Домовой Часть 10

                Бич.

   В  послевоенные  годы  в стране  бытовало   словечко   «бич».   Эта   неблагозвучная   аббревиатура   шутливо    расшифровывалась  так: бывший   интеллигентный   человек.
Сколько   бичей   кочевало  и  бродило  по  Руси  Великой,  а   также  Малой  и   Белой?
Повсюду,   где   что-либо  громоздилось,  грузилось  и  строилось,    обитали   «бичи».
Мешки,  ящики,   бочки  и    другие   тяжкие   физические  тела   требовали   больших  усилий.    Погрузка-выгрузка   была   основной    сферой   деятельности    советских    странников,   блуждающих   по    огромному   пространству.
-  Мой   адрес    не   дом   и   не   улица,
Мой   адрес -   Советский   Союз  -   гремело  с   эстрады.    Певцы   славили   энтузиастов,   но  вас,  бездомных   и   едва  ли  не   безродных,   не  хвалил   никто.

   «Бичера» -   согласно   словарю  В.Даля,   значит   бедный,   нищий   человек.  «Бичара»  -   бедняга   по-казахски.
 «Бичева» от  бича    происходит.
-   То   бурлаки   идут   бечевой -   сокрушался   Н.А.Некрасов.
Чума,  холера  и    другие   жуткие  напасти     именовались  «бичами  Божьими».    Странным   образом   название   орудия  наказания   и   бродяги   совпали.    Может   быть,   ты   тоже  бич,  посланный   мне   в  наказание   за   лукавое   мудрствование.  Бич-инфекция.   И   не   только.
               
               
                Труд.

   Токарь   Свечин,  недавно  вышедший  из   тюрьмы,   мечется   от   станка  к  станку,  зажимая  деталь  в   патроне   одного  и   сразу  же   пуская   самоход.   Спустя   несколько   секунд   та  же  операция   проделывается  с   соседним   токарным   агрегатом.   Готовые  детали   выстраиваются   на   тумбочке.  Из   под   резцов   струится    стружка,   брызжет   фрезоль,   капает   масло.
Обычная   картина   работы   токаря.  И   всё  же   в  ней   что-то   незаурядное.   Так  и   хочется   подвести  какого-нибудь   демократа  и   ткнуть  сытой   лощёной    мордой  в   ворох  промасленной   стружки.  Смотри,   как   русские   мужики   работать  умеют. 

   Один   станок  болгарский,  другой  наш,  отечественный,   на   знаменитом   «Красном   пролетарии»  в   «застойные»   70-е   изготовленный.
Скрипят   старые  трудяги,   скрежещут   зубьями   шестерён,   стонут   электромотором.  Если  б   директор   вместо   синего   «Вольво»   нелишний   станок  для   завода    приобрёл.  Но  куда   там,  ему   себя   представить   надо   перед   шведами   да  финнами.   И   мы,  дескать,  не   лыком   шиты.

   Эти   буржуи  не  похожи  на  первых   английских,  которые,   если   Марксу   верить,  не  то,  чтобы   коньяк,  а   даже  пива   кварту    при  народе  выпить  стеснялись.
Вот   Маша   фрезеровщица   вкалывает,  да  так,  что  не  каждый  мужик   угонится.  Станочек   у  неё   всегда   чистенький,  и   продольный  и   поперечный  столы   смазаны.
Вот  так   встреча!  На   круглой  шлифовке   Наталья   Ануфриева   валы   доводит  до  ума.
Судьба.   Из   журналистов  опять в   станочницы. Говорит,  что  никуда  на   работу  брать  не   хотели   после  газеты  и   телевидения.  Боятся   начальники   разоблачения,  критики. 

   Наташа   вместе  с  мужем   пишут  фантастический  роман,  в   котором   фигурируют  какие-то  живые  кусты  и   прочие   страшные   чудеса.  Идут некие  туристы-геологи  и   вдруг   после  них  разверзается   провал.
Так  бывает  в  жизни  нашей.  Идёшь,  бежишь,   торопишься  и    вдруг   обрыв,  яма.
А   какие    стихи   Наташа   писала. Может, и сейчас пишет?
«Переживи   меня,  моя   Россия,
На   многие   века   переживи!»               

          
                Выставка.


    Сегодня  в   заводе  выставка   производимой   техники.  По  цехам,   прихрамывая,   ходят  «комиссионеры».  Вернее,  хромает  один  из  начальников.
Вечером  в   цех    въехал    «Москвич-пикап»,  такой  же,   какой  привозил   когда-то в    школу   пироги  и    пышки.
Заглянув,   как   положено, в   фургон,  я   обнаружил   роскошный   сервиз,  полный   остатков   «с  барского   стола».
Водитель   средних   лет  в   шутку/  а  может,  и   всерьёз?/   спрашивает  меня: «Отец, у  тебя   закурить   есть?»

   Я  ошарашен   и  всё  же   немного   ублажён.   Надо  же,   мне   ещё  только сороковой   идёт,  а   уже  уважение   заслужил.
Что  удивляться, если   в   сторожах   молодых  и   зрелых  немного.  В   основном   пенсионеры   или   пожилые.
Друзья   смеются   над   моим   поприщем.  Один   из  них,  Кеша  Туров,  говорит: «Как  только   скажешь -  сторож,  сразу   какой-то  дедушка   мерещится,  в  тулупе  и   с   ружьишком  за  плечами.
Ну   что  ж,   пусть  веселятся.  Лишь   бы  своё   дело  знать,  ведать,  для   чего  я  в   сторожах. 
И  всё   же   горьковато  на   душе.  Так  и   до дела    недолго   дойти.   Неужто так   постарел?  Что  ж   поделаешь,   стареем   понемногу   и   даже   где-то   умираем.

   Где  ж  умираем,  как  не  в   теле   нашем   грешном?  Душа-то   не  только   вечно   живая,  но  всегда   молодая.
А   мне   уже  сорок  лет.  Уже  или   ещё?  Ещё   только  или   уже  столько?
В   слове  «ещё»  слышится   что-то  широкое, степное,   раздольное.  Заслышится   «уже»  и   жизнь  становится   уже.
Итак,   сорок  лет.  Какое   роковое  число.  Сорок -  срок,   урок,  зарок,  даже  порог,  за   которым  должен  остаться    порок.
Впрочем,  что  это я  застрекотал   как   сорока.   Сорок   ведь.

               

                Стена   памяти.
               
На  миг  оглянуться –
А  что   там -  у  нас  за  спиной?
Там  ласточки  вьются
Над  старой кирпичной стеной.            
                Вадим  Шефнер.


     С работы забегаю к родителям, по пути захватив   хлеба  и   масла.
За   новой  бетонной   стеной  в  темной  комнате  умирает  отец.  Несмотря   на  близость  исхода,   шутит  и    улыбается.  У  меня  болит душа.
Прилёг    на   диван,  закрыл   глаза,  а   батя   тихонько   произносит:  «Чего   молчишь,   умер,   что   ли?»
Смерть  на   пороге,  а  он   всё   шутит.   Какая   сила   духа.

   13   января.  Холодно.  И  на улице,  и  в   квартире,  и   в  душе.   Отец   ласково   смотрит   на  меня,   перебирая   руками  поверх   одеяла.
-  Он  обирается -   говорит   мама -   так  бывает   перед   смертью.
Выхожу  на  кухню  отдохнуть   от тяжкой    картины.  Посидев  несколько  минут   в   кресле,   вдруг   оглядываюсь  -  что  это так  греет?
Да  это же  солнышко   детства.   Вспоминается   другая  стена  -  сложенная  из  мощных  сосновых   бревен,  за  десятки  лет  успевших  почернеть.

   Но  какая   проза -  вместо   юрких  ласточек  возле  теплой  стены   мечутся   мухи:  синие,  зеленые,  черные.  Как  они  все  же   красивы.
Пытаюсь  ловить  их, но  никак  не  получается.  Что  ж,  пусть  себе  летают.
И  все  же  странно -  почему   вспомнилась  такая  чепуха  в   эти  долгие   часы  страдания?
Пока   писал   все  это,  отец  тихо  отошел  в  мир  иной.

    Много   чего   может  быть  ужаснее,  чем   ощущение   последнего   тепла   родного   человека.  Руки  и   ноги  отца   давно похолодели,  но   под   одеялом   сохранилось прощальное  тепло.
-   Отец -  холодная  родня  -   часто  повторял  батя.   Не   хочу  поверить,  что   он  уже  никогда   не  будет   горяч.    Только   помниться будет:   отец  на  велосипеде,  идущий,   пьющий   крепкий   как   дёготь   чай,  отец  на  балконе,  на  диване…в   гробу.
Навсегда   холоден,  вечно   молчащий,  ничего  на   чающий.    

   Вечером  стал  читать   книгу  испанского  поэта  Антонио  Мачадо.  На   одной   из  страниц   вдруг   попадается  замечательное  стихотворение  «Мухи».  Мало  кто  из  поэтов   напишет  об  этих   созданиях,  столь  неприглядных   внешне, и  все   же  замечательных  и   необходимых,   как  и   все   живое.    О  тех  же  мухах   создал   стихи   Апухтин,   сравнив   их  с   мыслями.

    А   ещё   о  мухах   написал   великий   Гёте.
Но   ужас   что  творится  в   телевизоре.  Через  месяц  после   похорон  в   гнусном  «ящике»   вижу   американский  триллер  о  человеке,   превратившемся   в   муху.  День   ото  дня   не   легче,   месяц  от   месяца.   Словно  одно   лепится  к  одному.
 
                Ужас.


   Какой   ужас!  Во   сне   я   бил  тебя, Семёныч.  Колотил  по  спине,  словно  норовя   выбить  зелёного  змия. Ошмётки   яшмовой   его  кожи вылетают  из  тебя  при  кашле.
Я  дубасил  тебя  во  сне,  а Игорь  колотит   тебя   наяву.
- Ох,   как  я бил  его,  как   колошматил   руками   и   ногами - наслаждаясь осуществлением  злобы,   говорит  наш «старший сторож»,   брызгая   слюной.  А   я   молчу,   притихнув,   потому   что  тоже   лупцую   тебя   без  зазрения   совести,  только  во  сне.
-  Пьянству   -   бой   -  ярый  лозунг  советских   времён   воплощается   у   нас  едва   ли   не   по  всем   параметрам.
Особенно   нашего   Игорька   возмущает   то,   что  Василий    уходит  в   запой   одновременно с  ним,   так  что   закрыть   и  охранять   цех   порой  совершенно  некому.

   -  Ты   хоть  пей   не  в   одно время  со  мной  -   яростно   умоляет   наш   деловой   партнёр.
А   как   угадаешь,   когда   пить  или   не   пить…
И   вот  теперь,  дружище,  ты  не пьёшь.   После   жуткого  избиения   ты,  Вася,   отказываешься   даже  от  дармового   угощения,  предлагаемого  тебе   товарищами  с  участка.
Молодец.  Но  что  же   мне так  скучно?  Один,  другой   человек  и    возникает   кучность,  что   отнюдь  не   весело.
А   как   хочется   порой  остаться   одному.   Одному.  Единому.  Но  вот  парадокс.  Слова  «один»  и   «един»   кажутся  синонимами,  но  один   и   есть   один,  а  единство   подразумевает  целокупность,  то  есть  воссоединение   некогда   распавшейся   человеческой   общности.