Домовой Часть 8

                Петя  Холодов.


   Ещё  один "кадр".  Не  только  в  Смысле  фрагмента  или эпизода, но  в облике  человека.
Вечером  Семеныч  предупредил  меня,  что ночью  придет  Петя  Холодов.
- Не  пускай  его,  он  будет  поделки  вытачивать,  за это  нас  накажут.
 Отключаю  звонок,  ложусь  на  диван  и  жду.  В  23  часа  сотрясается  входная  решетка.  Слышны  ругательства.
Петя  свистит,  рвется  в  цех,  но  прутья  надежны,  как  в  зверином     вольере.

   Я  лежу,   не  шелохнувшись,  хоть  это  и  очень трудно.  Телефонный     звонок  режет  тишину  словно  дисковая  пила  толстое  бревно.
Холодов  пытается  дозвониться  к  нам  с  проходной,  но  безуспешно.     Опять  рывки,  лязг  железа.  Надо  терпеть,  ждать  во что  бы  то  ни стало.

  Снова  трезвон  телефона.  Ах, охрана,  что  ж   вы  творите?  Почему  в наш орденоносный  завод   идут  когда  ни  взбредет?
- Может,  откроем - почуяв  неладное, говорит  напарник. 
 Нет, плохо  ты   меня  знаешь, хоть  и   частенько  я  "труса  праздную",  но  всё же  если     упрусь, то не сверну  и  меня  не  своротишь.
Трусость.  Это  не   просто  боязнь,  это  следствие  страха.  Человек   тогда  превращается  в  труху,  трясётся,  измельчаясь   душой  и   телом.

   Трусится,  словно  сеется,  просыпается  сквозь   мелкие  дырочки,  произведённые   опасением.
«Были   великие  трус,  и  глад, и    мор» -   говорится  в   древней  летописи.  Значит,   трусость   приравнена  к   чуме,  проказе  и  прочей  холере.   Трус   разводит  «турусы  на  колёсах»,  то есть балаболит и  тараторит,   чтобы   отвести   подозрение,   отринуть  угрозу.
Петр  порывается.   Действительно,  он  готов  разорваться.  Жена,  дочь, как     говорится,  "на  выданье",  сын  служит  в  Якутии,  в  цехе  любовница -       контролер...  Столько  забот,    что  можно  посочувствовать...

   Плотный,  налитой  природной  силой,  севший   за   что-то  некрупное  в     молодости,  он  заваривает  крепкий  чай  или  чифирь,  а  затем  всю  ночь     крутит  рукоятки  суппортов,  яростно  стремясь  выжать  из  станка,  что
можно  и  что  нельзя.  Порой    можно   залюбоваться,  как   Петя   растачивает   канавку   внутри   цилиндра.
Пётр -  мастер   внутренней  расточки  и   шлифовки.  Пытался   устроиться   на   космический   наш   завод,  да   биография  подвела.   Пять   лет   «зоны».   
- Главное,  какую  бодягу   развели -  как-то  за   стаканом   чифиря   говорил  мне  Петруха -  пишут  в  газетах,  что  требуются   токаря, а   сами  так  и  ищут  повод,  чтоб  откинуть  неугодного.  Дают  мне   чертёж  и   говорят,  чтоб  я   прочитал   его.  А  здесь  что,  а   тут?  Ну  нет  у   меня   пятого   разряда,  зато  что  ни  дай,  всё   сделаю.  7  лет   стволы   пушек   шлифовал.

  Так  и   приходится   здесь   торчать.  Я  для  чего  по  вечерам  и   ночам   работаю.  Смотри. –
И   Петя  в  две   секунды   совершает   токарные   манипуляции.  Шёлк, щёлк,  бац.  Канавка   готова.   
-  А   трудись  я   утром,  мигом   БТиЗ   расценки   срежет. 
-  Неужто  сейчас  опять   зарплату подстригают?
-  А   ты   думал.  Раньше   план   гнали,  а теперь   прибыль   главным  да   средним  акционерам  и   менеджерам   добавляем.
Этот  разговор  был  за  три  месяца   до   моего  бунта.  А   теперь  поводок   под  хвост    попал   псу   сторожевому,  и   решил я   упереться.
Снова  крик,  лязг, свист,  звонок...  И  так   больше  двух  часов.  Наконец   всё  стихает.
Осторожно  подключаю  звонок  и ... вовремя.

   Семёныч  не   выдерживает   первым.
-  Может,  пустим   его?  А   то  ведь   завтра   злой   будет.
-   Нет,  не   пущу,   плохо ты  меня   знаешь.  Я  на  вид  тихим   кажусь,  но  если   упрусь,  не  своротишь.
Резкий  звук  в  очередной  раз  бьет по нервам.  К этому  невозможно       привыкнуть.  Это  охрана   пришла  с  проверкой...   Всё  в  порядке,  ребята,    звонок  работает,  телефон   подключен,  сторож  трезвый,  так  что  черкните  свои   "автографы"  в  журнале  дежурства  и  в  даль¬нейший  путь  по  цехам  и     отделам...
На  следующий  день   Пётр  «наехал»   на  меня: «Ты  чего,  спишь,  что  ли,  не  слышал,  что  я  звоню»
-   Начальник   пускать  не   велел.  Вы  всякие  поделки  делаете, а   я  за  вас   отвечай -   яростно   отвечаю  ему  я.
Петя  делает  шаг   навстречу, но  сдерживается.


                Чёрный   кот  и   стихи.

   Ночь.  Да   какая  там  ночь.   Она   скорее,  здесь.   23   часа   или,  если   желаете,  11   вечера.   Ночь в   заводе   вовсе  не   украинская  и   отнюдь  не   тиха.   Гудят  калориферы.   Ночью   калориферы  гудят,   а   днём  мужички.

   Хожу   под  дежурной  лампой   дневного  света.   Читаю  стихи   Леонида  Мартынова,  одного   из моих   любимых  поэтов.
Не   сразу  восхитился  я   Мартыновым.   В  журналах  и   альманахах   порою  попадались  странные  стихи  с   плотным  содержанием.  Стихи   состояли  из  каких-то  треугольников,  составленных   один  над  одним.
Пожилой   Мартынов   почему-то  напоминает  мне  отца.  Тот  же   большой   бугристый  лоб,  нос  «картошкой»,   густые  волосы.
Молодой  Мартынов   многим   напоминал   Д.Лондона.  Мартынов   написал   много  стихов.  Они  влекли   меня  лично  каким-то  внутренним   густым  содержанием  и  неяркой,  но  особой   формой.
  В   юности  мне  так   хотелось   приобрести  в   личное   пользование   книгу   Л.Мартынова.   Едва  ли  не   первым  делом,  по  прибытии   из  армии,  взял  я  в   библиотеке   два  тома   стихотворений   крупнейшего  нашего  поэта,   и   сладостно   стал  вчитываться   в    ритмизованные   и   рифмованные  строки.
   Книги   Мартынова   стали   появляться   в  моей   библиотечке   только  в   конце   8-х  годов  20-го  века.   Сытные,  дающие   пищу   не  только   сердцу,  но и   уму,   строки   Мартынова   завораживают   не   красивостью,  не   строгостью  и   не  стройностью,  а   чем-то  иным,   прочим.
Вот  и   сегодня   на   дежурстве   со   мной  Мартынов:
                Замечали –
                По   городу   ходит  прохожий?
                Вы  встречали –
                По    городу   ходит   прохожий,
                Вероятно,    приезжий,   на  нас   непохожий?

   Хожу,  брожу   от   ворот   до   ворот.   В   окнах   виден   падающий   снег.   Скоро   за   лопату  придётся   взяться,   а   то   под    утро   тяжелее   будет.
Сам  себя за  решётку   запер.  200   шагов   туда,   200   обратно.  Есть у    Роберта   Рождественского   поэма  под  названием «210 шагов».  Это  дистанция  почётного   караула   у   Мавзолея  Ленина.

   Итак,  стихи   читаю.   Артистично,  нет  ли -  не  мне  судить.  Слушателей  у  меня  нет.    Но   вот  сквозь   гул  моторов  послышалось  негромкое   мяуканье.  В    полумраке   то  возникает,  то   пропадает    красный   язычок-маячок.   Что  такое?
Вася,  Вася,  кис-кис-кис.   Чёрный   зверёк   подходит  ближе.   
Стихоман   какой  отыскался.  Слышал,  что   дельфины   и    помидоры   классическую  музыку   любят,  а    теперь  узнал, что  коты,  оказывается,  стихи    обожают.
Животинка  просится ко мне на  руки. Взял, погладил, отпустил.   Руки стали чёрные. Бедный  зверюга. Тоже дитя  цивилизации. Эх,  ему б  сейчас колбаски или  рыбёшки. Но, увы, от нашего с  Семёнычем ужина   ничего не осталось. 
               
                Видение.


   Сегодня  короткая   смена.  Завтра  7  ноября,  когда-то бывший день   великой  революции,  а  нынче  день  Согласия  и   примирения.
Крепенько  поддавший  в   честь   праздника,  Семёныч  снова  встречает  меня,   криво  улыбаясь.
Боже  мой,  почему,  отчего   не  дано  мне   в  этой  жизни хоть  на  день  остаться  одному.  Впрочем,   вполне  может  быть,  что  остаться значит   остановиться.  Остаться   одному - это  так  мало,  так   ничтожно,  почти  как любой  остаток.

   Ведь    затворники,  келейники,  схимонахи  остаются    не   одни,  а  с   Богом.  Человек  никогда  не  остается  один,  всегда  около  него  или  ангел-  хранитель   или   коварный  искуситель  .
Сытый   голодного не  разумеет – говорят  в   народе.  Так  же  не  понимает  трезвый   пьяного.   
 Потому  я   удаляюсь   в   цеховое   пространство,  заставленное  станками. В   руках  у   меня  книга   русского  философа   Г.  Федотова  "Судьба  и   грехи   России".
В  руках   книга,  а  в  голове?   Но  еще   важнее, что  в   душе ?

   Немного  погодя Семёныч зовет  меня,  едва  ли   не   вопя, а  не  просто    крича.
Я   вбегаю  в  сторожку  и   вижу   округлившиеся  от   ужаса  глаза.
- В-возьми  ключи, - едва  выговаривает Василий. - У  меня к-крыша  едет.  Вот    он  стоит,  хочет  ключи   взять.  Забери  их   все,  спрячь.  Это  «наводящий»   он   вчера  всю  ночь  ходил, я  не  спал,  видел.
- Да-а,  браток,  долился ты.  Допился,  СЛОВНО   добился   невесть  чего. Но  чего  же ты  добиваешься,  в конце-то  концов?  Неужели  самого   конца? -   
- Да, ты  прав, того  самого.  Все  ведь  очень просто.  Надо  только      уксусу  купить  и   «махнуть»   стаканчик.  Вот   опять  он  стоит, стоит, смотри,    ключи  ищет.  А   может  ты, колдун? -
- Какой  же  он,  с  бородой,   что  ли?   Невысокий  такой,  да?-
-  Да, с  бородой,  стоит,  смотрит –
Обременив  карман  тяжёлой  связкой, снова  ухожу…
Через  полчаса  слышится   вопль.  Со всех  ног / а  сколько их  у  меня?/,  влетаю  в  тёмный  и  тёплый  закуток,  где  ты  опять  трясёшься  от  сокрушительного  страхе.
-  Где  ключи,  ключи? -  колотится  он  от  колючего   вопроса.
-  Да  вот  они,  здесь,  Семёныч -  успокоительно  бренчу   пучком  железок.
-  Фу-ух -  облегчённо  выдыхает он  свежайший   перегар   или    попросту   говоря   «свежак».
Не  могу  я  тебе  о себе  да о себе.  Пожалуй, напишу  о тебе.  Раз  уж  ты  как-то  сам  попросил  об  этом.
Итак,  социальный   заказ  получен.  Начинаю  писать.  А,  действительно, отче¬го  бы  и  не написать? Отчего или  оттого.
Тем более, ничего не надо выдумывать.  Стану  набрасы¬вать с   натуры.

 
                Друзья   «Самоделкины».


   Вот  и   не   придётся   ёрничать   над  вами,   братцы-кролики  «Поделкины».
Частенько   подходили  вы  к  сторожам и  один  из  вас, Миша Косов, мужичок небольшого  роста,  прищурив  хитроватые  глаза,  говорил,  катая   во  рту   незримую   горошину: «Сегодня  ночью придём   работать.  Пустишь?»
Вначале  думал  я,  что  вы втроем  трудились  сверхурочно, как  и   ваш   брат по  труду Мотыльков,  но нет, оказалось, что  вы  не такие простые. 
Что ж оказалось? Вы производили по ночам  неучтённые изделия,   вытачивали петли  или   навески  для гаражных ворот.  Что ж, каждый  выживает   как   может.
Итак, долгими глухими  осенними  ночами  вы  точили  детали,  а  в  перекурах пили самогон  вперемежку с чифирём, курили  «Беломор».

   Под утро подпольные труженики  покидали  рабочие  места, чтобы  в   7-00   снова встать за  станок, но  уже легально, на  законных основаниях.
Зарабатывали  вы  прилично, что и говорить, и всё же  разве  измеришь   деньгами  жизнь?  Вот  и   достукались, добились, доигрались, одним  словом.
От  Миши  Осинина ушла жена. Он  жил когда-то в соседнем  доме.   Моя мама  всегда  хвалила  Михаила  за  что он  ухаживал за своей младшей   сестрёнкой. 
То есть нет, ухаживал он  за  моей  одноклассницей, Людой Болтуновой. За ней в старших классах попытался  ухлёстывать  и   я.

   Однако где  мне  было  сравниться  с  серьёзным  парнем почти   двухметрового  роста.
И  вот довелось  нам   повстречаться. Прохожу мимо столов, где расположились на перекур труженики третьего участка, и вдруг меня окликнул кто-то: «Луков! Гриша!»
Смотрю и никак не признаю в высоком мужичище, худом, с синими припухлыми подглазьями, слегка небритом и лохматом юного жителя соседнего дома, симпатягу, в ранней юности похожего на Николая Ерёменко, сыгравшего Жюльена Сореля.
Другой  Миша,  тот  самый, который  картавил,  умер от  перенапряжения   в 45  лет, едва успев стать дедом.

   Да, не  хочется  вспоминать плохое,  когда знаешь, что твоих ровесников, уже нет на этом свете. Нет.
Не желаю  вспоминать вопрос, который не  однажды задавали  вы мне,   когда   я  пытался строить из себя  лихого  или  крутого  «секьюрити» и   не   открывал вам ворота.
-   Ты  человек  или милиционер - звучало порою из  рабочих   уст.
Как   всё   же   ужасна   жизнь,   когда   мы  сами  творим   её   такой.
Не   хочется   хранить  в  памяти   смешные   и   всё   же  неприятные   угрозы   ударов   по  крышке   гроба.   Так  пошутил  Миша  Косов  в  ту  ночь.   Когда  я  пообещал   написать  про  ретивое  трудовое   трио   в   газету,    показав   их   героями   нашего   времени.
Итак,  вы  считали   меня   «стукачом»,   злились,   что  я   мешал   вам  «калымить»,  а   я  теперь  хочу   помнить  только   хорошее.

   Классный    был   токарь  Миша.  Помимо того, а  точнее,  вместе  с  тем, могли   мужики  ответить  когда были  Куликовская   битва  и  Ледовое   побоище.
И   вот   вчера Мише Косову  копали    могилу.   А   мне   уже  две   недели,   как    идёт   42-й   год.  Долго  ли,  коротко   ли   радоваться   жизни?   Неведомо.
Через  три  года  Осинин тоже умер.  Боже  мой, как  же  мы  не ценим   жизнь.  Как же  быть, кто спасёт   нас?