09. Надежда

       
     Прошло не так уж много времени после прогулки, когда дверь камеры снова открылась и прапорщик выкрикнул:
     – Хрусталёв, к начальнику СИЗО! Быстро, шевелись!
     Кабинет начальника удивил Художника прежде всего развешанными по стенам копиями волошинских акварелей.
     – Хрусталёв Сергей Александрович, садитесь, – предложил высокий седой полковник.
     Сергей присел, не прекращая разглядывать охристые коктебельские холмы в голубоватой дымке. Полковник сидел напротив и листал уголовное дело Хрусталёва.
     – Сергей Александрович, – участливо обратился начальник, – я вот знаю, что вы – хороший художник, Суриковское училище окончили, профессиональный реставратор… а стали тем, кем не хотели стать, ведь верно? Надеюсь, вы тоже так думаете? К чему у вас душа лежит? Чем бы вы хотели заниматься?
     Неожиданный ход мысли полковника смутил Хрусталёва.
     – Что это вы… – тихо проговорил он. – Что это вы о моей душе вспомнили…
     – Без всякой задней мысли, Сергей Александрович. Вы бы ответили на вопрос.
     К нему обращались с уважением и даже предельно корректно, что было странно в стенах тюрьмы, в этом кабинете. С ним впервые говорили как с равным, как с Человеком.
     – Хорошо, отвечу, – согласился Сергей. – В последние годы я увлёкся керамикой… Терракотой, знаете, это производство глиняных изделий, неглазурованных, они формуются в гипсовых формах, а потом обжигаются при температуре 1000 градусов. Дома у меня остались классные матрицы, пуансоны. У меня неплохо получалось… Античная тематика хорошо шла, ещё – орнаментальные рельефы. Пробовал заняться майоликой, но это более сложный процесс. Нужна цветная обожженная глина. Кроме этого писал натюрморты, даже выставлялся на республиканской выставке…
     – Сергей Александрович, – прервал Хрусталёва начальник, – а что если я вам предоставлю отдельную камеру, создам определённые условия, в рамках разумного, конечно? Жена ваша, Анна, привезёт вам на длительном свидании всё, что  вам понадобится… телевизор, необходимые материалы, инструменты, матрицы ваши… Что вам ещё может быть нужно?
     – Муфельная печь.
     – Муфельную печь, всё, что нужно для работы, всё предоставим, но только без наркотиков, и вы начнёте спокойно заниматься своим любимым делом. Во-вторых, когда осудят вас на небольшой срок, я так думаю, мы оставим вас отбывать срок на хозобслуге и, при хорошем поведении, освободим условно-досрочно. Вы спросите, зачем мне это надо? Я скажу. Если согласитесь, Сергей Александрович, будете заниматься красочным оформлением нашего актового зала, комнаты свиданий, напишете картины для кабинетов, словом – вашему таланту пропадать не дадим. Подумайте.
     – Что тут думать, Анатолий Владимирович, – быстро ответил Художник, – я согласен.  Да и глупо было бы отказываться. И если вы разрешите, могу прямо сейчас написать письмо жене – что привезти, хотя бы на первое время…
     – Хорошо, – подытожил начальник, – мы с вами пришли к единому мнению. Вас, Сергей Александрович переведут в отдельную камеру, а дальше мои слова остаются в силе. В проблемных ситуациях обращайтесь ко мне лично. Не задерживаю вас, всего хорошего.
     В камере проводы были недолгие. Никто не лез в душу, не приставал с бестолковыми вопросами. Заварили традиционный крепкий чай, разлили по кружкам, выпили молча. А вечером Хрусталёва уже перевели в отдельную камеру. На удивление светлую.
     Анна приехала на длительное свидание с двухлетней дочкой. А в камеру Художника сержанты перетащили неподъёмные сумки с глиной, красками, инструментами, муфельной печью, телевизором, продуктами питания.
     Два дня пролетели как сон. Сергей слушал щебетанье дочери, поначалу её серые глазки всматривались во всё вокруг с испугом, но наутро всех разбудил заразительный детский смех. Хрусталёв только сейчас понял, что быть вместе с любимой женой и держать ладошку маленького, ранимого нежного ребёнка, – это верх счастья, и если сейчас это счастье, так сказать, разовое, то стоит приложить силы, чтобы оно продолжалось оставшуюся жизнь…
     Через два месяца состоялся суд. Хрусталёва привезли под конвоем в старинное здание начала ХХ века, в котором взгляд художника сразу остановился на лепнине в стиле ”модерн”. В пустом зале суда в первых рядах сидели Анна, родители, соседи по лестничной клетке.
     Сергей не сводил глаз с Анны, угадывая, как она переживает и… надеется.
     «Хорошо, что без дочки, – подумал он, – этот человечек уже всё понимает…».
     Зал не проветривался, и через час, в середине заседания, нескольких любопытных старушек увели из зала в полуобморочном состоянии от духоты. Процедура судебного заседания длилась два часа без перерыва. В перегретом воздухе повисали обычные процедурные фразы:
     – Встать, суд идет!
     – Слово предоставляется прокурору!
     – Что нам еще скажет адвокат?
     – Вызывается, свидетель…
     И наконец:
     – Ваше последнее слово, Хрусталёв, – вытирая беспрерывно потеющий лоб, чуть слышно сказал судья Огрызко.
     Сергей встал, но… не собрался с мыслями – да и не хотелось сейчас витийствовать ни перед кем.
     – Я виноват во всём, прошу прощения у своих родителей, Ани… – проговорил он и добавил: – Не судите строго…
     А потом судья бесстрастно читал приговор: «Учитывая личность обвиняемого, не работающего, состоящего на учёте в наркодиспансере, ранее неоднократно употреблявшего наркотики, учитывая общественную опасность обвиняемого… Хрусталёва С.А. приговорить… по статье… к двум годам лишения свободы…». Когда Сергея уводили из зала суда, он успел обернуться и крикнуть плачущим родителям и жене:
     – Ждите! Я не прощаюсь – говорю ”до свидания”!..
    
     Он вернулся в камеру. Сел на койку. Поглядел на заготовки, лежащие перед ним, на глину, на печь, уже успешно опробованную в местных условиях. И вдруг – тихо запел. Песню, особенно им любимую в годы учёбы в Москве, в Суриковском художественном институте:
     – Живописцы, окуните ваши кисти
     В суету дворов арбатских и в зарю,
     Чтобы были ваши кисти, словно листья,
     Словно листья, словно листья к ноябрю.
     Мостовая пусть качнётся, как очнётся!
     Пусть начнётся, что еще не началось.
     Вы рисуйте, вы рисуйте, вам зачтётся...
     Что гадать нам: удалось - не удалось?
     Сергей взялся за работу. Так же усердно, как расписывал свою прежнюю камеру. Он работал с утра и до поздней ночи, оставляя следы глины повсюду: на лице, одежде, телевизоре, книгах, металлической чайной кружке…
     Однажды дверь камеры Художника открылась и вошёл сотрудник СИЗО. Сергей выпрямился, не зная, чем обязан такому неожиданному визиту, на что старший офицер сделал примирительный жест рукой и успокоил:
     – Ты на меня не обращай внимания, я посижу – посмотрю…
     Сел на свободную койку и принялся разглядывать слепки, инструменты, эскизы… У Хрусталёва появилось странное ощущение, будто его заставляют работать под конвоем. Однако он переборол это настороженное неприятие в себе и продолжил работать с глиной, тихо – чтобы сымитировать непринуждённость – напевая:
     – Вы, как судьи, нарисуйте наши судьбы,
     Наше лето, нашу зиму и весну...
     Ничего, что мы чужие, вы рисуйте!
     Я потом что непонятно объясню…
     Спустя какое-то время старший офицер так же неожиданно встал и вышел, заперев дверь своим ключом.
     С тех пор его вечерние визиты стали регулярно повторяться. Это было более чем странно. Офицер подолгу сидел в камере с осуждённым, спокойно пил с ним кофе, затем выходил, закрывал замок, задвигал засов… Он слушал рассказы Хрусталёва, в то время как под пальцами Художника бесформенная глина преображалась в фигурку изящной танцовщицы или тяжеловесного средневекового рыцаря…
     Сергей понял, что сотрудника влечёт в эту камеру интерес к его искусству, это было приятно: значит, как художник он ещё востребован и так неожиданно нужен… Они стали общаться, и порой – на самые отвлечённые темы, никак с искусством не  связанные.
     – Почему же вы выбрали эту работу, в тюрьме, гражданин начальник? –  спросил однажды Хрусталёв. –  Нравится дышать воздухом несвободы?
     – Нет, конечно, – ответил офицер. – В молодости я мечтал стать моряком, капитаном, потом – актёром, писателем… но что стану тюремным работником – не предполагал… Мне не совсем понятно, почему в этих клетках мразь рода человеческого – вы знаете, все эти растлители, насильники, ворьё и убийцы – спокойно пьют чай с бывшими уважаемыми врачами, учёными, художниками, музыкантами… Я думаю, не поступки движут человеком, а судьба, злой рок настигает его. Я – фаталист…
     – Злой рок? – переспросил Художник. – Что ж это получается – «оставь надежду всяк сюда входящий»?..
     Старший офицер не ответил, ему пришло время уходить. Больше он Хрусталёва не навещал. Неуставные посещения подчинённого стали известны начальнику СИЗО.
     – Ты что творишь, дорогой? – отчитывал его начальник у себя в кабинете. – Кто тебе позволил одному заходить в камеру? Что за детская бравада – или хочешь оказаться в заложниках?
     – Анатолий Владимирович, я попытаюсь объяснить. Вы меня, может, поймёте. Художник – чертовски талантливый человек. Я захожу в камеру и просто смотрю на его руки, как он работает, как он рассуждает об искусстве… Вы бы взглянули, насколько одухотворенные у него готовые работы! И потом, мне хочется понять, почему этот человек находится в этом болоте, почему он здесь, а не на воздухе творит то, что…
     – Вот что, психолог, – прервал начальник, – понять твоё поведение я попытаюсь, но нарушать режим – запрещаю!
     Вскоре Художник получил первый тюремный заказ. Это были каминные часы, на изготовление которых ушло сорок дней. Когда готовая работа красовалась на камерном столе, Сергей по-настоящему поверил в свои силы: время текло под терракотовыми листьями аканта [1], а по обе стороны от циферблата рельефно выступали вперёд фигуры античных героев.
     «Сильно! – оценил он сам себя. – Просто великолепно! Если прокурору понравится –то… там и досрочное освобождение».
     Но чуда не произошло.
     Только сны становились всё сказочней, и Художник старательно запечатлевал их в терракоте. Из податливой глины вырастали то неоднозначные гномы, то рыцари печального образа, то птица Сирин… Не мог он творить иначе, грусть изматывала душу. Поначалу он стал меньше усердия проявлять к работе, меньше внимания к деталям, а как-то раз обжёгся о корпус муфельной печи и в раздражении разбил подготовленную к обжигу фигурку Орфея.
     Сергей сидел и курил беспрерывно, глядя на зарешёченное окно, куда изредка залетали воробьи, осторожно изучали его бусинками глаз – и, что-то чирикнув, улетали, оставляя его наедине с собой.
     «Хорошо было бы – повесить тут клетку с птицами… – подумал Художник, но тут же устыдился этой мысли: – Впрочем, хватит тут клеток… Просто птицы. Без клеток, без вольеров… решётка на окне – но это не помеха. Свобода на полустанке. Крылья, вот что главное, крылья, заветная мечта Леонардо… Кажется, я заболеваю… и эту болезнь тутошним аспирином не лечат…».
     Завтра на пост этажа заступает знакомый сержант дежурной смены. Его просьбы подарить ему что-нибудь из серии готовых изделий Хрусталёву изрядно надоели. Но если…
    
     На следующий день Художник улучил момент переговорить с сержантом.
     – Что, Алексей, нравится тебе бюст Нефертити? Да, эта царица украсила бы твою комнату, а жена как обрадуется… А может, поменяемся?
     Видя, как заблестели глаза сержанта, Сергей продолжал:
     – Я немного приболел. Найди мне одно лекарство – фенамин, или амфетамин, или фенциклидин, мне без разницы, а я тебе статуэтку и часы ”командирские” впридачу. Как, договорились? Не бойся! Никто ж не узнает…
     Несколько дней Художник не работал. Как заведённый, с отсутствующим взглядом, он ходил по задымлённой камере, вокруг стола, заваленного глиной, пуансонами, рисунками, но ничего из них как будто не замечал. Подошёл к подрамнику, где на пришпиленном ватмане угадывался профиль далёкой дочери.
     «Надо закончить, – подумал Сергей, – это будет мой подарок ко дню рождения… «и успеть предпоследний мазок положить», не помню, откуда это… Всё. Хватит топтать бетон. Работать!»
     Краски снова оказались в его руках. Пальцы немного отвыкли от кисти, но с каждой минутой к Художнику возвращались навыки. Вспомнилась ещё одна песенка его ”суриковской” юности, он нежно наносил розоватые румяна на щёки дочки и напевал:
     – Что происходит с нами,
     когда мы смотрим сны?
     Художник Пиросмани
     выходит из стены,
    
     из рамок примитивных,
     из всякой суеты
     и продает картины
     за порцию еды.
    
     Худы его колени
     и насторожен взгляд,
     но сытые олени
     с картин его глядят,
    
     красотка Маргарита
     в траве густой лежит,
     а грудь ее открыта –
     там родинка дрожит.
    
     И вся земля ликует,
     пирует и поёт,
     и он её рисует
     и Маргариту ждёт.
    
     Он жизнь любил не скупо,
     как видно по всему...
    
     …Неожиданно – была уже ночь – раздался стук в камеру, дверца кормушки открылась и послышался приглушённый голос сержанта:
     – Хрусталёв! я принёс тебе лекарство первитин, мне сказали, его называют ещё ”винт”, ”феня”, то, что надо, мне сказали. Пойдёт?
     – Пойдёт, – равнодушно ответил Художник. – Получай что я тебе обещал. И не дрожи, а то так стучишь зубами, что разбудишь всех. Ну иди, я тебя не знаю, ты меня не видел…
     Сергей высыпал на ладонь две таблетки.
     – Один раз. Только один раз. Последний. Себя обманывать не буду. Дал слово – надо выполнить.
     Таблетки запил водой, оставшиеся припрятал, а пустой пакетик сжёг в пепельнице.
     Потом взял кисти и вернулся к портрету. Видел перед собой кукольное личико – чего-то недоставало…
     Так пролетело двадцать минут, однако привычной обволакивающей истомы не наступало. Художник взял ещё четыре таблетки и наскоро запил затхлой водой из горлышка чайника. И – вот оно, краски начали подавать признаки жизни, заиграли невероятным цветом… Тревога исчезла – казалось, её поглотил свет, исходящий от настольной лампы. Появились полузабытые ощущения блаженства, приподнятости, бодрости. Вдруг – Художнику показалось, что девочка на портрете улыбнулась… хотя он едва наметил линию детских губ. Она улыбнулась загадочно и знакомо: как Мона Лиза, только он не успел схватить эту улыбку, запечатлеть в памяти…
     – Ну же, Надюша, улыбнись ещё раз, давай… – попросил он вслух, застыв с кисточкой перед неоконченным портретом, как энтомолог, притаившийся с сачком в охоте на редкую бабочку.
     Когда он проглотил оставшиеся таблетки – уже не помнил. Развернув подрамник под яркую лампу, Сергей уверенными мазками продолжил писать портрет дочери. На лице его дорогой Наденьки появилась улыбка.
     А потом фиолетовые круги поплыли перед глазами, и в лиловый кошмар Художника слились озноб, тошнота, рвота, гул в ушах, судороги, боли в суставах, мышечные спазмы… и жуткая резь в глазах, которых он не отводил от портрета дочери. Хрусталёв упал на пол – и протяжный стон Художника разнёсся по гулкому коридору режимного корпуса.
    
     Рассвело. Настольная лампа упрямо светила против солнца, а в камере, освещённая его первыми лучами, улыбалась девочка.



      
      [1] Акант – средиземноморское широколистное растение, изображение его листьев легло в основу коринфского ордера в архитектуре.