Домовой Часть 6

                Страхи


    Прежде всего, как ребёнок, опасаешься тёмных углов. Страшишься открытых дверей и даже света, где ему быть не положено.
Однажды в одном из пролётов ночью погас дежурный свет. Только что, а вернее, час назад, я обходил, или торжественнее сказать, совершал обход объекта. Все участки были в норме. Полумрак / или полусвет?/. Полутишина. Полузапах смазки, керосина, калёного металла.   
И вдруг впереди завиднелась полная тьма. Кроме того, кромешная, укромная для похитителей. Что там, в этой густой черноте? Замерещились тени несунов, да какое там  «несунов», они только гайки да гвозди способны украсть. 

   А те, кто в силах уволочь детали под сотни килограммов весом, - ребята серьёзные. Таким под руку не попадайся, особенно если в крепкой длани ломик зажат. Сейчас зажат, и вот уже летит, летит как голубой метеорит в мультфильме, в твою грешную голову. Хорошо, если промажет, а если попадет?
Только вчера начальник цеха Ерёмин рассказал, что когда-то он вместе со сторожем обходил цех вечером и вдруг послышался звон. Совсем рядом с головой руководителя пролетела монтировка, ударившись в бетонный столб и высекши искры.
Как ни старалась вызванная охрана отыскать покушавшихся на жизнь руководителя, но заводские террористы затаились неплохо.

   Первым моим порывом той жуткой ночью был помысел позвать на подмогу Василия, который ушёл отдыхать после трудов праведных в гардероб.
«Оттокарил» своё и пошёл кемарить. Вроде бы ушёл Семёныч, и всё же он здесь, рядом, повсюду, словно домовой, вернее, цеховой. Гений места. Не демон, а ангел завода.
Всё же не решаюсь тревожить несчастного и тихонечко, со всей невозможной осторожностью, на какую оказался способен, крадусь во тьму.
Под подошвами кирзовых трудовых ботинок похрустывает стружка. Того и гляди поскользнёшься на лужице вытекшего масла или фрезоли. Гляди… и того.
Озираясь будто одинокий вор, продвигаюсь к электрощиту. Тишина…и вдруг резкий грохот металла раздаётся за стеной. Что это? Остановился. Прислушался. Да это же в соседнем цехе ночные работники бросают в ящик поковки.
Никого. И ничего. Кроме выключенного тумблера на щите. Перегрелся, да и выскочил из гнезда. Все обошлось. Я включил свет и всё стало на свои места. Стадо станков разбрелось по сторонам, проход расширился на свету.

   В тот осенний день я испугался тьмы. Потом только мне поведали, что тьма цеховым ворам не нужна. Что они в ней увидеть смогут. И для хапуг, и для сторожей лучше всего полумрак. Равные условия. Вопрос только в том, кто кого раньше увидит. Кто кого?
Свет огорошил меня потом. Ровно через год это случилось. После ухода рабочих я двинулся в обход. То внимательно, то небрежно глядя по сторонам, проверяя замки на семи воротах, я постепенно приблизился к участку сборки и …ужаснулся. Железная дверь, которая была всегда опечатана, словно там собирали некую оборонную электронику, на сей раз была не просто приоткрыта, но распахнута. Участок был залит светом.   
Что делать? Вызывать охрану? Как же быть? И вновь спасает Василий. 
- Сборка открыта! Надо делать что-то! - тревожно говорю я «цеховому».
Трезвенький и на сей раз гладко выбритый «Семёныч» рассеивает мои страхи и сомнения.
- А-а, это контролёр Люда осталась убираться. Она подрабатывает после работы.
И всего-то.
- Что ж вы не предупредили - упрекнул я на другой день Глеба Яковлевича - старшего мастера, ответственного за сборку.
- Ну, извини, не подумали -
Да, вы всего-навсего не подумали, я чего только не передумал, не перечувствовал.
Такие, да ещё и прочие случаются страхи в ночном цехе. 
               

                Кровавая глава

    Всегда запоминается кровь. Так и мне не забыть, как она хлестала из твоей располосованной руки. Ярко-алая струя, таящая жизнь, обильно брызжет на чугунные замасленные плиты цехового пола.
Семь суток ты пил, не просыхая, затем опомнился, схватился за разум, бросился за станок, и так же запойно стал вытачивать детали.

   Устал, потерял бдительность, и фиолетовая стальная змейка укусила тебя в предплечье, перерубив артерии.
Растерянный, ты бежишь, зажимая рукой рану.
- Беги в здравпункт - кричу тебе.
- У меня полиса нет –
- При чем он здесь, всё равно помочь должны –
Ты уходишь быстрым шагом. «Скорая» увозит тебя в Центральную больницу. Там накладывают швы на раненую руку, и ты с улыбкой возвращаешься.
Теперь работать нельзя. Что же делать. Ты с «полным правом» отдыхающего, а вернее, болящего, пьёшь, глушишь, гудишь.
Боже мой, когда же это кончится. Кто же написал: «Лёгкой жизни я просил у Бога, лёгкой смерти надо бы просить…». Кажется Бунин. Он прав - жизни лёгкой нам не дано, и просить о лёгкости бытия не надо. Как хорошо назвал Милан Кундера свой мудрый роман -  «Невыносимая лёгкость бытия».
Вот так и я - искал отдыха, труда «не бей лежачего», а обрёл очередную трудность. Трудность любви к ближнему.
Вот он, ближний, сидит, лежит, сопит рядом. Возлюби же его, не спрашивая за что. Возжалей.
Бог - боль - любовь. Какое созвучие. Общими в этих словах служат /именно служат, а не являются/, две буквы «бо». Что это? Всего две буквы или уже слог?
Окончание в любви и боли не слышно, поэтому можно означить это как приблизительный слог, который воистину приближает всех и вся ко всему и прочему.
Любовь - Бог - боль.   
Как слышится, так и пишется. Как дышится, так и звучит. А дышится на Земле всё хуже…               

                Опять писать

    Писать, писать всякий день. Описывать то, что кажется и представляется. Запечатлеть в любом дне то, что любится в смысле нравится, к чему душа не просто лежит, прямо-таки бежит.
Интересно, что слово «любой» невольно в себе содержит некое равнодушие, отдаленность и отчужденность.
А мне порою мнится, что в слове "любой" таится любовь.
Отыскать любовь в любом и каждом дне - цель и задача писателя.
Итак, я филолог. Значит - «словолюб». Это всё же лучше, чем «логофил». Последнее новообразованное словечко отдаёт какой-то болезнью духовной. То же почти, что и «графомания», но несколько другое. Хуже, лучше ли -  не мне судить. Разве что помягче «логофилия» звучит. Все же любовь, а не хворь душевная.

   А в обществе все больше распространяется какая-то «логофобия».
В детском журнале «Пионер» в 70-х годах века 20-го, была рубрика под названием «Дед Буквоед», в которой публиковались всяческие ребусы и головоломки.
Одна из песней «Одиссеи» посвящена посещению героями повествования острова, где жили лотофаги, то есть люди, поедающие лотос.
До чего же нравится мне улавливать слова.
- Слово не полова - сказал как-то поэт. Действительно, слов не полова и не олово, а скорее золото.
Да-да, не молчание, а слово для меня золото. Слово же по-гречески  «логос». Теперь в этом слове заключён смысл научности. Логос вообще смысл означает.   

   Итак, хоть и скрепя сердце, но всё же могу и хочу причислить себя к легендарному племени «логофагов».
Утомлен до того, что выпадает перо из рук. Да какое там, а вернее, здесь, перо - просто авторучка.
Перо же падает из рук, а не выпадает. Оно выпало не от меня, а мне. Мне выпало это счастье, эта радость и страданье - писать, во что бы то ни стало.
Надо, чтобы мое творчество впало в общую культуру, в этот океан мысли и чувства.
Можно впасть в детство, но лишь бы не пасть. И не выпасть. Вчера  ничего не написал. Ну и что с того. Не записал день. Случается, художники свои картины «записывают», то есть постоянными доделками и переделками, подчистками и лакировкой доводят свои творения не до ума, а скорее до безумия. А я день не записал. Пусть остаётся таким как есть, в меру тёплым, слегка пасмурным и. к сожалению, коротким как жизнь земная.               

                Директор


   Я долблю ледорубом лёд на ступенях, облицованных гранитом. Несколько странно звучит по отношению к лестнице - облицованные.
По лесенке, ведущей к инженерному корпусу, поднимается директор. И не простой, а самый что ни на есть генеральный.
Странно стало теперь. И при Советской власти чудес хватало. А теперь взять хотя бы руководство заводов и всяческих фабрик. Здесь и там директора по качеству, директора коммерческие и по производству.
Обесценилось нынче звание директора.

   Итак, наш «генеральный» Самборский Владимир Владимирович идёт навстречу мне, в поте лица трудящегося ради культуры производства и обеспечения безопасности инженеров. Лестница, которую я привожу в порядок, ведёт к инженерному корпусу.
Наконец, директор поравнялся со мной. Сквозь пышные свои усы улыбнулся и произнёс: «Трудимся?»
При этом он поздоровался со мной за руку. Говорят, мужик он неплохой, хотя Игорёк не раз злобно говорил о нём: «Он еврей. Не просто еврей, он польский еврей…»
- Какая же разница между немецким, польским, русским и французским евреями? - /Как Самборский похож на поэта Слуцкого/.
- Какая разница, говоришь - отвечает сменщик - вот Самборский урвёт сколько ему надо и не надо, а за ним ещё какой-нибудь Хапкин или Хавкин придёт.
Молчу. Думаю. Вспоминаю. Что сказать человеку? А надо бы возразить или точки расставить. И решаю сказать.
- Помню, был такой случай в моей жизни. Я ведь до того, как на филфак поступить, в заводе 15 лет отработал. Когда в университет экзамены сдавал, мне уже 34 годика стукнуло.
Когда-то, ещё до службы, прочёл я стихи Анатолия Преловского, в которых говорилось о строительстве железной дороги в Сибири. Лирический герой стихотворения пытался исправить несправедливость, допущенную бригадиром. Дошло до драки. И что же? Бригадир побил молодого рабочего на глазах женщин.
«Так что же вы, Люда и Надя…
В каком транссибирском распадье
затеряна та магистраль?»
Работал я 7 лет на штамповке. А на этой работе, на первый взгляд неквалифицированной, в те времена часто встречались люди, вышедшие из заключения. Кто от души трудился, а кто кое-как.
И была у нас бригада - 8 мужиков и две женщины. 
Денежки в нашем малом колхозе поровну делились, хоть и не без ругани выходило. Норма же деталей, которые за смену надо было произвести, до полутора тысяч доходила. А годы были самые что ни на есть поганые - девяностые.
Однажды мы не выдержали, да и пожаловались нашему бригадиру, тоже  часто поддающему, на Андрюшу Мелехова, который порою по три дня не работал, а зарплату наравне с нами получал.
Цыган был, как говорится, наказан рублём. Однако открыто, «в лицо» высказать этому зеленоглазому «урке», когда-то отбывавшему наказание на Северном Урале, свои претензии, мы не решились. Судя по его словам, когда-то он убил участкового.
Это была ошибка, и немалая. Факт стал аргументом. Или наоборот. 
   Наш «хулиган» был лишён десятой части заработка. Получив талон, взъярился и стал громко возмущаться.
Мало того. На полировальном станке стал он вытачивать некое подобие ножа. Как ни странно, материалом для заточки послужил ему алюминий.
В тот же день он подошёл ко мне и схватил меня за ворот.
- Ты отжил, сука - яростно прохрипел он.

   И тут в моей голове внезапно промелькнули кадры из какого-то фильма. Мы ведь из своей жизни не только роман сочиняем, но и фильм снимаем.

   Я, недолго думая, нанёс противнику удар головой в лицо. Из рассечённой брови у него потекла кровь. Помнишь, как у Шукшина в «Печках-лавочках» - «взял на калган».
Через мгновение мы уже боролись на полу среди стальных обрезков.

   Странным образом оказался я наверху. К нам тут же подскочило несколько мужиков, чтобы разнять и затем удерживать нас.
«Миротворцами» были водители погрузчиков. Говорю им: «Не меня, его держите…»
Удивительно, но за несколько дней, а точнее, ночей до того, мне приснилось, что я борюсь с каким-то сильным человеком и всё же побеждаю его.
На другой день начались угрозы. Исходили они не только от моего непосредственного врага, но и от его приятеля с огромной чёрной бородой.
Мощный мужичище всё той же цыганской нации месяца два смертью мне угрожал.

   Да и Мелехов не отставал. Тяжкое психическое давление довелось испытать мне, и всё же я благодарен этим людям за то, что они помогли мне проверить себя и убедиться в крайнем недостатке чувства братства в русском народе, то есть среди потомков Славян.
Сами цыгане открыто говорили мне о том, то мы, русские очень не дружны меж собой.
- Нам, - говорят - цыганам, человека убить, что овцу зарезать. Вот кончим тебя, и может сядем. Но мы будем сидеть, а ты лежать.
- Что ж - говорил я им - если Богу будет угодно, то я сгину.
- Ты Бога-то не приплетай - с каким-то странным испугом говорили мне смуглые чернявые «братки».

   Только Лида, женщина, работавшая вместе с ещё одной матерью семейства в мужской бригаде, не оставила меня в беде.
Андрюха-то Мелехов был цыганом интересным. Он работал полировщиком, держал дома корову, был отцом троих сыновей, один из которых, к сожалению, уже с «младых ногтей» по зонам пошёл.
Так вот и столкнулись Григорий с Мелеховым. 

   А поддержал меня морально наш наладчик Миша Трифонов, чудный мужик, в глухой мордовской деревне рождённый.
Вот так-то, брат. Братства нам не хватает, прежде всего. Будет братство, а там и до свободы с равенством недалеко.
- Ладно, поглядим. Купит завод какой-нибудь «Могилевич», а там и  вообще закроет его наглухо. Вспомнишь мои слова:
- А разве только евреи у нас «хозяйствуют»? Вспомни, как во время приватизации тот же Сидорчук, бывший секретарь горкома партии, а затем директор крупного орденоносного предприятия, десять детских садов продал. И это не считая того, что рабочие с «минималок» почти не вылезали. Ватрушев, который после него в руководящее кресло явился, лучше, что ли. На гидравлическом заводе Черноусов, а затем Гусев умело распоряжались и до сей поры барствуют.

   А что с радиозаводом сотворили? Что ни директор, то хапуга.
И самое главное, эти деляги вместе с ручными профбоссами людей в 90-е на митинги звали. «Красными директорами» изволили зваться. Да не красные они, а грязные. И никакие сауны и джакузи их души не отмоют.
Вот это и есть Власовы и Бандеры наших дней. А сколько их всего в 15-миллионной партии оказалось. Кто сосчитает?
Вдруг заговорил во мне филолог: «А ты вспомни, какой роман ты в детстве читал и фильм, по нему снятый, с удовольствием смотрел? Помнишь «Два капитана». Написал-то его Каверин Вениамин.
- Вениамин, говоришь. Так он что же, тоже из них, из этих?
-Да-да. Именно. Какую прекрасную повесть «Звезда» Эммануил Казакевич написал. А как мой отец Марка Бернеса слушать любил. Просто обожал. В маленькой комнате, а летом и в огородике, расположенном рядом с домом, негромко и задушевно звучали слова: «Любимый город в синей дымке тает…», «Шаланды, полные кефали», и другие…

   Конечно, стоит перечислить любимые песни отца, но лучше нелишний раз послушать их…
Ещё с уст отца часто слетали бесхитростные стихи с незатейливой мелодией: «Курил в Стамбуле злые табаки, в Каире я жевал, братишка, финики с тоски, они по мне…, они по мненью моему горьки…»
Песни о море и его тружениках были у отца любимейшими…
«Бывали мы в Италии, где воздух голубой, и там глаза матросские туманились тоской».

    Проходили годы. Появлялись новые песни о главном и не очень, но только те, запомнившиеся отцу с юных лет, всё реже и реже напевал он…
Очевидно, не ложились новые песни на душу, не трогали сердце.
Из песенного круга 70-х годов особенно ему по нраву пришлась только одна песня, созданная на стихи поэта-фронтовика Григория Поженяна: «Если радость на всех одна, на всех и беда одна, в море встаёт за волной волна, а за спиной спина…»
Нынче вместо песен всё чаще по радио и телевидению звучат какие-то хилые «хиты» и ущербные «саунд-треки» зарубежного и российского (никак не  скажешь «отечественного») производства.
Именно производства, а не творчества, которое чем-то сродни творению…

   А мне с раннего детства душу не просто переворачивает, а на место ставит песня «С чего начинается Родина». Автор стихов Михаил Львович Матусовский.
Давид Самойлов писал «Мне выпало счастье быть русским поэтом».
В общем, верно сказал Александр Городницкий: «Родство по слову порождает слово. Родство по крови порождает кровь…»
Лишь бы слово это русским было. Одно на всех, как Победа. И цены ему быть не должно. Только бы люди по справедливости жили.
- Ну пошло-поехало. Ты ещё Борю Моисеева вспомни. Дай хотя бы чай спокойно допить.