Тюремный доктор Гааз

Вениамин Додин
ТЮРЕМНЫЙ ДОКТОР


В самом конце мая 1935 года к нам в детдом неожиданно даже для его бдительного начальства явилась известная тогда всему миру радистка с арктической полярной станции Уэллен на Чукотке Людмила Шрадер. Это именно она держала немыслимо тяжелую и ответственную связь лагеря Шмидта с Большой Землей. И именно она выводила летчиков к затерянной в Чукотском море утлой льдине с сотней спасавшихся на ней челюскинцев. Явно по подначке своего знаменитого коллеги она привезла мне подарок «в связи с успешным окончанием пятого класса» от Отто Юльевича Шмидта, от Эрнеста Теодоровича Кренкеля и от себя лично – вырезанную из моржового клыка композицию: чукча-погонщик держит в руке хоррей, за ним – оленья упряжка с нартами.
Первого июня 1935 года в торжественно отмеченный детдомом день успешного окончания пятого класса – чему ни я сам после таганского карцера, ни мои учителя, выходившие меня и вернувшие к жизни, верить не могли! – мне был сделан еще один подарок – воистину не предусмотренный чекистскими порядками в середине 30-х годов (тем более в тюремном учреждении, каким оказался детдом). Мне, прозванному за прошлогодний рывок на Север Витьком-полярником, преподнесли только что вышедшую книгу «Поход Челюскина», написанную самими героями арктической трагедии. И в надписи-посвящении на шмуцтитуле книги я прочел, не веря глазам своим: «Додин Вениамин (!!!), ученик 5 кл. «Е» 13 школы БОНО премируется за отличные успехи в учебной работе и примерное поведение, достойное советского школьника. 1 июня 1935 года. Директор школы В. Яковлева. Зав. учебной частью Е. Маркова. Классный руководитель В. Демина».
Мне вернули мое имя, которое они украли у меня шестью годами раньше. Каким образом? Кто? Я хотел знать правду. Искал ее. И никогда не нашел. Как не узнал никогда имя зверя, приказавшего лишить меня имени и тем – надежды быть найденным близкими и той же надежды самому не пропасть навсегда в бездне российского беспредела. (Конечно, имя зверя знал я с первой встречи с Ней. Но только теперь называю…). Да, только теперь! Зная уже, что если мои мама и отец живы, они смогут меня найти. И мне никому не надо будет объяснять, что я – это я.
Целый год самые отныне близкие мне люди Эрнест Кренкель и Людмила Шрадер искали моих родных. Родителей и им, героям страны и мира, найти не позволяли. Да и при всём желании им мамы и папы моих не найти было, так спрятали их! (См. ПОМИНАЛЬНИК УСОПШИХ). Искать же Бабушку было очень трудно: единственный после покойного Александра Карловича Шмидта человек, знавший адрес Бабушки, – фрау Эрнестина Элизе Курц, – через два месяца после смерти Шмидта ушла вслед за своим другом. Все, связанное с Мстиславлем, вышиб из моей головы таганский карцер. Связи были порваны. Но на то Кренкель и Шрадер были полярниками, что не останавливались перед препятствиями. И в марте 1936 года Бабушка Анна-Роза – Великая маленькая женщина – шаровой молнией ворвалась в мой детдом. Вечером того же дня она увезла меня к своему старому поверенному – московскому адвокату Григорию Львовичу Шнитке, ведшему когда-то ее дела в Китае. Через пару недель, не беспокоя и без того замученную мною тетку Катерину, мы вселились в гробовидную комнатку в коммуналке дома на Разгуляе!
– Семьдесят шесть соседей, одно сортирное очко, один водопроводный кран, – сообщила Бабушка, когда мы вошли в наше новое жилище. – Вот что они нам бросили, отняв у нас все, Беночка. Однако, если верить Иудейской Торе, у отнявшего отнимется. У того, кто выгнал из России ее граждан, отобрав их имущество и бросив в зубы турок или кого-то там еще, а дочерей их – на панель, отберется все, и они тоже будут изгнаны в нищету, и девочки их будут тешить вислобрюхих ничтожеств где-нибудь у самого рассинего моря. Или их всех уничтожат здесь вместе с их расплодом! Закон возмездия!
Полностью согласившись с Бабушкой относительно неминуемости возмездия, комнаткой я был доволен: ее два окна в “широком” торце выходили на мою площадь Разгуляй; левое – на дворец Мусина-Пушкина и на начало Доброслободского переулка, правое – на магазины противоположной стороны и на угол меж Басманными, с почтой и кафе. Только за шумом Разгуляя нас с Бабушкой никто уже услышать не мог...
Голубка моя! Что оберегало ее – бывшую? Только возраст: в марте 1936 года ей протикало 99 лет! Давным-давно заслужившая награды покоем, она великими своими беспокойством и ошмётками состояния тайно продолжала творить добро. И, как прежде, преуспевала в этом весьма непопулярном занятии.
А я – чем я мог ее вознаградить? Только теплом на ее тепло. Только лаской на ее ласку. И учебой: она мечтала видеть своих близких людей образованными. Большего стимула учиться, чем желание успокоить ее любящее сердце, быть не могло. Это и было счастьем – и ее, и моим...

*

Бабушка моя Анна-Роза – Розалия – не бабушка мне, – мне она прабабушка. Бабушка она мамы моей. Бабушка Розалия – потомок людей замечательных! В России – это участник баталий со шведами в Петрово время генерал Иван (Иоганн) Чамберс, бессменный командир Потешных – Преображенского и Семеновского - полков, созданных Петром Великим. В Шотландии – это семья Констеблей.
Современники называли Её Великой женщиной и писали с заглавной буквы. А была она невелика ростом, но даже в глубокой старости девически изящной и уж вовсе не по годам живой. Великой почитали ее за всепроникающий острый ум – философский и критический,  чем и отличаются преуспевающие финансисты (ибо наделены от Бога аналитическим мышлением).
Оставшись в младенчестве, по смерти родителей в эпидемии холеры, сиротой она возвращена была из немецкого Мюнстерэйфеля, где они так трагично гостили, в Москву, к дальнему родичу матери ее, Абелю Розенфельду, еврейского происхождения. Дом его стоял у начала Варварки, в Зарядье Китай-города. Я застал его. Великолепный особняк тремя этажами витражных окон выходил на улицу, названную по церкви Варвары-великомученицы. Пятью этажами – в Зарядье - на Москву-реку. До 60-х гг. ХХ века в нем располагался Глав МЕТРОСТРОЙ. Дом снесли, открыв на его месте новую гостиницу «Россия».
В «сороке» – на подведомственном Глебовскому подворью Китай-города участке Варварки – традиционно селились иноверцы; евреи тоже,  купцы первой и второй гильдий, коим разрешалось постоянное проживание в Москве. При каждом очередном воцарении правила менялись. Но первогильдиец Абель Розенфельд поставил себя выше правил: они разбивались о его состояние и авторитет могущественного финансиста, попросту, ростовщика – всесильного и беспощадного одинаково к чужим и своим.
Не было секретом, что клиентами его значились сильные мира, в том числе столичная элита и сам Двор. И что при известной «исключительно привлекательной манере общения» с ними он «имел о них о всех собственное мнение, не всегда благоприятное и почтительное».
И вот к нему в дом попала моя девятилетняя прабабушка...

...Абель Розенфельд шестнадцатилетним юношей из Дордрехта в Нидерландах приплыл в Россию на паруснике «Этуаль». Прибыл, чтобы завоевать Петербург, – на меньшее не был согласен. Не имея никаких средств, но обладая волей и настойчивостью, острым умом а также рекомендательным письмом к барону Вельо, Абель высадился в имперской столице. В своих записках барон Иосиф Иосифович Вельо, генерал-лейтенант, а затем уже и комендант в Царском Селе, заметил: «Нет необходимости в подробностях, на письме излагаемых, чтобы понять, что за юный искатель славы явился в мой дом».
Вскоре Абель уже занимался бумагами барона в качестве его секретаря. Отец генерала был в царствование императора Павла его придворным банкиром, как, впрочем, и при жизни Екатерины Великой. Сам генерал, далекий от хлопот за пределами своей государственной службы, решил перепоручить и финансовые дела весьма смышленному секретарю. Он не ошибся в выборе. И Абель очень серьезно взялся за новое поручение, которое пришлось ему по душе. Тут необходимо оговориться: попав в дом Вельо, потомка португальских евреев, Абель тотчас оказался в ауре семьи Адлербергов, участников Екатерининских войн, позднее стремительно вознесшихся из безвестности до ближайших друзей и сподвижников один другого заступившего Знаковых императоров. Известно было, что Владимир Фёдорович Адлерберг в кавалерийской атаке под Смоленском в 1812 году был заслонен вырвавшимся вперед и потерявшим из-за того руку Вельо. Адлерберг этого никогда не забывал. Как, впрочем, этого и не напоминал ему никогда спаситель его. В дневнике женщин-Адлербергов есть запись, объясняющая мотивы одного благодеяния, оказанного молодому Абелю его высоким патроном: поразительные усердие и честность во всех делах секретаря генерала. Видимо, именно по этой причине через три года службы Абеля у Иосифа Иосифовича преподнесен ему был первый орден - Святого Владимира и десять тысяч ассигнациями. Этого мало – ему были переданы от семьи Владимира Адлерберга еще тридцать тысяч, с тем, «чтобы возвратить их через десять лет, ежели к тому уважительных препятствий не окажется». С этого времени началась его карьера финансиста-ростовщика.
По предположению Бабушки, к собственно ростовщичеству Абель или вовсе не пришел бы, или занялся им много позднее, по причинам, связанным с особенностью кредитного дела в России и его, еврейского выходца, места в этой «для веселия мало оборудованной» стране. Но судьба свела его близко, да еще через родственные связи, еще с одним пришельцем в Россию – доктором Фридрихом Иосифовичем Газом (HAASE).

Читателей романтических, пытливых, искренне неравнодушных к страданиям человеческим, отсылаю за подробностями к статьям о Фридрихе Гаазе в Русский биографический словарь и Энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Людям прагматическим, знающим что почем, читать о буднях этого немца – московского тюремного врача – только время терять. И, не приведи Господь, хватиться, часом – в разумении или с похмелья – о никчемности собственной жизни. Казалось бы, безусловно, состоявшейся. Так, например, привиделось такое однажды и вовсе благополучному россиянину – Николаю Александровичу Романову. Правда, человеку тоже немецкого происхождения. Доложили ему в сентябре 1909 года  о предстоящем открытии памятника в Москве некоему доктору, тюремному врачу. Его величество пожелал узнать причину. И вот… «Стыдно! Ах, как стыдно-то! – сознается государь Елисавете, старшей сестре супруги. – Наклониться недосуг и землю потрогать... которая кормит тебя и примет... Святых на небесах ищем... Стыдно...» Однако, отсылая читателя к первоисточникам, следует все же, пусть кратко, рассказать и здесь о докторе Гаазе. Потому что судьба его – как-никак, и моего предка – предтеча жизненного подвига мамы моей. Мне же в этой эстафете поколений предоставлено лишь воспользоваться своим «правом на наследство». Но без права оценки собственной моей доли, в это наследство вложенной. Слишком велик, значителен их первоначальный вклад!..
Бабушка, подозреваю, на перед знала все, что со мной произойдет. Потому, как когда-то мама с прививанием иммунитета против судьбы Оливера Твиста, не назойливо-настойчиво подпитывала меня рассказами о делах тюремного доктора. И тем вводила в меня, мальчишку, по каплям «яд» активного сострадания. Надо признаться, что «яд» подвига доктора Гааза впитывался исстрадавшимся сердцем моим жадно, без остатка. И свое дело сделал.

*

...Слово великому русскому юристу Анатолию Фёдоровичу Кони. “Фридрих Гааз родился в германском городе Мюнстерэйфеле в 1780 году. Отец его был аптекарем. Дед – доктором медицины. Все семь братьев его и сестер стали образованными людьми. Сам Фридрих учился, сперва, в католической школе, потом прослушал курс философии и математики в университете Йены, наконец, окончил в Вене курс медицинских наук, специально при этом изучая у знаменитого Адама Шмидта глазные болезни. Судьба его решилась, как всегда, неожиданно: он приглашен был к находившемуся тогда в Вене больному князю Репнину. И князь, вылеченный им, уговорил Фридриха поехать с ним в Россию. Так с 1802 года Гааз поселился в Москве. Сразу его стали приглашать в московские больницы для консультаций. Здесь он убедился, что работы ему хватит на всю его жизнь, – двери лечебниц и богоугодных заведений были ему открыты. С разрешения московского губернатора

Ланского (супруга Натальи Николаевны Пушкиной) он принялся за работу. Быстро слухи о его успехах дошли до Петербурга. Императрица Мария Федоровна посчитала его достойным «быть определену в Павловской больнице над медицинской частью главным доктором». Это произошло в июне 1807 года. Заняв такую непростую должность, он не переставал беспокоиться о своих бесплатных больных и «всегда находил время для посещения множества их». Ланской представил его к ордену Св. Владимира, который Гааз постоянно, до смерти, носил на «своем поношенном, но всегда опрятном фраке».
В 1809 и 1810 годах Гааз предпринял две поездки на Кавказ, в результате которых в 1811 году им был издан справочник с научным системным описанием уже известных, казалось бы, но вновь им открытых серно-щелочных источников Ессентуков.
Отечественную войну 1812 – 1814 годов провел он в действующей армии, окончил ее в Париже. И даже побывал в последний раз в родном Мюнстерэйфеле, где застал семью у постели умирающего отца... И вернулся в Россию.
Первое время по возвращении в Москву Фридрих занимался частной практикой. И стал вскоре знаменитым и любимым врачом, «которого всюду приглашали и к которому больные часто приезжали из самых отдаленных местностей, так что, несмотря на свое бескорыстие, он стал обладателем большого состояния: имел суконную фабрику, имение, дом в Москве, ездил, по тогдашнему обычаю, в карете, запряженной цугом четверкой белых лошадей. Но он не забывал и бедного люда и много уделял времени на прием бесплатных больных, которым помогал не только советами, но часто и деньгами».
В 1825 году московский генерал-губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын обратился к Фридриху Гаазу с предложением занять должность московского штадт-физика. После долгих колебаний он принял ее и со свойственной ему энергией стал деятельно проводить различные преобразования по медицинской части города и вместе с тем отчаянно бороться с апатией и безразличием, с которыми относились к своему делу его сослуживцы. Его горячая живая деятельность постоянно сталкивалась с ледяной канцелярской инертностью. И начальство, и служащие были недовольны «беспокойной деятельностью» Гааза: пошли жалобы и доносы на него. Все, – начиная с иностранного происхождения его и кончая тем, что свое жалование штадт-физика отдавал он своему смещенному предшественнику, – ставилось ему в вину. Через год он вынужден был оставить должность, уйти в отставку и вновь заняться частной практикой”.

Обратимся вновь к А.Ф. Кони: «24 января 1828 года было Высочайше разрешено учредить в Москве губернский тюремный комитет – по представлению и настоянию князя Д.В. Голицына, который в 1830 году назначил доктора Гааза членом Комитета и Главным врачом московских тюрем (а с 1830 до 1835 гг. – еще и секретарем Комитета). С этого времени, в течение 25-ти лет, всю энергию, всю свою жизнь и все без исключения материальные средства свои отдавал он этой новой деятельности, всецело захватившей его. Он внес в нее искреннюю любовь к людям, непоколебимую веру в правду и глубокое убеждение, что преступление, несчастье и болезнь так тесно связаны друг с другом, что разграничить их иногда совершенно невозможно. И поставил себе целью “справедливое, без напрасной жестокости, отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного”. Ничто более не могло остановить его в неукоснительном стремлении к этой цели: ни канцелярские придирки, ни косые взгляды, ни ироническое отношение начальства и сослуживцев, ни столкновения с сильными мира сего, ни даже горькие разочарования. Он всегда был верен девизу своему, высказанному в его книгах: “торопитесь делать добро!”».
Один, – он сумел очеловечить бытовавшую многие столетия звериную, безжалостную практику ссыльно-каторжных этапов. На которых несчастных арестантов, одетых в неподъемно тяжелые кандалы, или нанизанных через ручные «браслеты» на общий – по сотне человек – железный прут гнали по бесконечным «владимиркам» через всю Россию – в Сибирь, на Забайкальские казенные каторжные заводы и рудники, на копи и шахты Сахалина. Гнали годами – путь был дальним. Летом под раскалённым солнцем гнали, гнали в осенние ледяные ливни. И зимой гнали, в лютые сибирские морозы, когда кандалы и «браслеты» не только перетирали ноги и руки, но причиняли непереносимые, бесконечные муки арестантам, у которых из-за стылого металла отмерзали конечности… Будучи раз закованными в железо, они больше нигде, на всем немыслимо долгом пути в каторгу и ссылку, не расковывались... Доктор Гааз заставил тюремное ведомство перековывать людей на каждом этапном пункте, для чего там заведены были кузни. В Москве Гааз сам организовал такие кузни на Воробьевской пересыльной тюрьме и в полу    этапе у Рогожской заставы. И оплачивал перековку собственными средствами. Он придумал и принудил ведомство использовать только новые, легкие кандалы, «с благодарностью встреченные каторгою». Он заставил все части металлических оков, соприкасавшихся с телом человека, обязательно обшивать мягкой кожей. Он увеличил за свой счет ассигнования на питание арестантов в московских этапных тюрьмах. Он добился распоряжения на свое право задерживать и даже отставлять от этапов старых, больных и увечных арестантов, построил для них уже поминавшийся Рогожский, потом Симоновский полу этапы и оборудовал в них лазареты, а затем, в 1832 году, на Воробьевых горах – больницу на 10 коек с операционной. Наконец, он организовал большую полицейскую больницу у Петровских ворот, названную народом Гаазовской. Губернатор Голицын разрешил Гаазу перестроить один из блоков Бутырского тюремного замка – Бутырок, пребывавший в ужасающем состоянии. Доктор сам руководил работами, сумев там же оборудовать больницу – еще в мое время (в годы заключения в эту тюрьму самого автора романа) одну из лучших в Москве. Все это было сделано также на средства этого святого человека, и на пожертвования «одного анонимного дарителя». Пока шли работы, доктор завел ремесленные школы при полу этапах для детей ссыльнокаторжных, следовавших в Сибирь вместе с родителями. Он учредил специальные фонды для выкупа несостоятельных должников, для помощи семьям неимущих арестантов, для выкупа у помещиков детей высылаемых крепостниками крестьян, чтобы воссоединить их с родителями на местах поселений. По словам бабушки, был он настойчивым ходатаем за тех, кто по его предположению, оправдываемому тогдашним состоянием уголовного правосудия, был невинно осужден, или же по особым обстоятельствам заслуживал и особого милосердия. И здесь он не останавливался ни перед чем: спорил с митрополитом Филаретом, обращался к царю и родственникам царицы в Германии, а при посещении ими тюрем всегда испрашивал у государя помилований.
В день отправления этапа доктор обходил всех, раздавал припасы, ободрял, напутствовал их и прощался с ними, часто целуя тех, в которых успел подметить «душу живу», и шагал с ними помногу верст...
 
«Понятно, с какой любовью и глубоким уважением смотрели арестанты на своего “святого доктора”! – восклицает Анатолий Федорович Кони. – За всю его службу ни одно грубое слово не коснулось его слуха даже в камерах самых злобных и закоренелых преступников, к которым входил он спокойно и всегда один. С надеждой на утешение и возможное облегчение их тяжелой участи шли пересылаемые в Москву и уходили из нее в далекую Сибирь, унося в сердцах воспоминание о чистом образе человека, положившего свою жизнь на служение несчастным и обездоленным братьям и сестрам. Когда впоследствии до этих людей дошла печальная весть о смерти их заступника, они на свои трудовые гроши соорудили в Нерченских рудниках храм с иконою Святого Феодора Тирона с неугасимою перед ней лампадою...

Умер Фридрих Иосиф Гааз 16 августа 1853 года. Умер так же спокойно и тихо, как нес свою многотрудную жизнь. Двадцатитысячная толпа провожала гроб его к месту последнего упокоения на кладбище Введенских гор. После его смерти, в скромной квартирке доктора в Гаазовской больницы,  нашли плохую мебель, поношенную одежду, несколько рублей денег, книги и астрономические инструменты; последние были единственной слабостью покойного, и он покупал их, отказывая себе во всем: после тяжелого трудового дня он отдыхал, глядя в телескоп на звезды, не догадываясь, что сам был одной из самых ярких звезд Земных. Единственным оставленным им по себе состоянием была последняя его рукопись о нравственных и религиозных началах его жизни, адресованная Женщине-Матери...
Зато велико было нравственное наследие, которое оставил он людям. Для всех москвичей оно оказалось настолько сильным, что одного появления доктора перед беснующейся толпой во время холеры 1848 года и нескольких слов его было достаточно, чтобы успокоить ее – до этого повергшей в ужас гренадерский полк, пытавшийся толпу эту удержать. А после смерти светлый образ этого человека стал примером, как можно осуществить на Земле идеал христианской любви к людям в самых тяжелых жизненных условиях...» Да еще в России, добавил бы я...

*

Конечно, как все светлое и святое, имя Фридриха Гааза было Россией забыто начисто. Россией, в том числе её униженными и оскорбленными! 4 мая 2008 года. День выхода Сигнала иерусалимского издании «Площади РАЗГУЛЯЙ» с рассказом А.Ф.Кони о величайшем подвиге Московского Тюремного доктора. 1-й канал Московского телевиденья сообщил в Новостях о разгроме, поруганиии и разбитии в куски прошедшей ночью благодарными россиянами надгробия могилы Фридриха Гааза. О глумлениях толпы над святынями этими на Введенском кладбище в бывшей Немецкой слободе.
И тут… как в проклятой войне - «Ничто не забыто! Никто не забыт!»).

Но, конечно, забыто не его другом Абелем Розенфельдом и Бабушкой Розой, в 1856 году вышедшей замуж за Франца Дитера Гааза – племянника покойного доктора.

Бабушка помнила доктора Гааза с детства своего – высокого, сухого старика во фраке с Владимирским крестом в петлице, в старых башмаках с пряжками и в высоких чулках, а по зимам – в порыжелых высоких сапогах и старой волчьей шубе, шагающего по Варварке к их дому...
И еще яснее, четче помнила она, как постоянно непроницаемо суровый со всеми своими полу августейшими клиентами улыбающийся Абель Розенфельд, ее дядя, встречал на пороге своей главной конторы в Камергерском чинно шествовавшего к нему его «тюремного доктора». Которого называл своим Святым. Бабушка так и не определила, прожив Мафусаилову жизнь, кем установлено было неукоснительное требование – хранить в тайне финансирование Розенфельдом благодеяний доктора, чтобы не оскорблять достоинства несчастных арестантов. Самим Абелем или доктором Гаазом? Однако тайну «одного анонимного дарителя» и она хранила долгие годы, раскрыв ее мне, своему правнуку, в назидание и напутствие...

В конце 1889 года, принимая у себя, теперь уже в доме по Доброслободскому переулку, Анатолия Федоровича Кони, давнего друга их семьи, она вспомнила всеми забытого «тюремного доктора». Бабушка, за месяц до того, похоронила своего второго мужа Симона ван Майера (Франц Дитер Гааз, тоже врач,  погиб во время эпидемии холеры в 1859 году). Настроение ее было, мало сказать, не располагавшим к дискуссиям на посторонние темы. Но память о «святом докторе» покоя ей не давала. Поэтому в январе следующего года Анатолий Федорович выступил в юридическом обществе Санкт-Петербурга с докладом-напоминанием русскому «обществу», упивавшемуся своим общечеловеческим культуртрегерством, об одном из замечательных его деятелей. Конечно, Кони и здесь ошибся: никогда Фридрих Иосиф Гааз не был деятелем этого “общества”: русское “Богоносное общество” не простило ему, прежде всего, его нерусского происхождения. Последнее обстоятельство сыграло главную роль в том, что оно задержало еще на 19 лет – после выступления Кони – открытие памятника доктору Гаазу, средства на который собраны были по каторжным окраинам России, в Москве, банкирским домом Абеля Розенфельда. Сумма была настолько велика, что после 1 октября 1909 года, когда памятник «святому доктору» во дворе его Гаазовской (официально Александровской) больницы был открыт, многотысячной толпе, собравшейся почтить память Фридриха Иосифа Гааза, было сообщено, что в России учреждено «Ольгинское (?!) благотворительное общество в память доктора Ф.И. Гааза» с фондом в 20000 рублей в год».
Памятник был бесценным подарком и маме моей, недавно возвратившейся из японского плена после Манчжурской, Порт-Артурской, Киотско-Нагасакской и лично ее трагедий. И в качестве почётной гостьи, присутствовавшей на воистину всенародном торжестве...
Свой рассказ Бабушка закончила так:

«…Знай и помни, что немец Гааз сделал для русского народа несоизмеримо больше, чем вся неисчислимая рать пусть и небесталанных, но пустокрикливых народных радетелей и борцов с самодержавием. Что совершили они, скопом? Сперва поманили его равенством и братством, потом сломали ему хребет вызванными их заклинаниями бесами, а теперь истребляют его. В отличие от них, Гааз никого не разоблачал, к позорному столбу никого не пригвождал, тем более никого не поднимал на борьбу за народное дело. Он это дело просто делал, – изо дня в день, из года в год, – всю отпущенную ему Господом жизнь. Причем, всегда – только собственными руками. Он прекрасно понимал, к чему ведут все народные радетели. И своим подвигом показал современникам и тем, кто их сменил и еще сменит когда-то, чем надо было заниматься уважающему себя человеку и в эпоху “тюрьмы народов”, и, тем более, в светлую эру построения социалистического общества. Теперь ведь и не представить, что смог бы Гааз сделать сегодня? Хотя, конечно, он бы придумал себе дело по сердцу. Только вот, мальчик, их больше нет, подобных этому “смешному” немцу. Запомни, Беночка, все, что я тебе говорю. Запомни!..»
                “Площадь Разгуляй”