БаннХофф

REM: Исходный текст написан в HTML и пронизан гиперссылками - его можно читать, с начала до конца, как обычно, а можно переходить от одной ссылки к другой, выстраивая индивидуальный, читательский сюжет. К сожалению, формат ПРОЗА.РУ позволяет публиковать только простой текст.   



Если Индия – это карри, Россия – водка, Куба – сигары, Штаты – гамбургер, то Швейцария – это утыканный свечками красивый медовый пряник в кондитерской витрине, который, как известно, можно только поглядеть, но не надкусить, а главным содержанием его, калорийной и пикантной начинкой, так сказать, конечно, является Цюрих.

Шестой трамвай идет по длинному кольцевому маршруту мимо разных достопримечательностей. Чтобы в нем не было безумно скучно, вагоны сделаны подвид кафе, со столиками, маленькими светильниками на них, официантами с бабочками и кофе в миниатюрных чашках. За окнами моросит нескончаемый дождь, а внутри аромат кофе и сигарного дыма и слабо мерцающие крошечные лампочки на столах, освещающие только дрожащие в такт трамвайной вибрации руки визави, и не понять, кто - он или она - расположился напротив и проник в углубленную задумчивость осеннего вечера, невольно разрушая твое упоительное одиночество.

Вот она, ностальгия.
Недели хватит,
чтоб она появилась. Ее прописка-
Банхофштрассе и угол Параде-Платца.
И теперь навсегда.
На деревьях сырость
здешней серой зимою рисует пятна
зелени. Это-
ностальгия зимы по лету.

Банхофштрассе такая чистая, что прямо с мостовой можно есть суп, загребая картофельные кусочки с капустным рваньем ложкой. В самом начале улицы в бутике Готье торчит опасно острогрудый манекен, облаченный в розового атласа рыцарские доспехи, совмещенные с поясом верности для пущей верности. Верность плавно трансформируется в вечность, продавщица безразлично выглядывает из витрины, ее очки – это знак бесконечности, прикрепленный к ушам проволочными загогулинами. На перекрестке стеклянный стакан телефонной будки, непристойно прозрачный, в нем можно продавать наркотики или пользоваться быстрым сексом, но только при полной раскомплексованности, что труднодостижимо. Зато можно прямо из будки без всякого стеснения и без проблем звонить по всему миру и шпионским голосом, как Штирлиц, говорить в трубку : Я в Цюрихе. Может, на том конце провода поверят в назначенную тебе особую миссию, и ассоциируют Штирлица с тобой или наоборот, что, впрочем, маловероятно. Не думай о секундах. И вообще, не думай, лучше всего в этом месте не думается вообще.

Здешние воробьи не гадят, где ни попадя. Они или питаются доброкачественной пищей с минимумом шлаков, либо приучены к отхожему месту. Наверное, на черепичных крышах к каминным трубам прилепились аккуратные фахверковые сортирчики на одно воробьиное очко, на дверках милые сердечки, оправка за счет муниципалитета, как служащим городского коммунального хозяйства, украшающим пейзаж чириканьем.

Лучше идти по Банхофу, потому что прямо. Потому что к озеру по другой улице ближе, но дорога нехоженая. Все улицы кривые, руководствуясь формальной логикой из точки А в Б попасть почти невозможно. Поэтому здесь пользуются не логикой, а чувственностью. Самое ценное чувство есть пермит А. Если пермит С, следовательно, на его чувства тут всем плевать. Не удивительно, пермит А наплевал бы на пермит В и пермит С, то есть почти на всех тут, и уж совершенно точно – абсолютно на всех там, однако ситуация развивается по противному во всех смыслах сценарию.

Здесь в крови - боязнь пришельца. Любого.
Но деньги -
деньги быстро теряют кровавый привкус
и становятся просто комфортом,
который принят
здесь. И который забыть не просто,
раз отведав.
Здесь примирением наций
служит Бэнк Корпорейшн,
который вечен.
Относительно иностранцев
закон безупречен.

В парке у озера пляж, юноши делают фигуры у-шу и кун-фу, девушки загорают топлесс. Проходя мимо, мимолетно бросая взгляд на прелести и достопримечательности, легко отличить местных женщин от заезжих дам.

На террасе подают жареную колбасу, завернутую в бумагу, что похоже на родные пенаты, только вкуснее и дороже. Пиво же не разбавляют, а в минеральную воду добавляют дольку лимона, что превращает банальный процесс утоления жажды в изысканное удовлетворение чувства посредством неспешного поглощения ледяной влаги, проникнутой лимонным нюансом.

Пти флер - это маленький цветок большой легальной индустриальной проституции около Роте фабрик, которая красная не как Красная Армия, а потому что сделана из кирпича, что достаточно необыкновенно среди аккуратных оштукатуренных домиков с гераневыми окнами. Она была вызовом местному косному общественному мнению и ее сперва обозвали Роте фабрик, а потом закрыли на фиг и отдали в пользование околохудожественному бомонду, так и не научившемуся стричь купоны из занятий разными искусствами. Пти флер открыли рядом потому, что искусно трахаться не фунт изюма и это дело есть часть искусства в самом общем смысле, и еще это место на отшибе. Изначально служить в заведении должны были местные прелестницы, ведь проституировать в Цюрихе могут только граждане конфедерации, а вот дело не пошло. Аборигенные женщины весьма привлекательны при изрядной доплате с их стороны и когда свет фонарей погашен в новолуние. Поэтому в Пти флер ныне и присно бойко торгуют цветами Азии, Африки, Украины и России.

В парке на тонкой металлической ноге стоит огромный стабиль из цепей, колес, труб и другого бэушного железа, сделанный Тенгли, и ржавеет. Если проходить мимо весь в задумчивости, стабиль делается мобилем, рычит, грохочет, чревовещает и конвульсивно дергается, до колик пугая неожиданностью перевоплощения. А так он безопасен, как и положено быть свалке велосипедов, и на вид вообще ничего.

Львы на Левенштрассе имеются, но не впечатляют. Левен она потому, что средневековые обыватели тогда еще не Швейцарии держали натуральных львов заместо кисок – денег и во время оно у аборигенов имелось перебор, и на их сохранность покушались как мыши, так и двуногие паразиты, коих травили львами во избежание. Удивительно смешение вероисповеданий с прочими увлечениями местных жителей. Так, полосатая синагога с входными арочками совершенно в мавританском стиле соседствует (через три дома) со стилизованными под грязные витринами магазина, торгующего раритетами немецкого Вермахта, включая малопользованные каски, сапоги, фляжки, ремни с Гот мит унс на пряжках и неплохое малокалиберное зенитное орудие или неплохой крупнокалиберный зенитный пулемет, было плохо видно сквозь пыльное стекло. А дальше магазин Гей-парадайз со специфическими цацками для муженщин и жежчин, и милое заведение, называемое чайной комнатой, с прелестными маленькими крендельками, облепленными кунжутом, сезамом и еще чем-то мелким и сыпучим. А собственно чай там так себе, из пакетиков.

Лебеди как утки, только крупнее. Одна лебедь с одним лебедем выводят птенцов около дорожки в парке, не боясь, что ими закусят, потому что прочей закуси тут изобилие. Иногда лебеди переходят дорожку, а за ними переваливается коричневый пушистый выводок, и велосипедисты тормозят загодя перед чудом природы. Велосипедисты и все прочие граждане здесь тормозят также и в постели, детей немного, они ухоженные и балованные, и в силу своего незначительного числа включены в перечень особо охраняемых видов.

Рояль играл, в смысле на нем играла роялистка, это точно была какая-то классика, которую стыдно не знать, когда знаешь, что должно быть стыдно, потому что иначе смущения от собственной дремучести не наступает. В ресторане подавали лобстеров, которых невозможно есть, потому что молотка в приборе не было, и были устрицы на льду, которых едят пижоны, но они не особо в ходу. Народ же валил ради рояльного дивертисмента и la Bouillabasse, который в ближайшем раскладе оказался испанским рыбным супчиком, или банальной ухой, поедаемой под музыку. Но как звучало!

Музей есть место для конспиративных рандеву, а кто не просек, тот, как дурак, поперся просвещаться. Он глядит на щукину башку, выловленную и отрезанную в тыща девятьсот каком-то, и не бог уж что такое эта щука, потом щупает мамонта в каменно-вечном зале, мамонт как живой, а шерсть его вечная капроновая, скрипит вроде колготок 40 ден, потом примеряется к рыцарским доспехам и двуручным мечам, так вот, по исторической-то правде все рыцари, которые в летописях одним ударом сносили три драконских головы и всадника кроили от ключицы до седла и даже ниже причинного места, были сплошными недомерками, как семиклассники! А потом битый час ходит вокруг стола с тремя тысячами восемьюстами сорока пятью оловянными солдатиками, разыгрывавшими какой-то акт какой-то исторической заварушки совершенно местечкового масштаба (не поделили не то межи, не то броды), а за ним, от мамонта мимо щуки вокруг стола, ходит прилежный филер из местной разведки, ждет, когда же состоится передача компромата Юстасу от Алекса, разочарованно вздыхает, но всякий раз вежливо улыбается, стоит перехватить его трепещущий, как у невинной девушки на первом интимном опыте, взгляд. Воспитание кадров у них поставлено серьезно.

Сущность склонна меняться с течением лет.
Молоко становится сыром, надежда - вздохом.
Так двуручный меч из предмета рыцарской доблести
под конец
стал орудием казни. И на эшафоте
верно правил службу. Карал. Радел
за единство веры. Как в Палестине.
По заслугам награда - в музее
ностальгия в витрине.

Часы на башне Сентпитера показывали пол-четвертого второй час подряд, оказалось, это нарисованный циферблат, потому что для ремонта сняли стрелки. Дабы не портить пейзаж, дыру в стене укрыли разрисованным холстом. Эстетика соблюдена безукоризненно, но электричка этого не понимала и уехала по расписанию. Двухэтажные вагоны позволяют видеть широко, но низко, или не очень широко, но сверху. Применительно к пассажиркам – видишь или нехрупкие ноги в лакированных туфлях, или пергидролевые макушки на подушках плеч, середина же, или сущность, как-то незаметно пропускается.

Шагал прославился тем, что сделал для Фраумюнстер-кирхе витражи по заказу самых именитых и богатых городских фрау. Возможно, некоторые грехи заказчиц были этим делом засчитаны, а вот Марку наверняка не прохезало. Надо думать, приложили ему на том свете к энному месту горячую сковородку за халтуру. Однако в солнышко витражик веселенький, пускает зайчиков по всей территории, расцвечивает серую аскезу и берет за душу непритязательностью.

Вильгельм Телль когда-то обретался в здешних горах и бил воробьев в глаз болтом из неказистого арбалета, что в здешних книгах гражданского состояния прописано доподлинно. Про его многострадального сына тоже имеется. Яблока нет, кануло в летах. Арбалет сдали в музей, а под его педантично выстроганной копией в Цум Арсенал поют пивом и дают мясо на ноже с фирменной горчицей. В наличии осталась также дорога, вернее, камнем выложенная тропка, из-за которой весь сыр-бор. Доброго слова не стоит, две фрау подестами не разминутся и быть на ней катастрофе, а поди ты. Сила художественного слова есть великое искусство перевоплощения.

Приятно ходить по мостам через Лиммат и наслаждаться изобилием мостов недалеко друг от друга. Последний мост пересекает реку прямо в месте ее впадения в озеро и служит логическим завершением невзрачной, во всех собственно речных качествах, речки. Титанику на ней не развернуться.

Над озером висит дымка и солнце выглядит размытой серебряной монетой в полфранка. Утки разных национальностей рулят к местам кормежки. На берегу установлена доска с описанием их всех, чтобы отделить своих от мигрантов. Булку белого съедают в пять минут. Благодарности от них не дождешься. Лебеди индифферентно стоят по колено в воде на одной ноге. Упитанные чайки отказываются преследовать корабли, потому что проще пожрать хлеба, затесавшись между утками.

В воскресенье народ выходит на рыбалку. Рыбаки садятся в специальные лодки для рыбалки и выезжают на рыбные места, а любители рыбной ловли выходят на мосты и глядят, как ловится рыба. Около мостов самое клевое место. Удить с моста там западло. Рыба крупная, хамски воспитанная, отрабатывающая прикорм тем, что прется на крючок в порядке живой очереди. Рыбак, поймавший рыбу, встает в лодке во весь рост и гордо выпячивает грудь, поднимая в одной руке лениво бьющийся трофей. Любители на мосту неистово аплодируют. Иногда героя фотографируют друзья и созерцатели. Потом рыбак снимает рыбу с крючка и отпускает ее в воду. По понятиям Грин Писа самоловленную рыбу не едят. За рыбой нужно ходить на рынок, куда воскресным утром из Норвегии самолетом привозят культивированного лосося. Прочие милые привычки аборигенов не менее изящны и своеобразны.

Множество яхт. Хотя до моря не ближе, чем до Луны, и так же безнадежно. Рано утром на пирс приезжают машины яхтсменов. Крутые сидят на террасе своего яхтклуба в матросках с золотыми якорями за кофе и сигарами, излучая элитарность. Попроще сами расчехляют паруса и драют обсиженные чайками снасти. Где-то после обеда первые яхты медленно выползают в акваторию и кидают якоря в виду берега, наслаждаясь коктейлем из собственной смелости и гарантированной безопасности. Рыбачить с яхты однозначно западло и моветон, это удел плоскодонного корыта. Паруса есть символ независимости. Самые геройские целый час идут под парусами от одной деревни к другой, и возвращаются к ужину в родное стойло, распираемые совершенным подвигом.

Чтобы поесть фондю, надо как минимум собрать толпу желающих и иметь свободный вечер. Первое сложнее. Вымакать кастрюлю расплавленного сыра кусочками хлеба на длинной вилке сопоставимо с поеданием риса при помощи китайских палочек. Под это дело рекомендуется много белого вина и беречь язык от обманчивой нежности раскаленного мягкого сыра. Разговор требуется легкий, скользящий, но без сальностей и околичностей. О женщинах за фондю не говорят, предпочитая рассказы о долгих путешествиях в отдаленные неизвестные, но цивилизованные страны.

Дремучий по многим параметрам дед ковыряется на альпийской горке. У него целый вагончик инструментов, который он таскает за собой, ухватившись за длинную рукоятку. На его поясе висят ковбойские кобуры, где вместо кольтов секаторы, рыхлители и распылители. Из-под шляпы висит седая борода. На альпийской горке больше сотни всякой горной ботаники от невзрачной травки до изрядно колючего кустарника. Дед ковыряется среди них, чего-то кромсая, отрезая, прижимая, придавливая, укореняя и выкидывая, и разговаривает с растениями, как с детьми. Понять его реплики на швиц-дютч невозможно в принципе. Но, судя по тону, отпрыски ему достались те еще.

Катцен-гассе дословно Кошачий тупичок, и пахнет соответственно. Он узок, как душа банкира и сумрачен, как взгляд с похмелья. Выложенный серым плитняком, поросшим лишайником, он ползет куда-то в гору. Поднимаясь по нему, вспоминаешь табличку в начале, из которой понял единственное слово – Privat. Оказывается, ходить по нему запрещено тупиковым владельцем.

Толстый кот выходит из ограды, окружающей виллу, переходит дорогу, поднимается на покрытый идеальным газоном парковый холм, и идет по своим кошачьим делам строго по мощеной дорожке, не сворачивая ни вправо, ни влево. То ли чудеса воспитания, то ли его кошачий интерес действительно расположен в конце этого тротуара?

Зачастую объяснять долго и непродуктивно, проще сделать все самому. Рассуждая таким образом, смиренный монах Цвингли взял двуручный меч и приступил к делу объединения мелкотравчатых удельных княжеств в какую ни на есть конфедерацию, в чем и преуспел, порубив в капусту идеологических противников. Благодарные потомки поставили ему около почтенного его посещением храма бронзовый статуй и, в виде особого мерси, запечатлели гордый профиль на пятифранковике, а это, учтите, самая большая и дорогая здешняя монета!
 
Мудрый Цвингли,
опершись на меч, слушает, как веселый
седой еврей наяривает на аккордеоне.
Мокрый снег тает,
не долетев до ладони.
В благодарность за равновесие без потрясений
перед мессой по выходным звучит колокольный
гимн.

Утро выходного дня проспать невозможно - оно начинается с мощного гудения колоколов рассыпанных по всему городу церквей. Мощное вибрирующее гонннн-донннн катапультирует из мягкости постели к раскрытому окну, не закрытому с вечера по причине калорифера и полного отсутствия неорганизованных комаров. Мария-кирхе с горы перекликается с кафедральным Гроссмюнстер, Фраумюнстер-кирхе подымает на службу ортодоксальных дам с Урания-штрассе, Сентпетер чего-то объясняет Предигеру, Сентниколае снисходительно гудит, наблюдая, как с претензией на солидность тренькает маленький колокол ратушного собора, устроенного на тот счет, если потребуется быстренько отпустить грехи очередному бургомистру да и смахнуть его голову мечом без промедления, и вскорости по глади озера доносятся заглушенные туманом и опоздавшие из-за дальности голоса деревенских церквей, густо обсидевших берега.

Есть такой фонтанчик – в каменной чаше на бронзовом шаре сидит маленькая бронзовая лягушка. От времени она позеленела и выглядит  готовой плюнуть липким языком в зазевавшуюся муху. Но мух нет. На табличке под лягушкой дата начала ее ожидания – 1898 год.

Грибы поедаются в изобилии, шампиньоны – сырыми с винным уксусом, что удивляет. Грибы, так сказать – дикоросы, здесь тоже собирают и даже устраивают соревнования по этому делу. Сначала избирают неподкупную комиссию. Делегаты в глубокой тайне под покровом ночи выезжают в намеченный лес и, руководствуясь научными изысканиями и многовековым опытом, рассаживают в грибных местах пенопластовые грибы разного вида и размера с обозначением количества очков на каждой шляпке. Наутро соревнующиеся грибники в майках с порядковыми номерами организованно стартуют и выискивают муляжи. Очки плюсуются. Самый удачливый награждается медалью. Всем участникам выдают шампиньоны в пакетах согласно количеству собранных очков.

На Лиммат-квай, где-то между полицай-президиумом и мостом, отсекающим Лиммат от Цюрих-зее, то есть в самом историческом центре, второе столетие болтается на плаву фрауенбад, такая деревянная плоская посудина размером с хороший пароход, обнесенная со всех сторон стенками с фривольными решеточками, скрывающими от нескромных взоров подвергающихся омовению и вкушающих солнечные ванны дам и непорочных дочерей тамошнего истеблишмента. Вода для купания подается из водопровода с берега, потому что полоскание в речной воде угрожает нежелательной беременностью и прочими кожными заболеваниями. Другие дамы, которые дамами не считаются, делают то же самое в парке при полном неглиже, что однозначно нарушает идиллию ухоженного пейзажа ввиду особенностей местной телесной конституции. В этом плане непроницаемость стен купальни представляется вполне оправданной.

Как в каждом уважающем себя городе, район красных фонарей присутствует непосредственно в центре, для пущей благопристойности отделенный мелкой речкой Зилем и виадуком от непорочных кварталов. Местные жительницы, хотя и имеют высочайшее законное позволение заниматься половым промыслом в отличие от разных приезжающих, что является полнейшим протекционизмом конфедеративного правительства, практически не участвуют в бьющем через край празднике жизни в треугольнике Штауфахенквай, Зеебан и железнодорожных путей просто без названия. Причина ясна, как слеза младенца, и неустранима, как курс Центробанка. Видевший, да разумеет. Местным оратаям сексуальной нивы поневоле и скрепя сердце пришлось уволить всех фрау, чьи лежачие рабочие места немедленно заняли пани, сударыни и гарны дивчины, а также известное количество азиатских и африканских обезьянок под чутким руководством энергичных югославских и украинских пастушков.

В отеле Регина, что значит Королева, обыкновенный притон из числа относительно благолепных с девушками неблагородного происхождения. Владелец за последний год пересел из Опеля-Кадета в малоподержанный Ягуар с кожаным салоном. Пастырь немалого стада курчавых и блондинок стрижет с них шерстку везде, где может. Вялая дискотека моментально переделана в убогий стрип-бар, а второй, хронически пустующий этаж, заняли миленькие стойла для житья так называемых артисток, по совместительству приторговывающих некими неназываемыми удовольствиями по месту временной прописки. В стриптизе больше всего запомнилось пиво, вернее, его цена, на порядок выше магазинной. В остальном – классический анекдот прав, ужасное зрелище. В лифте лошадиный запах пота актерок, переодевающихся между номерами у себя в комнатах. Одна креолочка устало стонет: «О, мадонна!..» и мило лепечет на тарабарском языке, улыбаясь завлекательно и безо всякой загадки во взоре. Местные охотно потребляют предлагаемое, поскольку доступно, недорого и чистенько. Тамошний люд вообще горазд отыметь во всех смыслах граждан с иными паспортами.

Китаяночка с миниатюрным неживым личиком нэцке раскладывает рис в дорогом китайском ресторане, поскольку гости не должны напрягаться и в этом. На столе все китайские гастрономические удовольствия, адаптированные к изнеженному европейскому вкусу – поменьше перца, побольше сахара. И вместо палочек – банальные столовые приборы. Компот из ореха ли-чи выглядит реквизитом от Хичкока – в большом бокале тонкого стекла в прозрачном сиропе плавают глазные яблоки. Безумно вкусно. Улица Дюфур. Евро-Форд Мондео. Коньяк Мартель. Фарфор от Баккара. Какой, к чертям, Китай? Надо было ехать в Гуаньчжоу.

Грустный клоун принес с собой ящик, взлез на него и показывает жестами, как печальна и безысходна жизнь в зарегулированном обществе. Его мимика мертва, как лик мумии, а движения рук трагически неспешны. Его пособия по безработице вполне достаточно для покупки недурственного автомобиля не первой свежести и он не требует денег от публики – шляпы у подножья его пьедестала не видно. Это просто любовь к искусству и обыкновенная тяга к публичному самовыражению. Для жизни у него есть все, но он печален. Печальный Песталоцци взирает на грустного клоуна со своего бронзового постамента, безмолвно ужасаясь нравам поколения, воспитанного на его классических трудах.

На Параде-платц не развернуться танку, не пройти колонной по сто человек в шеренге, туда не затащить даже плохонькую баллистическую ракету. Там разворачиваются только трамваи. На Параде-платц можно прийти в праздник, нарядившись в свежую сорочку, помахивая флажком купить сладостей и/или пива, и ощутить восторг демилитаризованного состояния, не нуждающегося в демонстрации средств мордобития для поддерживания патриотического чувства.

В горной стране мало места для всего, кроме собственно гор, которые, если без пафоса, не более чем бесплодный и бесполезный камень. Поэтому местного вина давят настолько незначительное количество, что запрещают законом вывозить его больше, чем пару пузырей. Собственно, оно того не стоит. Наилучшее вино там, безусловно, шардонне, которое, при внимательном прочтении этикетки, оказывается калифорнийского розлива.

Поздним дождливым вечером, пробегая в вокзальную арку, немудрено схватить инфаркт – из дверей аптеки выходит зеленая корова с добрыми глазами, расписанная ромашковыми цветочками. В плане рекламы, наверное, маловразумительно, в плане повышения продаж сердечных средств весьма эффективно.

Эрликон в десяти минутах езды на никогда не опаздывающей электричке. Двери закрываются без предупреждения, потому что эта процедура происходит за шестьдесят секунд до старта, и все это знают. Затем, когда на электронных часах в графе секунд зажигаются два нуля, поезд трогается и сразу набирает предписанную скорость. Поэтому никакой суеты на перроне – бесполезно, не успел, значит, опоздал, душевный фактор у железнодорожников ампутирован напрочь.

Свободой пропитан воздух и прошпиговано пространство. Магазин геологии напротив музея гинекологии. Продажа раритетов наци по соседству с синагогой еврейской нации. Кирхе Фраумюнстер через крошечную площадь от дома, где Ленин с Крупской постигали тонкости солидарности между пролетариями под пасторальной фреской а-ля Фрагонар. Обсерватория на Урания нависает гранитными гранями над отделом Полицай-президиума, где дают (или отбирают) на жительство виды. Белые лебеди с серыми чайками собираются у моста стайками, где желтый киоск с метадоном, который выдают по талонам наркоманам взамен героина. Здесь свобода жить и свобода сдохнуть. Не нарушая общественного порядка.

История писалась пушками Эрликона. Это было великое время для деревни, ныне поглощенной Цюрихом и ставшей банальным спальным районом. Теперь написание истории требует иных инструментов, и на слуху Ля Кот-о-Фэ с изделиями Пьяже и Мюррен с авторучками Зондереггер.

Февраль. Промозгло. В кафе у итальянки Марии и ее подкаблучного мужа.
- Кампари или перно?
- Перно. (Перно – потому что Мегрэ, расследуя очередное убийство, перманентно употребляет в кабачках перно, а ты как раз читешь Мегрэ и вся погружена во Францию пятидесятых. Ты влюблена во Францию, но она для тебя лишь звук, но не вкус и не запах.)
- Не будешь.
- ..? Буду.
Мария обескуражена заказом. Наливает в высокие прозрачные стаканы на полтора пальца ярко-желтой мерзости, воняющей анисом отсюда и до первого этажа. Спрашивает про лед. Двадцать четыре франка. Конечно, не испортишь.
- Что ты принес?!!!
Не стала.

Непрерывный стук сопровождает утреннюю прогулку. Оказывается, каштаны созрели и в изобилии падают на мостовую. Август. Одинокая утка переплывает бассейн во дворе Национального музея. Стая распалась на отдельные особи по причине исчерпания любовного пыла.

Ностальгия- это воспоминание о дымящем камине,
об ощущении безопасности,
места в мире, утраченном ныне,
где покой в душе не означает смерти
или бездушия. Где на вершине
пирамиды ценностей возлежат простые
человечьи ценности вроде пива. Где у костела
лишь одно назначение - быть телефонной будкой
к Богу.

В итальянском кафе на Банхофе праздник первых шагов совсем маленького какого-то итальянчика. Толпа человек тридцать, все итальянцы, а потому родственники. Галдеж. Мария и ее муж, быстренько раздав заказы посторонним клиентам, присоединяются к празднующим. Ребенок, разряженный в нечто вязаное, розовое и белое, кружевное и воздушное, на руках у гордого отца, который метр с кепкой. Пол ребенка, по причине кружев и малолетства, не определен – ragazza? Ragazzo? Ragazzi? Юная Мамма во всем черном и ажурном, уже раздавшаяся в заднице до непроходимости в дверях, скромно потупив глаза, стоит рядом, как будто ее происходящее мало касается. Еще бы, свое дело она выполнила, и классно. Галдеж продолжается – похоже, кто-то еще не прибыл. Наконец шум несколько стихает, насколько это возможно для итальянцев, родственники расступаются, отец выносит младенца и ставит его на пол. Малыш с серьезной миной долго раскачивается взад и вперед и вдруг… шагает раз, другой, стремясь к черной юбке матери. Аплодисменты и галдеж достигают апогея. Итальянцы способны превратить в ла-Скала любой сарай, был бы повод.

Контрабандное кьянти за двенадцать франков туманит голову. Кафе Везувий где-то в Зеебахе. Толстый лысый юный официант с дискантом педераста. На нем почти полкилограмма золота, одна цепь на шее в палец толщиной, как строгий ошейник у породистого ротвейлера. Движется с грацией профессионального танцовщика и серьезностью премьер-министра, уличенного в адюльтере.
- Кьянти. Маль пицца кальцоне карузо.
- Грациа, синьор.
Маль пицца полметра в диаметре. Гросс пиццу тут заказывать не рискуют.

Переходишь Зиль по одному из многочисленных мостиков. Справа – почтамт, из которого через пару лет несколько аборигенов, насмотревшись гангстерских фильмов, вооружившись пистолетами, умыкнут двенадцать миллионов франков, цивилизованно и без кровопролития, слева – автостоянка, ползающая по рельсам по берегам для экономии единственного здесь дефицита – свободного места. Мимо мрачного в воспитательных целях здания полиции за забором. Вдоль по серьезной и без дураков Милитар-штрассе. Мимо здания арсенала позапрошлого века, когда местные ребята были еще хоть на что-то способны. Прямо в магазин комиксов в поисках Яйца Финстерниса с рисунками Луизеля.

В пятницу вечером всех солдат распускают на выходные. Положено каждому иметь при себе всю амуницию. Банхоф выглядит,  будто его штурмом взяли юнкера, расположившиеся в нем вместе со своими ранцами, автоматами и шинелями. Автоматы солдаты везут из части домой. На случай неожиданной войны.

Деревянные дорожки по берегу Зиля. Непуганая рыба подплывает к ногам. Видно дно, на дне пусто и как-то одиноко - нет бутылок и ботинок. На перекате на одной ноге стоит первая и единственная увиденная в природе цапля.

Тропинка к берегу озера, заросшая подстриженными в виде стены кустами. Далее на берегу скамейки, интимно упрятанные в кусты. На одной сомлевшая не то от жары, не то от юношеской гиперсексуальности парочка, на другой, напротив, спит бродяга, утомившийся за ночь в поисках дармовой выпивки. Проплывая мимо, утки перестают переругиваться, уважая право граждан на личную жизнь.

Стрип-клубы вывешивают фотографии своих звезд в витринках около дверей. Оценив ассортимент, постигаешь, что разнообразие заключается в покрое белья, и не более.

Он встретился на мосту через Лиммат около серой коробки КООП, исписанной среднего качества граффити. «Геген зи мир битте драй франк фюр кафе?» Неплохо приодетый подросток неприкаянного возраста, нахальный и светлый, как положено нордическому немцу. Способности к языкам резко убывают вследствие фактора неожиданности. Пришлось ответить «Нихт ферштеен», и только через час дошло, что он произнес классическую фразу Воробьянинова, побирающегося в нарзанном Кисловодске!

На парапете набережной прорастает лишайник-
печать покоя.
В шестом трамвае
можно выпить кофе. И, сев за столик,
просто ездить по городу,
созерцая,
как время мимо течет лениво,
Как вжимается в стену плющ.
Как над серой водой чайки молятся:
-Лиммат! Лиммат!

Итальянцы-туристы группами носятся по Банхофштрассе от одной ювелирной витрины к другой, вереща почище вороньей стаи, жестикулируя, хватая друг друга за локти, толкаясь, обсуждая вес, камни, фасон, пробу, цену, возбужденно вскрикивая, сладострастно постанывая, брызгая слюной – и при этом ничего не покупают и даже не заходят в лавки. Японские туристы, вроде заводных игрушек, не останавливаются ни на секунду и, похоже, даже не едят. По крайней мере, за пивными столиками ни одна желтая мордочка с маслинными глазками не наблюдается. Ночь, инсомниа. Шарахаешься по ночным улицам, благо, это не Прага. На площади перед светящимся стеклянным фасадом магазина Бали с самыми дорогими кожаными ботинками в мире, организованная группа японцев увлеченно слушает экскурсовода. Среди них несколько девушек распускающегося возраста, есть дамы материнского вида и мужчины вида самурайского и тошибовского, несколько по-восточному сморщенных пожилых лиц и один, насколько можно судить, дедушка, со свернутой набок головой и видом полного идиота в кресле на колесах, которого весело катают с места на место заботливые родичи. Русских как туристов нет в принципе. Все они деловые, озабоченные, в большинстве коротко стриженные, звучит, как анекдот, но – в малиновых пиджаках с золотыми пуговицами, и с бумажными сумочками с титлом Радо и Бреге, с неостановимо звонящими сотовыми.

У входа в Национальный музей сидят два толстых полосатых кота, килограммов по пяти каждый, совершенно невозмутимых. У них специальные пластиковые разноцветные кошачьи блюдца, доверху насыпанные дорогим сухим кормом, и блошиные ошейники. Когда их гладишь, они отказываются мурчать, выгибаться, или иным кошачьим способом унижаться, и вообще не обращают на тебя никакого внимания. Они на службе и получают жалование за истребление мышиного племени, а потому выглядят заправскими полицейскими надзирателями, отнюдь не склонными к панибратству с какими-то иммигрантами.

Около оперного театра играет на аккордеоне какую-то народную классику маленький седой еврей, получая от процесса изрядное удовольствие. По-детски жизнерадостный, улыбается прохожим, вышедшим на променад ухоженными буколическими парочками, иногда даже с детьми, покормить белой булкой ненасытную птичью свору, обосновавшуюся в озере. Ему охотно улыбаются в ответ, иногда бросая деньги в скромно приоткрытый аккордеоновый футляр.

В баре множество маленьких круглых столиков с одним-двумя стульями и огромный прямоугольный крепко сбитый деревянный стол с лавками вдоль него. За маленькими столиками сидят индивидуалисты, смакующие бокал вина, задумчиво курящие и погруженные в самосозерцание. Желающие потрепаться, пообщаться и подсняться садятся за специальный большой стол, предназначенный исключительно для контактов. За ним свои правила, люди шумно разговаривают, тянутся через стол с брудершафтами, в общем, клуб по интересам для общительных, где братаются, как умеют.

Как торт наполеон, вокзал Банхоф выложен горизонтальными слоями на гранитное блюдо набережной Лиммата, и каждый слой имеет особенный цвет, запах и вкус. Наверху пышная взбитая кремовая шапка главного здания, украшенная барочными прибамбасами, колоннами, арочными окнами, сияющая гирляндами, имеющая в начинке рестораны если не первой руки, то в любом случае популярные и посещаемые, с классическим меню и изящным недешевым сервисом, плюс действующий фонтан со статуями перед парадным входом и несколько банковских заведений в качестве изюминок. Там устраивают концерты и народные гуляния, и если не брать в голову, что все немецкие танцы есть притоптывание на месте и похлопывание себя по заднице и по икрам с самой серьезной миной, то это есть искусство тоже. Это парадный вид, которому положено иметь привкус приторности, или избыточности, поскольку первое впечатление проистекает действительно отсюда. Следующий слой, как водится в экономных немецких семьях, тоже достаточно качественный, но дешевый. В нем камеры хранения, они же точки рандеву чернокожих, они пьют пиво из бутылок и играют в негроидный вариант расшибалочки, а может, торгуют наркотой или еще какими ихними специфическими приблудами, ведут себя они весьма подозрительно. Никаких ресторанов нет и в помине, только забегаловки, чистенькие и без отравы, но непрезентабельные. Там Мария держит итальянскую лавку вместе с мужем и подает равиоли, сухие, будто их хранили между страниц Британской энциклопедии. Есть и слой ниже, пропитанный экзотикой, эротикой и специалитетами, дабы не преснило, там в Тропикана Парадайз продают картошку с ананасом, запеченные под сыром и засыпанные красным перцем, там в винной лавке хрустальная бутылка кирша тянет на двести франков, но ее же там берут не пить, а за-ради удовольствия не отказать себе, любимому. Там цветочный магазинчик увешан ампельными до состояния джунглей, а в книжном торгуют устаревшими (что значит – за треть и ниже номинала) изданиями. В странного вида забегаловке сидят негритянские мамаши с выводком курчавых обезьянок, заходят перехватить лазаньи Болониезе личности, которые, наверное, составляют дно здешнего общества, хотя выглядят весьма. Оказывается, здесь кормят по благотворительным талонам вместо денег. Там сидит местный вариант опустившегося алканавта – очень прилично одетый дядечка с сизым носом и красными мешочками под добрыми глазами и умильно глазеет на десятерых негритят. Он пьет самое дешевое французское бордо и косеет от третьего бокала. Он объяснил жестами, что в этом заведении, единственном во всем Цюрихе, нужно убрать за собой со стола. Стоило выпить с ним по этому случаю, но вставляет как всегда не вовремя. А напротив лавки с понятным именем kiosk латинскими буквами продают газеты с шоколадом и мелкими сувенирами на память. Иногда там торгуют окатышами горного хрусталя и другими цветными камушками, иногда распродают цветы и мелкие предметы женского туалета, но вообще-то этот слой просто проходной двор, через который опаздывающие несутся к поездам, а праздношатающиеся тешат себя доступным способом. Самый нижний слой безыскусен, как вафельный корж, он отдан во владение точным до безобразия поездам. Однако экзальтированный Восточный экспресс считает ниже своего достоинства лезть в подземелье и останавливается исключительно на верхнем перроне.

Интимность набережной Зиль-квай в ее упрятанности от суетливых непосвященных на задах банков и всяких там финансовых и инвестиционных контор. Такой перебор бабок, что требуется специально обученный персонал, чтобы их потратить. Этому народу некогда ходить пешком, отчего на набережной настолько безлюдно, что утки спят прямо на дорожке.

Высоко под потолком медленно крутит педали крылатого велосипеда несуразный юноша, пытающийся своим ходом по воздуху покинуть пределы терминала Би и оказаться на свободе, однако же мечты редко совпадают с реальностью, и его титанические усилия по вращению винта вместо движения вперед всего лишь перемешивают охлажденную и одорированную атмосферу аэропорта, разнося по его бесконечным закоулкам аромат кофе и запах выпечки.

Белые Моби Дики двухэтажных боингов горбятся у посадочных рукавов, присасываясь к ним тупыми мордами. Русский дух влегкую обнаруживается в аэропорту. Против фамилии Аэрофлота указатель «Рейс задерживается». Последний (восьмидесятый) выход к самолету. Под диванами в зале ожидания пустых бутылок как в ином баре, преобладают тяжелые маслянистые французские коньяки. Пьяные объяснения в любви к Альпам. Приглашение на посадку с особенным напоминанием на ломанном русском. Пограничник на паспортном контроле облегченно говорит по-русски: «До свидания».