Человек из подполья

   В данной работе я попытаюсь проанализировать характер главного героя повести «Записки из подполья», а также образ самого подполья в творчестве Ф.М.Достоевского.
Итак, что же можно сказать об этом герое?
   Для меня является очевидной одна вещь – герой этой повести болен, и болен не простой болезнью, а болезнью ума и духа. К нему, как ни к кому другому, подходит выражение «горе от ума», потому что никакого блага в своей жизни от чрезмерного умствования он не получает. Даже то наслаждение, которое он имеет, – тонкое, наслаждение для истинных гурманов саморефлексии – получаемое на самом апогее заклевывания самого себя – даже оно не приносит ему ничего хорошего, только ставит новые, неразрешимые вопросы, да дает новые поводы – для дальнейшего же самоистязания. Герой, описанный Достоевским, просто не в состоянии принять мир.
   Есть в аргентинской литературе такой писатель – Хулио Кортасар. Во второй части романа «Игра в классики» был описан лист бумаги, на котором была только одна фраза «в глубине души он знал, что дальше идти нельзя, потому что дальше ничего нет», непрерывно повторяющаяся, и лишь в конце, в самый последний раз вместо слова «дальше» был пропуск. Листок, исписанный таким образом, сравнивался с кирпичной стеной, в которой вместо этого «дальше» оказался просвет.
   Быть может, для героев романа Кортасара в самой идее, что нет ничего, и кроется какое-то благо или надежда (спасение); быть может, сквозь эту дыру в стене они способны узреть свет, но парадоксалист из «Записок» - этого не видит (и мне думается, для Достоевского такая идея не была бы приемлемой, вернее, это совсем "недевятнадцатистоличная" идея). А может, и видеть нечего. Потому как не на что опереться. Потому как каждая причина ведет за собой тысячи причин. Недаром герой жалел хотя бы о своей неспособности мстить. Ведь человек, который жаждет отомстить, видит справедливость в своем поступке. Его обидели, необходимо расквитаться. А герой «Записок» как человек, упражняющийся в мышлении, самого себя разобрал на малейшие кирпичики; настолько разобрал, что является существом совершенно бесхарактерным, потому что полностью взвалил на себя весь груз ответственности за себя же: и за свои поступки, и за свои мысли, и за свои намерения. Каждая причина ведет за собой тысячи других, и поэтому добраться до первопричины невозможно; все зыбко, нет опоры под ногами; дальше идти нельзя, потому что дальше ничего нет, да и вообще, может быть, ничего нет. эта абсурдность мировосприятия, эти бесконечные метания из крайности в крайность… Именно поэтому человек из подполья болен болезнью духа – он существует, но в его жизни нет блага. Он существует, но в нем нет баланса. Он стремится на глубину, плавая в море, и хочет одновременно успевать смотреть и в глубину моря, и в небо, а если возникнет необходимость оказаться на берегу – ему даже не на что опереться, так занят он тем, что старается охватить всё.

   Чем-то парадоксалист из подполья напоминает Герострата из одноименного рассказа Сартра. У обоих есть в наличии любовь и умиление человечеством, и таки внутренняя, душевная мягкость, некая чуткость – недаром парадоксалист из подполья в начале своих записок повторял неоднократно, что он незлобивый человек, и что даже злости в себе не имеет, и что его злобность, и грубость – только баловство, только напускное (в рассказе Сэлинджера были такие слова: «Я не против грубости, хоть и здорово ее побаиваюсь, а потому у меня не было другого выбора, как играть самому» (речь идет о регби, грубой игре, в которую герой рассказа играл постоянно)), да и Поль Ильбер, одержимый ненавистью к миру, движимый совершенно нездоровыми чувствами и видящий все искаженно и гротескно, признавался в чувствах умиления – люди вблизи казались ему даже трогательными. О противоречивости героя из подполья может говорить также и его непрестанное неверие в собственную искренность. Несомненно, это также происходит от чрезмерной саморефлексии, так как все кажется фальшивым, в каждом своем действии парадоксалист сам замечает игру, и это достаточно трагично. Между тем он временами чувствует и знает, что говорит и действует искренне, что внутри него действительно пробуждается желание так говорить и так поступать. 

   Человека этого охватывает невыносимая жажда свершения, и он сам об этом говорит. Он сам говорит, что ему хочется, чтобы все было уже готово. Быть может, эта самая жажда – и есть жажда жизни? Ведь человек из подполья и не живет – он только существует, и совершенно ничего не делает. Более того, он точно знает, что человек думающий, человек умный и должен быть бездельником, и что заниматься чем-то – это только дела для дураков, или для «нормальных», глупых людей, которые всех причин не понимают, всей многосторонности происходящего не видят и видеть по определению не могут. Это те самые нормальные люди, которые, столкнувшись о стену, примут ее за настоящую стену и дальше не пойдут. Скажут им, к примеру, что человек от обезьяны произошел – так они примут. Скажут им, что дважды два четыре – они и поймут, что это закон природы непреложный. Тогда как парадоксалист прекрасно знает, что стена, которая перед ним стоит, может быть и не стеной вовсе, и что эти самые непреложные законы природы могут быть очень даже «преложны», и с какой стати ему вообще отказываться от своих намерений или от своих идеалов, если он их считает за идеалы и за самое лучшее, что только может быть?
   Но в то же время! Это самое «в глубине души он знал, что […] ничего нет» - говоря об идеалах, говоря о самом себе, парадоксалист сознает, что переделываться ему, быть может, и не во что. То есть в принципе, у него даже и идеалов-то никаких применимых к жизни и нет. Все его идеалы – нежизнеспособны, и он это прекрасно сознает и понимает. А посему, может, и не имеет их вовсе.

   Но наравне с описанием человека из подполья описана человеческая природа в целом. Нет, не тот глупый и нормальный человек описан, каким, по словам парадоксалиста, должны быть все нормальные люди. Мне показалось, что в описании последней, неучтенной натуралистами выгоды есть нечто величественное, чем и сам автор восхищается – а именно в том, чтобы быть человеком, следовать своему хотению, и оставаться посему человеком, чтобы не быть определенным никакими рамками и загнанным в клетку науки и арифметики. «Человек всегда и везде… любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и «выгода». Человеку надо – самостоятельного хотенья».
И в этом ключе герой находил радость даже в том, чтобы проклинать, чтобы «проклятьем убедиться, что он человек».
   Однако же, несмотря на всю величественность понятия «человек», которое в принципе достаточно ясно изложено в рассказе, главный герой в жизни себя человеком даже и чувствует. Возможно, в этом заключается его некая геростратовская зависть к людям – ведь, находясь среди них, он словно муха (эпизод, где он гуляет по бульвару в надежде отомстить военному). Он чувствует себя мышью, потому что чувствует за все виноватым и за все ответственным – ведь он всегда должен быть настороже и ни капельки не доверяет окружающему его миру, людям и самой Вселенной. Он не может найти себе применения, он совершенно бесполезен. Он никто перед другими и этим гордится, зная, что гордиться совершенно нечем. Он мышь, потому что сам слишком хорошо знает все плохое, что у него внутри, потому что занимался всю жизнь тем, что себя узнавал, и поэтому он чувствует себя жалким, ведь он, как-никак, честен. Честен, потому что знает. А если он знает и чувствует себя жалким из-за своего знания – хоть при этом презирает других – то и ведет он себя достаточно жалким образом для самого себя и других.
   Еще он прекрасно знает, что сам по себе человек – тот самый, который может поступать совершенно невыгодно для самого себя, который может устроить все так, чтобы только по своему хотению и по велению сердца поступить, против разума и против всего пойти – тот самый человек всегда только – поиск, и никогда – нахождение. Потому что возможно, что находить – ничего и не надо, и что как только человек свой самый сокровенный смысл найдет, он его как раз и потеряет. Я с этим не совсем согласна, но если пойти дальше, то можно подумать, что человек из подполья как раз-таки очень боится обрести опору и найти хоть что-то.
   Это губительный, саморазрушающийся характер, который под любовью к другому человеку понимает то состояние, при котором объект, который якобы любят, полностью подвластен – и морально особенно – любящему. Это саморазрушающийся характер, который жаждет признания, и, по мнению М. Бахтина, не может не оставить за собой последнего слова (на это указывает беспрестанная полемика главного героя с воображаемыми читателями, в течение которой он то извинялся, то нападал, то объяснялся и т.д.). 
   И тем не менее Бахтин считал, что любовь Лизы могла быть спасением для главного героя. А герой-де этого не понял. И что Лиза – это антипод парадоксалиста. А я так не считаю. А мне не кажется, что любовь Лизы была спасением.
   Я не верю в то, что главный герой способен любить. Возможно, он способен на какие-то другие чувства, но любить он явно не способен. И тем более он был бы не способен полюбить Лизу, которую видел до мельчайших подробностей. Свои бывшие периоды влюбленности с жутчайшими приступами ревности были для него такими же двоякими, как и все остальное в мире – он страдал, но не верил, что страдал, да и страдал-то от скуки.
Мне думается, что спасение для такого человека если и будет любовь, то только любовь к миру. Или любовь к Богу (ко Христу) – по Достоевскому. И если рассматривать эти «Записки» в контексте творчества самого русского писателя, то станет ясно, что многие моменты автор сам прекрасно чувствует – подпольное мышление человека автору ясно, понятно и в чем-то близко – или было близко. Сквозь монологи парадоксалиста проступает авторская позиция – словно ведется некая полемика. Хотя мне все это могло только показаться.
   Насколько я понимаю, позиция самого автора особенно четко проступает – в словах о неблагодарности. Именно неблагодарность. И тут уже – мотив спасения во Христе. Мотивы нахождения блага в жизни. Сам автор не может относиться с полнейшей симпатией к человеку из подполья, и весь рассказ выдержан в неприятных тонах, он вызывает далеко не позитивные чувства.
   Словом, лекарства от болезни человека из подполья и нет. Он не похож на романтиков, он не умеет плодотворно любить, он жаждет невозможного и не примиряется с жизнью. В его собственном существовании есть только то, что понастроил он сам – одни фикции, мысли, мыслительные цепочки, и никакого действия. Никакого блага, никакой любви в его жизни и нет. И с чего им взяться, если он любитель настолько все раскладывать.