Пристанища. Часть вторая. Пенза. Улица Славы

6. В одно из прекрасных лет, между моими вторым и третьим классами в школе, мы переехали жить в Пензу на улицу Славы.
 Правильнее было бы назвать эту улицу бульваром, поскольку дома располагались вдоль узкого скверика с кустами сирени и шиповника, цветочными клумбами и скамейками. Славная наша улица начиналась от площади  Ленина и очень скоро упиралась в речку Суру.

 Не берусь утверждать, однако предполагаю, что блистательное имя дано было коротенькой улице в честь  памятника на берегу Суры, который пензенцы звали Росток.  (К немецкому городу  наш росток не имел отношения, это был каменный столб, расширяющийся кверху и раздвояющийся, как, скажем, иллюстрация к сказке про чудо-горох, вырастающий до неба и способный прокормить трудящие массы без особого труда.  Символ народной мечты о легком хлебе, которого всем хватит.)

 Где есть что-то высокое, рядом с ним должно быть что-то широкое, для симметрии визуального восприятия. И такое широкое рядом с Ростком тоже было. Большая каменная плита, в которую творчески-мыслящие пензяки замуровали письмо к потомкам. И я, между прочим, имела честь присутствовать на этом памятном событии. Происходило сие действо в шестьдесят седьмом году, то есть, через пятьдесят лет после революции, и рассчитывалось на жадное любопытство к нашей жизни со стороны потомков, которым предписывалось поинтересоваться, да и вскрыть вмурованную в бетонную стелу  урну с письмом к потомкам через пятьдесят лет.

И семнадцатый год не за горами. Вскроют?

  Предположительно народное название Росток было ответом на громкое официальное название, что-нибудь типа «мемориал Славы», отсюда и название улицы.

Дома были однотипные, пятиэтажные,  покрашенные полдома в желтый, а полдома в зеленый цвет, по горизонтали, естественно. В некоторых квартирах  балконы выходили «на сквер». У нас – нет. А вот у мужа моего будущего,  в те времена мне  не знакомого, что не мешало ему  счастливо проживать в доме семь по улице Славы, был балкон, выходящий на сквер, только вот выходить на него люди не могли, поскольку шаток и неустойчив был.

Квартира наша на третьем этаже состояла из трех комнат, две из которых, гостиная(в пензенской традиции  называть общую комнату, служащую для приема гостей и совместных семейных посиделок перед телевизором залом, ещё раз, не залой, а залом;  если дети учились музыке, как и в нашем случае, там же стояло пианино, мы с братом Борей продолжали учиться всё у той же учительницы, что привозилась в Рамзай, только теперь уже посещая её кружок музыки в клубе имени Дзержинского)  и родительская спальня,  выходили окнами во двор, а одна, узкая и длинная  детская  - окошком на сквер.

 Каждый раз, когда мне счастливиться пережить летний дождь, и последождье с терпкими щемящими запахами вымытой листвы и теплой мокрой земли, вспоминается  сцена из первых пензенских дней. Счастливый теплый летний вечер. Горят фонари, что-то там, внизу, под нами,  цветет и пахнет, прогуливаются праздно люди, а мы сидим на подоконнике: я и моя тетя Аля, студентка. Мы сидим на подоконнике, как, скажем, Наташа и Соня, хотя ассоциация поздненаложенная, и мы глупо-радостны и хохочем, а некто нервный снизу кричит Але: »Убери свою сестренку, она же свалится!», отчего нам становится вдвое смешнее, какая сестренка, она ж Тётя!

 Остроту счастья от того переезда я  вспоминаю с легкостью и поныне. А вот мама огорчена. Как жить в городе, где все не знакомы, не смотрят друг на друга, не здороваются! Через много лет она будет чувствовать то же самое по переезде в Москву, будет рассказывать, насколько в Пензе особенные сердечные люди, и как все друг друга знают и помогают, и как ей не хватает этого в гигантской незнакомой Москве.
 
Одна из прелестей  пензенской квартиры на Славе – длиннющий коридор, по которому можно ездить на велосипеде, а можно устроить в нем стрельбище. Винтовку с воздушными пульками принес папа, мы укладывались на животы в одном конце коридора и палили в обитую дерматином дверь, отчего в ней появлялись маленькие дырочки с выглядывающей из них ватой. Мама была в шоке.
 
Это важный для нас для всех дом. Здесь много всего произошло.  Шесть лет, это мои  с с третьего по восьмой класс. Здесь я выросла. Отсюда мои самые старые друзья. Здесь мы с братьями болели вместе детскими болезнями, нас сажали на карантины, как было положено, и мы читали «Денискины рассказы» и устраивали многодневные многостаночные турниры, по десять игр в шахматы, шашки, поддавки, чапаевцы, уголки, морской бой, балду. Во дворе до упаду играли в лягушки, выбивалы, лапту и казаков-разбойников.
 Зимой катались на санках на Суре или с ледяной спирали в парке Белинского. Ходили туда с родителями, ждали, когда выстроят из желтых не струганных досок, а потом зальют водой высокую вавилонскую башню со спиральным  ледовым желобом. Скатывались по нему с грохотом и со скоростью ракеты. Папа не удерживался и тоже катался в своем дорогом пальто, а его шапка терялась по дороге и выезжала вслед за ним.

Я мечтала, чтоб мама, как другие женщины из подъезда, вышла посидеть на лавочке во дворе. Но она считала это никудышным занятием для бездельниц и сплетниц, и не выходила никогда.

Через год после нашего переезда в Пензу умерла мамина мама, моя бабушка Ксеня. Я проводила у нее в деревне Выглядовка достаточно много времени, хотя не любила этого очень, и открыто заявляла родителям, что и дедушек-бабушек своих не люблю. Бабушкина смерть была первой в моей жизни и очень страшной. На мою детскую фантазию,  культивированную пионерско-лагерными сказочками про гроб на колесиках, про неведомо кем придуманные пятна на стенах с вылезающими из них коварно руками, и подкрепляемую абсолютно конкретно-зримыми гробами, таскаемыми по улицам и дворам под заунывный шопеновский «ту сто четыре – самый лучший самолет» бабушкина смерть  повлияла так сильно, ну как, скажем, декабристы на Герцена. Масла в огонь подливала моя страсть к ночному чтению. Я никогда не засыпала вместе с братьями, прятала фонарик под подушкой, читала много, а потом сама же вызывала в воображении фигуру в белом, стоящую в дверном проеме, и сама же дрожала от страха, боясь закрыть глаза, и обрела привычку натягивать одеяло до самого подбородка. Интересно почему, но до очень взрослого возраста я никому не рассказывала об этом детском наваждении, верно,  полагала,  что, подобно  моим ночным героям, тогда это были уже мушкетеры и персонажи любимого Стивенсона, бояться стыдно и позорно.

Квартиры в этих домах на Славы были на редкость нелепы в моем сегодняшнем понимании, но в детстве мне страшно нравилось, что, например, в родительскую спальню можно попасть и из зала, и из коридора, что делало, скажем, игру в прятки или догонялки особенно увлекательной.

Четырнадцатилетним подростком в дождливый и тревожный октябрьский день я уехала из этого любимого дома в Курган на целых восемь месяцев. Институт  Гавриила Абрамовича Илизарова, формально называющийся КНИИЭКОТ,  тоже был почти домом,мини-домом,квази-домом, ну, как, скажем,  дома бабушек-дедушек, куда меня ссылали, если мама болела или ездила в санатории, или многочисленные пионерские лагеря, которые я очень даже любила.  О таких как-бы-домах  тоже можно поговорить, но потом.
В июне, уже пятнадцатилетней,  соскучившейся по домашним и по уюту, сильно одичавшей, зато с удлиненной конечностью, на поезде и костылях, я  вернулась совсем в другой дом.