Пельмени

Хорошо сидится на грязном полу 242 комнаты. Здесь живут парни с физтеха, мои старые приятели. Мы с позапрошлого года вместе обуваем доверчивых студней за карточным столом в покер и преферанс. А нынче – глухой сезон. Нерест лохов ожидается в конце месяца после стипухи и денежных переводов из дома. Мы немного затихли. Физтеховцы завели себе девушек, которые дружно пытались привести 242 комнату в относительно приличное состояние.

Вера и Наташа в данный момент лепили пельмени. Тоненькая Наталья Павловна чихала от муки, иногда вытирала предплечьем щеку с нездоровым румянцем и старательно фигурно защипывала пельмень рифленым швом. Будущий хирург. Первокурсница. Любительница «спасать» и «помогать». Бедняжка. Вера Семеновна, веснушчатый будущий продавец, студентка филологического факультета лепила пельмени так, что казалось, будто от нее идет пар. Русская красавица. Пельмень на лету остановит, в кипящую воду положит и сожрет, измазавшись сметаной. Вера-Вера, укусите мне пальчик и забинтуйте его потом! Обе собрали волосы в пучок, закатали рукава ситцевых рубашек и походили на сестер, разлученных в младенчестве. Они перебрасывались студенческими шутками о столовках, общажных клопах и вахтершах (что – суть явления одного порядка). Больше всего костерили Зинаиду Робертовну, при виде которой к стенке прижимался, ища спасения и защиты, даже ректор в периоды редких инспекций. Ах, Зинаида Робертовна, пропустите меня на часок в женское крыло на первом этаже! Душа горит.

Хорошо сидится на грязном полу 242 комнаты. Перевожу взгляд с одной девушки на другую и думаю, какую из них легче соблазнить, чтобы угостили пельменями. Но вообще-то, конечно, парней жду. Те побежали в ларек промышлять пива. Вечер обещал быть томным, а ночь – нежной. Вера будет петь русские народные, рассказывать про свою деревню, Наташа будет портить аппетит историями про анатомички и фармакологию. Я достану гитару, спою, нажрусь пельменей и пива, подцеплю какую-нибудь левую чувиху и останусь у нее ночевать. Обычный такой день. Хотя пельмени мы делали не часто. Часто мы бухали. Чем придется. Ликеры, портвейны, пиво, водка, дешевое красное, всяческий самопал. Веркина мать очень хорошо настойку на смородине готовит.

Я молод. Я еще долго буду молод. Пока студенчество естественным образом не кончится выселением из общаги. Университет давно забросил. Интересно, отчислили меня или еще нет? Возможно, все-таки нужно закончить вуз. Но к чему напрягаться, торопиться, спешить? Быть молодым так и так утомляет. В общаге впрочем никогда не будешь голоден, холоден и забыт. Общага – как тот кусток, под которым «и стол и дом». А я – веселая стрекоза. И к муравьям как-то не тянет.

У Наташи худые стройные ножки в пушистых тапочках. А Вера форсит – она в туфельках на небольшом каблуке с полуотвалившимися набойками. Пельмени летают с доски на доску, кружится вокруг мука и не тает, не тает. И сердце выскакивает из груди в предвкушении марафона до кухни, где придется мужественно оборонять кастрюлю от соседей. Крынка со сметаной, лавровый лист, перчик. Я расслаблен, опускаю голову на скрещенные руки у себя на коленях и на минуту отключаюсь.

– Кость, дорогой, когда в следующий раз попрешься за пивом с бидономм для молока, дай мне знать, я из него молоко хотя бы вылью, – донесся до меня как будто бы издалека раздраженный голос друга.
– Слышь, Гена Потапыч, ты залюбил меня совсем! Я не виноват. У меня, может, горе… хомячок умер… воображаемый. Отвали короче! – отвечает второй друг.

– Мальчики, а у нас пельмешки уже почти готовы! – оптимистично орала парням Вера.
– Черт бы с вашими пельменями! Вот этот типчик все пиво молоком загубил! – не унимался Генка.
– А без пива никак? – пропела наивная Наташа.
– Тьфу ты! – в сердцах сплевывает на пол Костя.

Трагедия человеческая, развернулась у меня перед глазами. И, конечно, счастье – не в пельменях. Счастье находится в бидоне, безнадежно погубленное во цвете лет. Мои друзья это понимают. Дружно печалятся. Но пельмени варить все-таки идут.

Хорошо сидится на грязном полу 242 комнаты. Жду у моря погоды. Жду покойно и лелейно, пока в коридоре не нарастает гул. Топот. Гомон. Дверь распахивается, и на пороге возникает он – Николай Александрович. Он смотрит сначала на девушек с их пельменями и вымазанными в муке руками, затем на клопов, потом на меня. Расплывается в улыбке. Коля – герой. Выпускник. Успешный деятель. Работящий. Весь из себя правильный. Безнадежно женатый и устроенный в жизни. Приятель с потока. Иногда на него накатывает ностальгия, он возвращается в общагу, чтобы побухать вместе с нами. Обычно бухло у него с собой. На этот раз понадеялся на авось и ничего не захватил. После короткого разговора о бидоне с молоком, Николай поворачивается ко мне.

– Ну что, граждане отдыхающие, даже пива купить не можете? Сбегай, а?! – и протягивает десятку.

Меня затошнило. Однажды в детстве я упал в обморок в бане. Мужики в парилке, дабы что-то доказать друг другу, все поддавали и поддавали жару, отец, с которым пришел, не выпускал, считая обязательные пять минут и тридцать секунд. А потом не помню… свалился со скамьи, наверное. Все стало вокруг зеленовато-фиолетовым. У отца – зеленые уши и фиолетовый нос. Кто бы не испугался? Скорую вызывали. Ощущение такое, будто въехали под дых, еще и еще, затем немного придушили и снова вдарили в живот. То же самое почувствовал в тот момент, когда Николай протянул мятую десятку. Только уши у Кольки оставались нормального цвета.

Я взял бумажку, не глядя приятелю в глаза, отлепился от стенки, выполз за дверь. Коридор показался мне серым и грязным, а вся общажная жизнь потеряла значительную часть романтически-беспечного очарования. Я – не Айвенго, не Робин Гуд, не Вильгельм Телль, не Ричард Львиное Сердце и даже, на худой конец, не Карл Великий. Я – нищеброд, которого можно послать за пивом, протянув десятку, не ожидая, что сдачу вернут. Третий этаж. Второй. Сталкиваюсь со старостой курса. Он избегает смотреть в глаза. Значит, – отчислили. Да пошли вы все… за пивом. Первый этаж. Зинаида Робертовна косит на меня свой щучий глаз, оскаливается и кричит вслед: «С пивом не пущу!». Сдалась ты мне, дура старая. Во дворе загадочно блюют прохожие. Пятница. Собаки срут. Солнышко сияет. Я иду к ларьку за пивом.

Три дома. Повернуть. Перейти дорогу. Знакомый бомж Вася радостно цепляется за отворот любимой куртки.

– Помоги а, брат! Ну, помоги. Трубы горят. Брат!

И смотрит прямо в глаза, жалобно, с тайной но неколебимой верой: мы действительно братья, друзья-приятели, близкие люди, почти родные… в одной лодке, в одном седле, возле одного пивного ларька, где пахнет ссаниной и дешевым разбавленным пойлом. У Васи нет половины зубов. Он грязен, вшив, бородат. Засаленные волосы, пустой взгляд. Сизый нос. Перекошенный рот. На Васе драная курточка, и нет у него башмаков. Лето – можно и босиком. Я тоже босиком, что придает нам больше сходства. Смотрю в лицо приятелю, и, кажется, мы знакомы много лет. Все было так же. Все будет так же. Возле этого пивного ларька, где пахнет ссаниной и дешевым пойлом. Мне тошно. Тошно. Я ненавижу себя, Васю, пиво, которое скоро буду пить, пельмени, которые скоро буду есть.

– Брат!

Мы вместе доходим до ларька. Я покупаю пива. Себе два литра. Васе – кружку. Разворачиваюсь, не слушаю благодарностей бомжа, иду домой. Сдачу Николаю я, конечно же, не верну.