Домовой Часть 5

                Воронка

    Василий, опять ты с похмелья. Говоря по-русски, снова лежишь «кверху воронкой». 
Воронка. Что-то в ней есть от ворона, чёрного, падкого на падаль.
Воронка затягивает как чёрная дыра, поглощая не только физическое вещество, но и существо человека.
Вор он - бросили когда-то тяжкое обвинение мрачной смрадной птице. Воронка - воровка.
Однажды Петя Холодов обвинил тебя в краже из тумбочки и бил тебя, бил жестоко, немилосердно, гоняя по проходу.

  …Присматриваюсь и вдруг замечаю, как же ты, Семёныч, похож на моего отца. Нос «картошкой» или бульбочкой, впалые щёки, добрые глаза, некогда удалой, а теперь словно пришибленный или пришитый чубчик, когда-то бывший кучерявым.
- Владимирыч - с каким-то любовным уважением окликаешь ты меня.

    Да какой же я тебе Владимирыч, тебе, действительно годному мне в родители.
- Эх, Семёныч, Семёныч, давай-ка обедать - говорю я и двигаюсь на третий участок за обедом. Там паровая труба возле пола проходит и суп на ней не только подогреть, но даже сварить можно.

   С литровой банкой «первого» возвращаюсь в сторожку, и разливаю содержимое на две порции. Мы едим, а в это время я вспоминаю, как отец бегал в столовую мне за обедом. 

   Не знаю, почему и как, зачем родился я чахлым, бледным, каким-то синюшным. В 1 и 2 классах школы мама водила меня в детскую поликлинику, где мне делали уколы глюкозы в вену. Помню, как подносили к моей тонкой ручонке огромный шприц и медленно вводили живительную жидкость.

   Не было у меня тогда аппетита, да и всё тут. На обратном пути мама угощала меня «столовской» едой. Стыдно и даже смешно признаться в том, что «первого», то есть щей и супов, я почему-то не любил. Зато «второе», то есть котлеты, зачастую бывшие просто «хлебными», рагу или гуляши с макаронами и рисом на гарнир, уплетал я, как говорится, за двоих.
Даже целых два «вторых» порой красовалось на моём столике, покрытом скромной столовской клеёнкой. Советский общепит работал вовсю, еле успевая обслуживать длинные очереди с подносами, уставленными тарелками. «Самый читающий» народ хотел и любил хорошо покушать.   

   Когда же я болел, а случалось это довольно часто, отец, старавшийся угодить своему хилому единственному отпрыску, устремлялся в «Диетическую столовую» за моим пайком.
Я приникал к окну и вскоре видел своего кормильца, который торопился скорее доставить укутанную кастрюльку своему баловню.
Через минуту я открывал крышку и погружался в наслаждение.

   Теперь я словно долг отдаю. 
- Всем я должен, у всех я в долгу - сказал замечательный поэт Григорий Поженян. Жертвовать надо, так или иначе, жертвовать, делиться отказывать только себе, а не прочим. Только так упрочишься. 
Сказано в Писании: «У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая» Мат.6.3.
Плотно пообедав, я ложусь на «боковую», поглядывая сквозь зарешеченное окно в цеховой пролёт.

   Смотрю, взираю на шеренги станков и вдруг постепенно задрёмываю. Плоховатый из  меня охранник.
Просто ужас берёт, до чего я дошёл, а вернее, долежал в прошлую субботу. Дожидаясь ухода из цеха последнего токаря, позабыл запереть решётчатую дверь, да так и всхрапнул.
Полтора часа цех был открытым. Помню, лишь перед самым погружением во тьму, а сон всё же если не мрак, которым является смерть, то всё же сумерки, подумал я о трезвении, к которому призывали Святые Отцы. Значит, сон тоже опьянение.
Подумал я о бодрости духа и всё же провалился в эту яму, ввинтился в воронку, откуда однажды не придётся выбраться. 
Итак, треть суточного дежурства прошла, впереди вечер, а затем долгая бессонная ночь.               


                Игорь говорит

- Работать надо. Деньги мне вот как нужны - говорит он, черкнув ладонью по жилистой шее и прихлёбывая крепчайший чай.   
- Жену в больницу положили. Ей грудь удаляют. Сын из армии пишет, что сержанты денег требуют. Мы-то как служили, помнишь? Всякое, конечно, бывало, но чтобы такое вымогательство…
Нужно этакому козлёнку с лычками в увольнение, он и говорит, построив своё отделение: «Хотите в увольнение, по десятке сбросьтесь. Мне девчонку надо мороженым угостить, а вам тоже гульнуть хочется. Иначе…»
Вот что теперь творится. Кругом деньги шелестят, звенят, побрякивают.
Ночью я здесь сторожу, а днём в гараже тачки чиню. И всё не в масть, не в толк и не впрок. Только-только поднимешься, опять что-нибудь накатит. Недавно младшего от зоны пришлось отмазывать. Хорошо, в ГАИ у меня хорошие знакомые есть. Валёк, дружище, самого начальника возит. Но то ГАИ, а то угрозыск. Конторы-то разные. И всё же спас я своего паршивца. Ишь чего надумал, машины угонять, гаражи взламывать. Такая жизнь настала.
   Потому и в запои нет-нет и спрыгнешь - Игорь скрипит зубами и повернувшись к Семёнычу, сопящему в уголке продолжает:  «Сколько раз тебя просить. Ты хоть выбирай, когда пить. Если я в запое, держись. Как человека тебя прошу».
Игорь обладает прямо-таки не золотыми, а какими-то платиновыми руками. Он постоянно что-то крутит, вертит, сооружает в сторожке.
Сделал подставку для телевизора, для радио, даже для электрочайника. В соседнем цехе по его просьбе сварили целую кровать на высоких ножках.
Начальство это слегка шокирует. Копьёв, заместитель начальника с простым русским лицом, которое красят рыжие усы, говорит, что у сторожа должны быть только чайник и кресло, да ещё журнал приёма и сдачи дежурства. 
               
               
                Трубы

   Трубы, трубы разных диаметров тянутся, струятся, переливаются по всему цеховому пространству. Разное в них содержится: вода холодная и горячая, сжатый воздух, пар и газ.
Идёшь порою по цеху и вдруг послышится шипение, да такое словно клубок змеиный затаился. Испугаешься, но быстро сообразишь, что это сжатый  воздух травит.
Пересечение труб напоминает некий технический орган, поющий какой-то гимн труду, фугу, токкату.
В торце одного из цеховых пролётов целый узел из труб. На некоторых стоят манометры с колеблющимися стрелками.


   Когда я подхожу к этому рычащему регистру, мне представляется, что где-то в покое котельной сидит оператор, читающий книгу, и периодически посматривающий на приборы.
Хорошо ему - следи за стрелками, блуждающими по белому кружочку, прислушивайся к сигнализации, крути вентили. Ты и техника. Знай только своё дело и всё. Кайф, балдёж, лафа, почти нирвана, шавасана и прочая расслабуха.
- О знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют - отчего-то вспомнился Пастернак.
А здесь не только металл, но и люди, люди, разные, каждые, всякие, все вместе и порознь. 
Под утро понедельника в цехе поднимается жуткий лязг и грохот. Кажется, что ломают двери, сбивают замки, крушат оборудование, вскрывают кладовки.
Мы с Василием в ужасе бежим по полутёмным проходам между станками, в полумраке похожими на доисторических ящеров и мастодонтов, но…


   Всё в порядке. Ничего страшного, всё в норме, замки и пломбы целы, ворота сомкнуты, окна затворены.
- Это же просто сжатый воздух по трубам гуляет - успокаиваешь ты меня.
Действительно, тебе виднее, а вернее, слышнее, ведь ты уже второй год живёшь в заводе. И как не ведать каждый шорох в твоем доме неродном.
И всё же «цеховой» оказался неправ. Через несколько лет я узнал, что это грохочут и сотрясают паропроводы гидроудары, образующиеся во время прогрева…
- Хватит писать, трубу прорвало на углу, вода в цех хлещет.- Это Василий Семёныч старается. Он цех обходит, всё видит, всё ведает.
Домовой, да и только. Вернее, «цеховой». Вызываю дежурных слесарей, они пытаются перекрыть горячую водичку, но это им не удаётся.
К счастью, трубу пробило снаружи, поэтому опасности затопления и всяческого замыкания нет, и всё же всю ночку хожу к месту аварии, чтобы вовремя заметить, если вода пойдёт в цех.
Вот такая служба, работа. Спасибо, Василий.
- Ничего, нормально, Григорий -
- Отлично, Василий.