Пристанища. Часть третья. Пенза. Дом на Красной

  7.Красная улица названа таковой вовсе не в память «красных» воинов, а задолго до того, ещё в дореволюционные времена, поскольку высажены на ней были красные клены. При мне таких, что по весне полыхали, что твои пионерские галстуки, осталось  несколько экземпляров, и это было бесподобное зрелище, такое маленькое местное чудо. Я водила друзей поглазеть, как весной удивительным образом вылезали красные листочки, а к лету превращались в зеленые. Более чудным было бы, если б листья появлялись, лежащими на мостовой, а к осени приклеивались бы сами собой к веткам.

  В моем школоцентричном восприятии Красная была  чуть ли не окраиной города. Скажем, как если бы в Москве я переехала из гостиницы «Москва» на Тверской бульвар. По существу же, эта улица принадлежала к более старинным и «ядровым» местам города,нежели улица Славы, находясь на горке, где когда-то был основан город Пенза как оборонительная крепость.
 
  Теперь, чтоб попасть в школу, надо было пройти по Красной, свернуть направо на улицу Х, сесть там на автобус, который спускал меня по Московской улице вниз, и там уже пройти на улицу Кирова, где и пряталась во дворах родная сорок девятая школа.
 
  Можно было бы перейти в другую школу, находящуюся прям напротив нашего дома, школу номер 1, в красивом старинном здании, поскольку являлась она бывшей мужской гимназией, и страшно гордилась, что преподавал в ней когда-то папа Ульянов. Легенда приписывала городу роль свахи, соединившей Марию Бланк с учителем для создания Семьи, о чем и свидетельствовал трогательный памятник  во дворе школы.
 
  Однако, из нас троих только Гоша удостоился чести воспитываться в славных стенах, мы же с Борей не изменили сорок девятой. Я – из-за друзей, поддерживающих меня в течение восьми месяцев в Кургане письмами и посылками и предъявившими ультиматум в лице друга Мишки, не поленившегося взобраться на гору в первый день моего возвращения на родину. Обещано было ежедневное провожание до автобуса и исполнено, несмотря на нагрузку девятого и десятого классов.

  Не знаю, принял ли Боря решение остаться в сорок девятой, отнюдь не престижной, школе самостоятельно, или поскольку взял на себя роль моего сопровождающего по утрам, ведь я тогда ещё ходила на костылях, постепенно сменяя их по одному на «тросточки»  (жаргонное название палки у КНИИЭКОТовских подростков; не клюшка, и не трость и не палка).

  Дом на Красной выстроен был для начальственной элиты в бывшем садике юннатов,  то ли освободивших территорию с радостью, получив больше просторов  для своих юно-натуралитических опытов в другом районе, то ли подвинутых ради этой цели со столь ценного участка земли на менее центральный. Во времена моего отрочества версия была однозначно первая, но испортившееся современными нравами сознание склоняется ко второй.
Как бы то ни было, юннаты оставили нам в наследство чудесный садик с яблоневыми деревьями, романтический, приветливо-принимающий, с прекрасной музыкой падающих на землю яблок. Там мы тусовались с моими одноклассниками, естественно ещё не познав этого смачного словца, по-моему, использовалось слово «собираться».

  Уже по эти нескольким абзацам видно, что смысловое общение сместилось с семьи  и родителей на друзей. Вспоминаются посиделки, вечеринки, и не только в те два последних школьных года, но и в три студенческих, когда приезжала к родителям на побывку, отмывку и отъедку из Саратова. Однажды в мой День рожденья родители пригласили моих университетских подруг приехать на пару дней и устроили настоящий праздник с французским шампанским (папа), поджиганием мороженого (мама) и поездкой в Тарханы на следующий день (обеспечение микроавтобусом – папа).

  Другой волшебный День рожденья,  совпадавший обычно со студенческими каникулами и саратовских, и московских друзей (более умные учились в Москве), наполненный уже волнующей сердечной романтикой и  непрекращающимся  душевным напрягом  выбора спутника на всю оставшуюся жизнь, связан с некоторой магнитофонной кассетой,  записанной тремя блистательными юношами в стиле Жени Лукашина (и,поскольку воспроизведена была сцена в бане под кодовым названием «За Галю»), видимо, не без использования вспомогательных творчеству напитков.

  Не изменю традиции, описав эту лучшую из всех наших квартир. Жили мы на пятом этаже, что, наверное, соответствовало папиному положению на номенклатурной лестнице, ведь был он начальником непартийным,  руководил не идеологией, что почиталось как труд более почетный и изматывающий, а всего лишь сельским хозяйством Пензенской области.

  Напротив нас жила начальница над пензенской культурой, высокая красивая женщина, однажды назначившая Борю вручать корзину цветов заезжей оперной труппе, благодаря чему я впервые слушала  оперу. Это была «Аида». До того мама водила нас на все гастрольные спектакли драматические и опереточные. То же – в Москве, у мамы было три любимых театра: оперетты, Советской Армии и филиал Малого, их мы с ней со страстью посещали в наши ежегодные, по врачебным причинам, наезды в Москву.

  Лифта в доме не было, хотя была лифтовая шахта. Видимо более важные люди, проживающие на втором и третьим этажах, решили в последний момент заняться здоровьем, а что же для этого лучше, чем ходьба по лестнице. А, может, постеснялись тратить народные средства на такое буржуазное излишество, только мне-то, начавшей жизнь в этом доме на костылях, было трудновато не столько подниматься, сколько спускаться. К счастью, ступеньки были обтянуты резиной. Видимо, я много сил отдавала процессу спускания-поднимания, поскольку хорошо помню цвет ступенек, зеленый, и продольные резиновые полоски на них.

  Квартира из четырех комнат была на редкость умно спроектирована,  и мы получили несколько добавочных бонусов. Во-первых, прихожая  (это слово не использовалось у нас в семье, обычно говорили коридор, но, поскольку в сознании народном коридор – это нечто удлиненное, то прихожую величали иностранным словом лобби) была квадратной формы и большая, как целая комната! Кроме того, я получила первую в жизни свою, отдельную комнату, причем к моему возвращению из Кургана родители обставили ее настоящей «гарнитурной» мебелью, повесили красивый фонарь над кушеткой, чтоб не мучилась с фонариком во время ночных чтений. Под этим фонарем я влюбилась в «Сагу о Форсайтах» и пьесы Оскара Уайльда, так что мама с большим трудом будила меня по утрам в школу.
 
  Но совершенно непредсказуемым бонусом было существование узкого коридорчика между комнатой братьев и моей. Родители, не находя в том никакого смысла, разделили её пополам, так что со стороны братьев образовалась гладильная, захваченная мамой, а с моей стороны - фотолаборатория.  Проявление,  печатание и глянцовка фотографий были страстью всех троих детей, поддерживаемой папой. Он и научил нас этому священнодействию под красным светом.

  У себя в комнате, может, впервые получив легитимацию заниматься чем-то личным-индивидуальным, я развела кактусы. И хотя была у меня умная книжка, и я строго выполняла инструкции, главной из которых было почаще на кактусы смотреть, чтоб они лучше росли и цвели, однако в деле этом я не преуспела. Позже, когда мама приезжала ко мне в Израиль, а на лестнице из всех горшков пёрли опостылевшие  суккуленты, мамуля умильно говорила мне, дескать, вот, доченька, наконец, ты получила свои вожделенные кактусы. Но я их уже совсем не хотела.

  Родители, то ли сознательно решив уже делать из меня правильную девчачью девочку, то ли потому, что предмет сей оказался в «гарнитуре», так сказать, «в наборе» как впоследствии перловка к ветчине или кофе,  поставили в моей  комнате трюмо, первое и последнее в моей жизни. Удобнейшая, скажу вам, штука. Не знаю уж почему, но слово трюмо представлялось мне нещадно мещанским, и я ни разу не употребила его до сегодняшнего дня, а использовала исключительно слово «зеркало».

  У себя в комнате я обнаружила и пианино, хотя, благодаря счастливому  отсутствию инструмента в больничной палате и посему невозможностью  заниматься  гаммами в Кургане, легитимировалось прекращение ненавистных уроков музыки. Тогда я дала себе слово, что если у меня когда-либо будут дети, я ни за что не пошлю их учиться музыке. Впоследствии, возя старшенького через всю Москву на трех видах транспорта в студию джазовой импровизации, потом отправляя его в иерусалимский интернат для одаренных вундеркиндов, и, наконец, со слезами провожая в Нью-Йорк, не раз я вспоминала с сожалением о своём невыполненном зароке. Всё-таки, стоит следовать юношеским идеалам.

 Вот вкратце описание нашего жилища номер семь, вошедшего в историю семьи как «дом на Красной». Отсюда мы двинули на Москву, предусмотрительно запрограммировав захват столицы на лето.