок, в чей-то одежде, казавшийся немного полноватым в бедрах и талии – от того, что это была чужая одежда. Его появление, его вид – ведь свет освещал его только сзади, от дверей – все это вызывало резкое отвращение. Я его, конечно, узнала. В колледже висел обязательный портрет. У него были обвислые от расстройства усы, на вид – около пятидесяти.


- Что вы тут делаете? – спросил наконец Майк.
- То же, что и вы – убегаю от солдат.
- На нашей яхте???!!!
- Мне все равно на чем. Но у вас почти есть разрешение, а утром – утром никому разрешений давать не будут. Все закроют окончательно. Вы вовремя плывете.
- Но вас могут тут найти! – крикнула я, - Ее обыскивают!


Как на зло, в коридоре появились тени. В панике мы затолкали вчерашнего диктатора под наш диван – ведь если его у нас отыщут, нас уже точно не выпустят. Для нас он был почти никто – военная диктатура вряд ли когда-либо мешала нашей семье.


В кают-компанию зашли немного позже, уже перед отплытием. Конечно, отец не позволил им по-настоящему обыскивать яхту – тогда это было возможным – да и сам он тоже никогда ее не обыскивал, хотя очевидно, не догадаться, что мы с Майком что-то скрываем, было тяжело.
На первой же марине на наш борт поднялся представительный мужчина в дорогом костюме, за ним – двое двойняшек-здоровил, тоже в штатском. Представительный отрекомендовался представителем нового правительства нашей бедной страны, и сообщил официальным тоном, что в ночь нашего выезда из страны бежал диктатор, из того же порта, и все подозрения падают на нашу яхту. Ни арестовать нас всех, ни обыскать яхту он не смог – бюрократия, политическое убежище, гонки нескольких в штатском, каждый со своей бумагой. Я наблюдала за этим из-за угла, сидя за столиком под зонтиком: большие темные очки, элегантный платок, открытые плечи. Майк оставался внизу с Альфонсом.


- Так значит, вас завербовала служба госбезопасности Альфонса? – спросил меня недавно на очередном допросе агент интерпола. Я подняла бровь.
- В семнадцать лет? Для каких целей?


Тренировка выдержки целых семь лет. Но она нужна была больше всего первые несколько дней. Чувство ответственности за Альфонса, даже почти симпатия появились сразу после первой паники. Альфонс не был хорошим собеседником – но нам было интересно, мы говорили втроем обо всем, сидя на полу в одной из наших кают – в моей или Майковой. Хуже всего было с переодеванием – не мог же Альфонс неделями сидеть в одной и той же чужой одежде. Майкова ему тоже не подходила, но он сильно похудел за время плаванья. Тяжелее всего было с дополнительной стиркой и с тем фактом, что в наши две каюты все время мог кто-то зайти. С едой было как-то проще, а вот Мими – вы понимаете, Мими, наша горничная, она тоже была с нами – всегда могла бы так же спокойно зайти в любую каюту, как и мы. А еще команда – вы понимаете, ведь шкипер, его два помощника и кок тоже были с нами. Яхта не настолько большая, как кажется, спрятать на ней целого человека не так-то легко.


- Вы помогли ему бежать из личной преданности?
- Я никому не помогала бежать.


Удивительно верный нюх у этих спецслужб – ведь родителей не обвинили, хотя это было бы логичнее, нет, они все просканировали и нашли – это была я.


Майк раз сто говорил, что он бы уж давно отказался, сдал бы Альфонса – и сбросил бы груз с души. Но мое упрямство держит и его. При первой же возможности я высадила Альфонса, оформила ему счет в одном банке южной страны – ведь у него, кроме чужой одежды, были чужие документы. Я положила почти все свои деньги на этот счет и до сих пор поддерживаю его деньгами и помощью. Деньги – не тяжелее всего.


- Вашим родителям стоило бы поинтересоваться, чем вы заняты.
- Мои родители так же уверены в моей полной непричастности, как и я.


За годы пряток в моем голосе появился характерный стальной холодок. Если бы мои родители спросили, я бы, да и Майк, мы бы сразу сказали – ведь так было бы легче. Просто начать разговор не получилось… З-знаете, у меня в каюте диктатор Альфонс… Можно было сказать и позже – когда его уже не было в моей каюте, но такой разговор тоже не был начат.

Бесчисленные агенты допрашивали меня в присутствии родителей – и я всегда говорила «нет». Но чаще меня допрашивали в одиночестве. Я превращалась – на страницах досье и протоколов допросов – в ярую поклонницу хунты, в опасную фанатичку, в преступницу международного масштаба, укрывающую беглого диктатора.


- В каком порту Альфонс сошел с вашей яхты?
- Он не был на нашей яхте и не сходил с нее.


Теперь отец вернулся домой – получил разрешение – посмотреть, что случилось с домом. Я чувствовала, что он бы хотел, чтобы я была с ним, поэтому я тоже обратилась в наше посольство в южной стране. Мне разрешение – статус! – выдавали долго, поэтому я отставала от отца недели на две. За это время я дважды виделась со своим Альфонсом и  раз двадцать беседовала в разными в штатском и даже в форме. Кажется, кто-то боялся моей репатриации.


Теперь система сама вытолкнула неестественное в себе и люди, уставшие и груженые старыми пожитками, медленно, как кочевники, тянулись домой. Наш пригород превратился в новый район, вместо дома лорда Прапрадедушки высилась девятиэтажка. Наш дом по недоразумению стоит на месте, даже парк вокруг не пропал, все заросло бурьяном, запустилось, опустошилось – у дома вид маложилой, облупленый. Странное дело, в доме может двадцать лет не быть ремонта, по нему будут носиться дети-разрушители, а он будет себе таким же, как и прежде, а тут  он простоял всего шесть-семь лет пустым, и вот рушиться, осыпается, хотя ничего с ним не делали. Государство выдало отцу документ, в котором значилось, что в нашем доме планировали то пролетарский клуб (что это?), то начальную школу, то госконтору, но в результате он простоял пустым, даже много из мебели осталось. Котов развелось еще больше, чем прежде – их тянет в наш парк. Одного драного, взлохмаченного, камуфляжного, я видела справа от центральной дорожки. Он поднял свою лохматую голову, посмотрел внимательно и потрусил деловито, шурша неубранными прошлогодними листьями. Вот так – новые хозяева – присматриваются к прежним жильцам. Большая часть парка всегда была тенистой, по-настоящему солнечной была только южная часть – с задней стороны дома, где ручей, мостик к дому графини и ход к дому лорду Прапрадедушки. Теперь девятиэтажка. Я видела ее возле остановки.

Машины у меня нет – для человека, живущего в основном на яхте моторка как-то актуальнее. Поэтому я приехала на трамвае – по улице , которая раньше была дорогой, остановка, конечно, не напротив нашего дома, а перед девятиэтажкой. Обычная тенистая трамвайная остановка, с магазинчиком, сама высотка отступила от дороги, за деревья – и – вот это да! – она плавно закругляется, почти как старый дом лорда с его полукруглыми верандами. От остановки я вернулась ко входу в наш парк, в котором сразу тихо, звуки с улицы приглушились, шуршат прошлогодние листья, даже прохладно, и кот бегает. Я обошла дом слева, заглядывая в окна, вышла на солнечную сторону. Отец нашелся на кухне, где среди остатков мебели, грел на постаревшей газовой плите чайник.


Конечно, первым делом он перезнакомился со всеми котами и теперь представлял их мне. На улице, с правой стороны дома, мы уселись за старый деревянный столик, выпить чаю. Мило прошелестел камуфляжный кот – тот самый – не очень пушистый, но очень лохматый.


- Он тут самый главный, - обьяснил отец, - Это его охотничьи владения. Хотя есть и другие коты. Кот, поздоровайся с Анной.


Кот поднял свою блеклую большую голову, посмотрел на нас, и прошелестел дальше.
- Тут много котят, - сказал отец, - обычно они буйствуют на заставе.
- На заставе? Там еще цел мостик?
- Нет, мостика больше нет, разве ты не видела с южной стороны?
- Нет, ручья с тропинки не видно – очень уж много бурьянов наросло.


Мы пошли посмотреть на заставу. Наш крошечный ручеек, шириной не больше полутора метров, тихо журчал, привычно изгибаясь. На месте мостика валялись доски и грязь. Отец поднял одну длинную доску и переложил ее другим концом на тот берег. Мы перешли ручеек, оглядываясь на котят, которые выбежали на нас посмотреть – два черно-белых и одна пестрая кошечка.


- Пойдешь к графине? – уточнил отец.
- Зачем? Я не очень хочу на нее смотреть.
- Там Кати и Эпсоны.


Я бросилась наверх. Наш дом и дом графини стоят совсем рядом – спинами друг к другу, разделяет их ручеек. За нашим ручейком наверх на тенистый пригорок, там я неожиданно наткнулась на железную решетку – не кованную красивую ограду, коей тут, впрочем, раньше не было, а обычную металлическую сетку, да еще и с дыркой. Я протиснулась в дырку и очутилась в тенистой части парка графини. Теперь тут был деревянный павильйон с длинными деревянными столами и лавками, за которыми сидела вся огромная орава графини и молотила обед. На облупленную темно-красную краску столов они положили свои белые скатерти. За крайним справа столом сидели Кати и Эпсоны. Я подсела к ним, все мы сидели с одной стороны, чтобы обозревать весь этот  концлагерь.


- Что тут было у них? – спросила я, после приветствий.
- Детский садик, - хихикнула Кати.
- Очень подходит графине.
- Вам больше повезло, у вас ничего не было, - сказал Эпсон.
- Не знаю. Дом совсем зачах. С другой стороны – уйма котов. Наплодились там. Диковатые. И ничего не боятся.


Кто-то принес мне тарелку с супом. Конечно, графиня наняла новую прислугу.  Я повозила ложкой в тарелке, потом заметила:
- Вот так всегда, попадешь к дальним родственникам, обязательно окажешься за столом. С супом. Без права отказа. А у графини – с краю.


Как по заказу прямо передо мной возникла графиня. Я ее терпеть не могу. Она как всегда, со слегка вытаращенными глазами, в своем элегантном стиле. Наверно, если ее раздеть и одеть кружевное белье будет та еще бомбочка – фигура у нее что надо, и черты лица вроде ничего, но вот вечное выражение – ужас. Я сама часто спасаюсь элегантным стилем. В конце концов иногда достаточно одеть узкую юбку, нитку жемчуга и шпильку – и все, все козыри ваши. Но не двадцать четыре часа в сутки! Графиня из тех дамочек, которые никогда не одевают спортивный костюм – вы понимаете, что я имею в виду? И носит она свои блузки с кружавчатыми воротниками вовсе не из признания своей женственности, а потому, что так нужно. Самое отвратительное – это ее поджатые губы, поднятые вверх брови и слегка вытаращенные глаза: «как так можно! Это же неприлично! В обществе?!». Она даже красит глаза только сверху и снизу, чтобы легче было таращиться, никаких вам стрелок и уголков.

И сейчас, она стоит передо мной во всей своей красе – в узенькой юбке, в кремовой блузочке, истинная леди, возмущенная чьим-то поведением в обществе. Поводов повозмущаться у нее всегда было много – она считает своим долгом собирать у себя уйму родичей, желательно с детьми, устраивать этим детям игры, кормить их и так далее. Зря она убегала – могла бы сидеть в детском садике. Ей уже около сорока, а выглядит она на тридцать.


- Как? Тебе удалось выбраться наконец-то домой?! – воскликнула она, таращась на меня так, будто я сделала что-то непростительное в обществе.


Впрочем, так оно, конечно, и было, я ведь преступница, а графине этот факт известен. И я посмела усесться за ее стол. За один из столов, нужно уточнить.


- Я долго получала разрешение, - нейтрально сказала я.
- Тебе понравился обед? – спросила она. Точь-в-точь воспитательница в детском саду. Вроде никто не заговаривал о серьезном.
- Нет, - вежливо ответила я. Кати и Эпсоны оживились.
- Это невежливо, - поправила она меня попрекающим, обучающим тоном. Потом оглянулась и крикнула, хлопнув в ладоши:
- Дети, играть! Играйте в прятки!


За ее спиной сделался апокалипсис – включился мощный звук детского гамора, кто-то перевернул тарелку, целый отряд опрокинул лавку – остальные встретили это одобрительным воем. Графиня таращилась на меня, потом осведомилась, даже и не думая шутить:
- Ты не играешь?


Ее послушать, так все обязаны обожать играть с ее детками. Нет, я не играю. За семь лет пряток с меня более чем достаточно. Я готова поиграть во что угодно, лишь бы не в прятки.


- Вам известно, что Альфонс готовит в одной южной стране новый переворот?
- Я не поддерживаю отношений с Альфонсом. Мне неизвестно ничего о его местонахождении, и о его планах.


И потом, кто – Альфонс? В южной стране он никто. Он неудачник, про…равший свой режим, его даже армия не любит, куда там уж переворот в чужой стране. Для этого надо быть гением диктатуры, Альфонс и хотел бы взять реванш, да не может – всего пара его полковников, беглых преступников, поддерживают с ним связь, они долгими вечерами на фоне кирпичной стены ведут беседы о том, как бы им вернуть власть. Это, конечно, только разговоры. Им уже по шестьдесят каждому. Никакой второй хунты. Никакой.


Они, такие бесподобные, оборачиваются в мою темную сторону, свет еле-еле высвечивает мою половину лица – я это чувствую. Я молчу. В конце концов, они живут и строят планы на мои деньги.


- У вас много денег. Тратите вы немного. Но тем не менее их расходуете.
- Вам не позволят проверить мои счета. Я не настолько преступница.
Я счастлива, что у меня статус подозреваемой, а не преступницы – а не то все мои счета уже давно бы контролировали.


- Когда вы последний раз виделись с Альфонсом?
- Я никогда его не видела вживую.


Неприятный холодок в животе, вечное ощущение надзора, глаза, абсурда. Да, абсурда. Моя жизнь абсолютно, совершенно бессмысленна. Вокруг меня все время выстраивают странные декорации и единственное спасение – быть безучастной, быть не здесь. За семь лет взгляд мой стал прозрачным, у меня даже портится зрение – из-за привычки смотреть не на агента, а сквозь него, широко обессмысленными зрачками. И еще я не умею чувствовать – ничто не проникает глубоко, я поверхностно воспринимаю события. У меня невыразительные глаза. Жизнь подчинена абсурду.


Со стороны нашего дома поднимался по пригорку привлекательный молодой человек в элегантном костюме. Я ухмыльнулась и подошла к нему, бросив возмущенную графиню.
- Я так понимаю, вы ко мне?
- Да, здравствуйте, а как вы догадались?


Я промолчала. Вблизи ему оказалось лет тридцать пять – не больше. Зато самомнения и понимания всяких секретностей – сверх всякой меры. Я прохаживающимся шагом пошла вниз, к ручью. Он растерянно оглянулся на орущую ораву.
- Что это тут?
- Детский садик, - мрачно улыбнулась я, - Вы любите детей?


- Д-да, - он заикнулся, оглянувшись и увидев, как одно дите окунает другое чистеньким вымытым личиком в невкусный обед графини. Так-то. Я сунула руки в карманы. Мы молча спустились назад, к ручью. Котята резвились на заставе – там, где раньше был мостик.

Заставой это место называет наша семья  с пор наших с Майком детских буйств. Мы тут вели боевые действия – однажды по книжке смастерили мину и положили ее под мостик и прокатили по нему коляску с медведем, предварительно присобачив к ней радиоуправление. Когда мы рассказали об этом Альфонсу, он заинтересовался, какая была мина – он когда-то служил в минерах, профессиональный интерес, так сказать. Вообще-то медведь не пострадал. Он изображал Альфонса. Мы видели его с Майком в городе в открытой машине, с охраной.

Медведь был новый, не успел прижиться и пошел в расход. Но он выжил. Теперь четверо котят носились друг за другом, смешно атакуя друг друга и хвост большой трехцветной мамы-кошки. Все атакуют.  Я хотела уничтожить Альфонса еще в детстве, с тех пор я его спасаю.


- Покажите удостоверение, - скомандовала я. Он послушался. Он не был особо симпатичным – хотя вид у него был геройский, ничего не скажешь.
- Почему вы не замужем?


Однажды они подкинули мне жениха. Всем хорош, я даже убеждала себя, что так любовь и выглядит. Хотя вопросы об Альфонсе все учащались. И однажды я, сонная, в пижаме, выбрела на палубу и сказала, зевая:
- Мама, у меня в постели агент.


Этого звали Эндрю Хобс. Будем знакомы. Итак, Эндрю? Он выбирал место для удара. Или, скорее, целился. Я ждала, не уходила с точки поражения. Он, конечно, ударил:
- Вам известно, что Альфонс умер?


Я посмотрела на него. Мне говорили, что во время допросов глаза у меня становятся стеклянными. Наконец я вежливо спросила:
- Это значит, что допросы прекратились?
- Странная логика. Подозрения остаются.
- Жаль.
- Что вам известно о его смерти?
- Вы только что сказали.
- Вас это не расстраивает?
- Наличие этого человека отравило мою жизнь. Я, скорее, отпраздную это событие. Как насчет пройти в дом и выпить бурбона? Или даже шампанского. Хотя, вряд ли мой отец покупал шампанское. Разве что ждал гостей.
- Вам известно, как именно умер Альфонс?
- Кажется, вам доставляет удовольствие задавать один и тот же вопрос на разный манер.
- Его застрелили. Он умер, но перед смертью оставил свидетельство.
- Это то, о чем я догадываюсь?
- Да, теперь вы не просто подозреваемая.
- Я не понимаю.
- Что именно?
- Пойдем в дом?
- Нет, спасибо. Лучше без свидетелей.
Я присмотрелась к котятам и отозвалась:
- Тут кошки.


Он нетерпеливо махнул рукой. Его раздражали мои замечания, он хотел бы услышать другое. Только вот уж не знаю, кем он меня считал: абсолютно бесчувственным монстром или легкомысленной идиоткой. Меня не беспокоили оба варианта. Я пожала плечами, не вынимая руки из карманов моих узких брюк, и медленно побрела вдоль ручья. Я говорила ему, немного назад:
- Я не понимаю, что происходит. Как не понимала все семь лет. Зачем вы семь лет просто все время допрашиваете меня? Почему только вопросы? Вы не угрожаете мне, не садите в тюрьму, не лишаете гражданских прав, не арестовываете мою семью, не применяете силу. Только вопросы. И всегда одни и те же ответы. Странная, дикая, абсурдная проверка на крепость нервной системы. Иногда мне кажется, что я, не зная, участвую в каком-то диком эксперименте, только не знаю, в каком.


Я остановилась и обернулась к нему. Он пристально смотрел мне в глаза, слегка наклонив голову и слегка сморщив лоб – взгляд,  вытренированный перед зеркалом и перед экраном фильмов про агентов-красавцев. Я мало таких видела – красавцев. Но много таких взглядов.


- Я тоже не понимаю, - резко сказал он, с затаенным раздражением, - Совершенно не понимаю, зачем вам играть в прятки семь лет подряд. Почему нельзя просто признаться и все? Зачем люди фанатично служат своим глупым целям?
- Во мне нет фанатизма, кроме как защититься. Я никогда не сознаюсь в том, что вам нужно, потому что невиновна. И, кроме всего, прежде чем кричать о целях людей, подумайте о своей.
- У меня есть цель. – твердо ответил он. Голос его тоже звенел сталью, но я была уверена, что сам по себе он на меня не злится.
- У вас, и у всех ваших служб, такие же однобокие, глупые и пустые цели. Не говорите о государстве – оно у нас странно возрождается всякий раз, и ему для этого не нужны люди. Особенно те, которые думают. Ваше фанатичное желание найти укрывателя беглого диктатора – что за ним стоит? Вы делаете мир лучше? Или государство? Извините, я не хотела этой критики.


Я действительно не хотела никаких социальных критик – я просто хотела притянуть Эндрю к себе – на свою абсурдную сторону. Я хотела, чтобы кто-нибудь еще усвоил абсурдность, дикость и странность происходящего.


- Меня до сих пор не убили, - отстраненно пояснила я, - мне редко угрожают. Но вроде все знают, что я – преступница. Попробуйте это представить. А ведь я не преступница. Даже самые подонки имеют право быть судимыми.
- А вы бы хотели быть судимой?
- Я хотела бы быть оправданной и оставленной в покое. Я могу вас послать отсюда подальше?
- Нет.


Я обернулась опять. Он быстро усваивал новое и решил, что я подаю ему хорошую идею. Маленькое черное дуло смотрело мне куда-то в живот. Это не было в новинку – все мы видели кино. Только это было абсолютно не страшно. Видно, какие-то чувства во мне действительно атрофировались. Мне стало жаль себя – ведь  теперь я знаю, что мне много не хватает, чего с избытком у других людей.


- Прекратите. – просто сказала я. – Ведь мои ответы все равно не изменяться.


Сверху, от темного сада графини, от мерзкой сетки-решетки, истошно завопила Кати, наблюдая, видимо, нас сверху. Стало очень жарко – солнце жарило прямо в голову. В высоком бурьяне надрывно сюрчали цикады. Кричала Кати – что-то далекое, угрожающее, будто и она могла бы поспорить с государством и службами. Убийства в целях сохранения мира на земле – очень хорошо, но не в такую же жару! Пушистый клубочек подкатился к ноге Эндрю и неожиданно вцепился ему в туфлю, отыскав новую мишень. Эндрю вскинулся и выстрелил.


Если бы у меня на талии было хотя бы несколько лишних сантиметров, мне повезло бы и больше, и меньше. Не все раны опасны, особенно если отстреливают что-то лишнее – Эндрю попал бы в лишние сантиметры. А так пуля прошла четко вдоль моей узкой талии, чиркнув по майке. Я отступила влево и ноги у меня заплелись. У Эндрю дрогнула рука. Кати уже не кричала. Я вступила ногой в грязь возле ручья и немного пришла в себя. Уперлась руками в бока и спросила:
- И что вам за этой будет? Вас хотя бы обругают? Или медаль дадут?


Он всматривался мне в глаза, потом посмотрел вниз.
- Это кот!!!! – заорала я. – Это котенок!!! У тебя просто дергаются руки!


Я еще раз вступила в грязь, споткнулась опять, развернулась и пошла к своему дому.


Через пять минут я с Кати, отцом и Эпсонами сидела за деревянным столиком, любовалась на котят-провокаторов. Эндрю исчез – на его месте появится другой. Это неправда, что Альфонса убили. Если бы его убили, его беглые полковники сообщили бы мне. Со мной блефуют, ищут влияния, хотят выдернуть признание из самых внутренностей. Я не переодела дырявой майки. Это слабое укрытие для внутренностей.


Они говорят – Альфонс мертв. Он давно мертв, факт этот банален и пуст. Он должен был взорваться на кошачьей переправе в виде молодого медвежонка-игрушки, а то, с чем я сейчас обращаюсь как с собственностью – не более чем опустившийся, неталантливый человек, мечтающий, что когда-то был диктатором. Он никто, а за никем нельзя охотиться, никого нельзя убить. И ода эта – не мне и не ему, никому, а моим терпеливым родителям, которые всегда сумеют меня поддержать. Тем более, если бы это была правда про страшный эксперимент длиной в семь лет, или еще и еще дольше, то мои родители весьма наверняка могли бы быть к нему причастны – а это я отрицаю.


Камуфляжный кот вышел из тени кустов и остановился, глядя на нас всех так, будто знал о нас какую-то другую правду – о каких-то экспериментах, которые ставятся над всеми нами. Без надрывного драматизма, но мне есть  чему поучиться  у этого огромного зверя. Я присматривалась к его полосатой шкуре и желтоватым глазам. Котяра моргнул.


- Кто из помощников Альфонса жив?
- Я не знаю этих людей, а если кто из моих многочисленных знакомых и окажется помощником Альфонса, мне такие подробности неизвестны.
- Кого из своих знакомых вы подозреваете?
- Никого. Я никого не подозреваю. Это уж по вашей части.


Кто жив? Я, например. Странный вопрос. Если они бы придерживались своей собственной логики, то спрашивали бы: кто, кроме вас,… А ведь их логика совпадает с действительностью. Интересно, они сознают свою правоту? И если да, то почему «кроме вас», то есть почему до сих пор…


Я не получаю удовольствия от вечного противостояния структурам власти – а что в этом приятного? Была бы я, в самом деле, фанатиком, тогда, может быть. Просто вся моя жизнь во имя давно уничтоженного мною человека, который мне никто. Но так же, как ясно я вижу абсурд допросов, так же четко я уверена – не прекращу.


- Вы странная женщина, - говорит один из них. Я плохо его вижу, потому что лампа светит мне в лицо, а не ему. Я наклоняюсь, берусь холодными пальцами за раскаленную лампу, поворачиваю, направляю ему в лицо. Он морщится, резко отворачивается – конечно, не потому что прячет свое лицо от меня, а потому, что резкий свет неприятен. Потом он хватается за лампу и возвращает ее на место. Отдергивает руку – обжегся.
- Видите, - говорю я, дуя на свои пальцы, - у нас с вами одни ощущения. У вас нет  ощущения абсурда?
- А, вы одна из тех странных девочек…
- Я не знаю, кого вы имеете ввиду, но я ничуть не страннее других людей, пока дело не доходит до ваших претензий. Разве легче сознаться, чем сидеть на допросах?
- Чем вы занимаетесь в жизни?
- Посещаю допросы по повестке и без оной. Вы обеспечили мне чудесную работу, жаль, что за нее не платят.
- Когда вы последний раз виделись с Альфонсом?
- Вам известно местонахождение Альфонса?
- Вам известно о том, что Альфонс планирует высадку десанта на один из приморских городов?
- На какой?


Пауза. Тишина. В соседнем кабинете тикают часы. Я где-то это уже видела, давно, в кино, или на складе стандартных образов тишины, подчеркнутой шагами или другой ритмикой.


- Что вам известно о высадке десанта?
- Вы мне позавчера об этом говорили. Они еще не высадились?
- Опять вы претендуете на юмор? Должен заметить, у вас неважно получается.
- Спокойнее, офицер. Вы не имеете права переходить границу.
- Какую границу?
- Деликатности. Расскажите про десант.


С каждым годом я отношусь к ним спокойней и спокойней. Захожу, как домой, спрашиваю кофе, спрашиваю о знакомых. Мне, правда, не отвечают. Может, они и правда хотят взять меня на работу? Мои нервы им уже известны, характер, должно быть, тоже. Нужно будет спросить. А может, это страшные лопасти бюрократии, раскрученные один раз, все никак не остановятся? Один раз, уже давно, их запустили – приказом допросить подозреваемую, и этот приказ неумолимо дублируется каждый раз? Власть сменилась с социалистической на монархической, а персонажи все те же, да и вопросы тоже. Если подумать, это страшно. А если не думать – тоскливо.


Я часто думаю про финал, каким он будет, а понимаю другое – финала не будет. Вообразить сейчас, что подозрения с меня снимут? Даже если Альфонс пропадет навсегда, подозрения, как неотделяемый подарок власти, останутся.


Я живу в кошмарном и прекрасном мире, в котором все знают про мою виновность и никто меня не судит. Будто все они ждут, пока я упаду в нервном припадке и начну кричать: виновна! Страшны обе стороны: страшно, что спецслужбы спрашивают меня все время, и что родные не спрашивают меня никогда…


- Нам известно, что вы звоните иногда в Южную страну, Альфонсу или его пособникам. Когда вы последний раз звонили?
- Это вы придумали, вы и рассказывайте.


Я ничего не делаю, чтобы выйти из ситуации, да и из нее никуда и не выйдешь. Нет такой двери, за которой бы вдруг началась другая жизнь – никакая амнезия не избавит меня от вопросов – существующих и несуществующих – я всегда буду женщиной с прошлым. Однажды около трех ночи я рассказала об этих последних соображениях офицеру, избегая, конечно, рассуждений на тему правдивости обвинения – если о вас что-то знают, не важно, правда это или нет. Офицер медленно перебирал документы в папке и не знал, чем занять уставшие пальцы. Мы выпили кофе. Но разговор не состоялся.