Чердак

Когда мне хотелось побыть одной, я забиралась на чердак.

Там было темно. Лишь в кривые щели меж старых досок пробивались узенькие горячие полоски света и ровными линиями ложились на земляной пол, расчерчивая его по диагонали.

В маленькое запыленное оконце свет с улицы почти не проникал. Но тянула свои ветки старая черемуха, и можно было прямо оттуда рвать темные спелые ягоды и есть.

Там было душно от низкой прогретой беспощадным июльским солнцем крыши.

Там было много пыли.

И я чихала.

Но там было тихо. И главное, никому не пришло бы в голову искать меня в этом месте.

На чердак годами складывали старые ненужные вещи. Вещи, которые было жаль выбрасывать. И поэтому чердак смело можно было назвать музеем моей семьи.

В углу на полках какого-то доисторического шкафа лежали старые книги, учебники и тетради всех поколений, начиная с предвоенных лет.

Были там и мои первые школьные тетрадки со старательно выведенными перьевой ручкой кривоватыми палочками, крючочками, а затем и буквами. Мои первые учебники: «Букварь», «Родная речь», с картинками, которые я запомнила навсегда.

И там, в этой свалке, я нашла книги по незнакомым мне предметам – логике, психологии. Эти школьные учебники принадлежали дяде Юре – тогда, в послевоенные годы, учились по другой программе.

И томик Пушкина в бордовой тканевой обложке с замечательными иллюстрациями. Я запомнила одну из них: темноволосая девушка в белом платье стоит у высокого окна и с задумчивым видом что-то чертит на стекле. Эти две буквы, «Е» и «О», на запотевшем от домашнего тепла зимнем окне будоражили моё воображение. Я стала листать книгу, и мне захотелось узнать хоть что-то о жизни этой девушки, которой было так грустно в тот зимний вечер. И я нашла роман в стихах, который назывался «Евгений Онегин».

Это была моя  первая, такая необычная, встреча с Пушкиным. Мне было лет десять-тринадцать.

Как туда попал этот томик? Наверное, его вынесли, нечаянно прихватив вместе со старыми, ненужными учебниками.

Ведь дома у нас была хорошая библиотека, и там был другой Пушкин, парадный. Но к тому изданию у меня не было такого притяжения. С ним надо было аккуратно обращаться, бережно переворачивать страницы, не пачкать, не ронять.

 

А этот был «свой», и я читала его взахлеб. Судя по дате издания, этот Пушкин тоже принадлежал дяде Юре. Как раз в тот год они должны были проходить его по школьной программе.

Но дяди Юры давно нет. Он погиб молодым, ему не было и тридцати: перевернулся грузовик, когда их геологическая партия возвращалась с поля.

Дядя Юра тоже вырос в этом доме. Он был младшим сводным братом моего отца.

Отец рос с мачехой, Варварой Степановной, медсестрой, бывшей фронтовичкой. Она курила «Беломор» и была прямолинейна.

Но прабабушка, бабуся, как мы, дети, ее называли, недолюбливала невестку. Она рассказывала, как Варвара Степановна в тяжелое послевоенное время пекла большие обсыпанные сладким сахаром плюшки и прятала их от бабушки в старый сундук. Угощала ими только свою многочисленную родню, часто гостившую в доме. А когда отец принес домой редкие в то время особого качества валенки, тоненькие и белые, очень нарядные, и подарил их матери, то Варвара Степановна изрезала эти валенки втихаря острой бритвой, чтобы они никому не достались.

На работе ее ценили и уважали, она была хорошим специалистом и старалась всем помочь. Но с дедом они часто и бурно ссорились. И в конце концов развелись.

Как-то, совсем недавно, мать сказала: она ему изменила, а он не сумел простить.

Дед и Варвара Степановна развелись, но она оставила фамилию мужа и продолжала жить в нашей квартире, в маленькой боковой комнатушке с окном в сад. Помнится, в то время она все читала роман Дюма «Граф Монте-Кристо». И толстая книга с закладкой валялась то на ее кровати, то на столе.

Она долго ждала, но дед к ней не вернулся.

В Доме отдыха он познакомился с дородной простоватой женщиной намного моложе его. Она родила ему двоих детей. С военной службы он к тому времени ушел на пенсию, его назначили директором ремесленного училища. И при училище дали квартиру, большую и удобную. И он съехал от нас.

…Все эти семейные истории невольно вспоминались на чердаке.

Но больше всего мне нравилось просто смотреть в чердачное окошко.

Из него была видна река Белая, густо зеленеющий лес на противоположном берегу и далекая туманно-голубая линия горизонта…

Я помнила, как мы сажали картошку за рекой. Вехой были стоящие рядом три дерева. За этими деревьями было наше поле. Мы туда ездили с отцом на велосипеде, пересекая реку по плашкоутному мосту. Велосипед постоянно подпрыгивал, а мне казалось, что у меня от страха вот-вот выпрыгнет сердце. Ведь внизу, под этим хлипким мостом, плескалась глубокая река.

Однажды нас застала гроза, и мы до нитки промокли. Но дожди раньше были совсем другими – теплыми, бурными, и вода на асфальте быстро испарялась.

Все это мне вспоминалось, когда я смотрела в запыленное чердачное окошко на далекую туманную линию горизонта.

В детстве я всегда думала: а что там дальше, за горизонтом?

В ту пору я еще не знала, что дальше ничего особенного нет.


11-16.8.11г.