История Современного Франкенштейна

Голова болит, мозги, что там в ней; представляется, словно нежные мозги мои под давлением неземной атмосферы расплываются по холодному по полу. И еще все как будто исчезло от меня, и остались одни мозги, вернее способность их догадываться о своем существовании в образе мозга, болеющего на бетонном полу.  Исчезло – это легко сказано – меня на части растащила темнота! набежали ото всюду первобытные негры, расчленили голыми руками тело мое соразмерно чертежу «Витрувианского Человека» и, судя по удаляющимся улюлюканьям, разбежались с добычами в разные стороны света божьего. И ныне ноги мои прохаживаются по Парижской площади в Берлине. Позвоночник плавает в венецианских канализациях. Из черепушки финский фермер смастерил емкость для вина, и вот он, наслаждаясь поздним сбором, наблюдает в окно за тем, как моя левая рука болтается на колесе водяной мельницы, хищной пятерней та рассекает воду, выхватывает из потока бешеную рыбу и забрасывает в сети, развешенные неподалеку в ветвях яблоневых садов. Половой член засушила мексиканская ведьма и повесила амулетом внучке на шею. А правая рука где-то неподалеку от меня, в этом же подъезде, я слышу ее – она одним этажом выше скребется по лестничной клетке, играет ногтями на кафельной плитке финал оперы Россини «Вильгельм Телль» - ту  самую мелодию из рекламы «Бондюэль». Хор соседских недовольных голосов нарастает за стенами. Раздается звонкая какофония замочных механизмов. Венцом музыкальной композиции является младенческий крик. Под скрежетание дверных петель оркестр смолкает. 
-Да еб вашу мать, что это за филармония?!- рождается в коридоре живой женский возглас, проливается девятью водопадами, победоносно звеня в окнах сотнями стеклами, чуть ли их не вынося.
 Болит голова, мозги, что там в ней; экзистенция моя достигла того предельного уровня, когда черные мысли мои материализовались прямо на моих же бледных лодыжках черными руками и протянули все мои бытийные телеса сквозь пол. Все мое тело недвижно в подвальном пространстве, но мозги еще борются на поверхности с неземным притяжением, не дают утянуть меня полностью в темноту. Мозги, вернее способность их догадываться о своем существовании, в качестве, в образе, в иконе и кажется, за исчезновением ее не станет меня и вовсе.
Слышали китайские стены ни одну историю о проклятом герое, вспомните Кафку – как страшно на нем сидела одежда! – поверх нее всегда висело проклятье, от которого и весной холодно. Поведать же еще одну - такая вышла честь моей дыре под носом. Повествование вести буду от третьего лица, будто бы от имени ангела-хранителя, да по воле демона-заменителя. Так авторы часто делают, когда хотят описать (ударение ставьте, куда глаз глянет) собственную спину, дабы и себя попрекнуть в неровности осанки, да и общество высмеять «через себя», так всего благородней мне кажется, со стороны да на себя… поглядеть с обществом. Как через решето, так сказать, пропустить солнечный свет истины и по количеству солнечных зайчиков на лицах улыбающихся слушателей определить степень загрязнения. История Современного Франкенштейна, создателя так ничего и не создавшего, а лишь потерявшего самого себя – она на этом безуспешно и заканчивается для фанатов светопреставления в конце туннелей, я по христианской привычке начал с конца, с итога. Все карты вниз рубашками и остается вспомнить ход игры, историю минувших дней. Представьте себе настенный календарь, листы с него летят потоком, голос закадровый читает числа с тех, что застывают в воздухе на фоне листопада, оживляя картину нарисованную памятью в этот день, по истеченью красок дня лист памятный ниспадает. Итак.

Двенадцатое ноября две тысячи двенадцатого года.

Современный Франкенштейн выходит из Секонд-Хенда, на нем весеннее пальто, пускай на улице и осень, этикетка на внутренней стороне пальто гласит «London», поэтому всю осень тянет в Европу, а по ночам снятся иностранные деньги. Вельветовые штаны демократических охватов на нашем герое весьма аскетического телосложения сдерживает школьный ремешок, купленный только что. На нем башмаки мертвеца, штаны, судя по размеру, бюрократа, хочет купить себе и шляпу, серую, на два тона темнее пальто, хотя шляпа совсем и не по моде, вообще же наш герой мало интересуется модой, как и внешними проявлениями жизни – реальностью, современной действительностью. Он поддается пульсациям одной ему известной планеты, весь предается ее ритму. Смотрит на окружающий мир как на мало интересующее его кино, с позиции режиссера и не того уже видавшего и, мол, могшего снять чего и получше. Он всегда искал свой дом, в широком смысле этого слова, был всегда в дороге и когда понял что она то и есть его дом - дорога, как громом ошарашенный пролежал суток двое не вставая с пастели дома (на квартире), а потом даже и ходить стал медленнее, с осознания ли незыблемости бытия, почувствовав ли себя улиткою, не ясно, а до того ходил как птица, неведомая до 1987 года, спешно, плавно, будто бы куда то далеко-далеко. Вот он направляется в библиотеку, так быстро, будто все остальные библиотеки мира сейчас горят. Прическа полыхает черным пламенем, в карманах заряженный портсигар и листья календаря из позапрошлого года. А в душе над бескрайними и по-вангоговски скучными пшеничными полями высятся ветряные мельницы, и чем выше парит внутренний взор над землей, тем неисчислимее их собрание. Во главе сей солнечной коллекции виднеется амбар. От него к мельницам время от времени по волнам пшеничного океана плавает невидимая змейка. Побывав у мельницы, она возвращается обратно. Каждое утро в мучном амбаре просыпается мальчик и с луной в окно в двери возвращается старик в сдобном облаке.

    
Тринадцатое ноября две тысячи двенадцатого года.

Высокие двери здания библиотеки открываются, в осень входит Франкенштейн. Приняв тройную порцию воздуха, он начинает организовывать под левой мышкой личную, походную библиотеку: в пространстве меж вторым и третьим ребром помещается томик Пушкина, между третьим и четвертым устраивается энциклопедия комнатных растений, на нижеследующих выступах размещается  собрание «Апокалипсиса».
После решается заглянуть в кафе «Маньяк». За три квартала до него встречает на перекрестке скрипача, по линзам очков его плывут тучи в отсветах, в ногах фетровая шляпа качается.
В кафе шум-гам, в окнах виднеется солидное количество голов, поэтому Франкенштейн заходит вперед спиной и чуть нагнувшись, и чуть боком правой стороны, медленно, но решительно, все делает для того, чтобы не растолкали так аккуратно устроенную библиотеку. Там он выпивает три стопки коньяка. Выходит из помещения так же спиной, по выходе из дверей слышит над собой карканье, поднимает голову и видит табличку с рисунком, на которой красуется черный ворон с зеркальными глазками, на лапке у него старинные часики, в клюве вишенка, а под ним надпись, заключающая в себе смысл что-то вроде «не зевай», по прочтению показалось, что ворон даже и подмигнул. Пройдя квартала три в сторону дома, Ф. опять увидел того же скрипача, с теми же линзами и тучами и полной шляпой говна у ног.   


Тридцатое ноября две тысячи двенадцатого года.

Франкенштейну снится сон. Снится, что он туча и летит высоко в небе, над верхушками самых высоких деревьев, выше змеев воздушных и даже птиц. В грозной прохладе чувствует, как скоро раздастся в небе грозой, обрушится своим существом вниз мириадами капель. Побежит по крышам, по стокам, прохожему в башмаки, втиснется в кухню на батарейку с носочками. Вместе с ветром птицам в глаза. Плеснет молнией, грянет, а там далеко-далеко внизу словно бы от каждой капельки будут раскрываться стайки черных зонтиков. Пронзится воздух пасмурной мелодией и все кругом будто бы медленней задвигается. Ветер распахнет незапертые окна, люди потянутся к ним, люди сонные и счастливые, с кошками на руках, с банками для дождя, невеселые и с намыленными головами. Никто не останется безучастным к дождю.
Франкенштейн просыпается, за окном идет утро. Спросонья встает за мольберт и рисует в духе ранней рукопашной живописи собственное настроение. Ровно в полдень смотрит из бинокля на птиц, затем пьет чай. После полуденного чая из приемника зазвучала классическая музыка, Ф. надевает шапку-ушанку и принимается за чтение русских классиков, ушедши в старое доброе кресло и накрывшись медвежьим одеялом. По прошествии нескольких часов откладывает книгу, заложив страницу петушиным пером. Ставит у кресла голубое блюдечко, извлекает из халата золотой ключ и устраивается в кресле для сна так, чтобы рука с ключом была над самым блюдечком. Дав поспать себе не более мгновения, он с приятным сплином уходит на прогулку. Однажды блюдечко разбилось, а Ф. очнулся под самым потолком - мистерия.
Начинался дождь. Ветер гонял по улицам зонты с прохожими, в небе царственно сияло в закатном зареве целое собрание облакопадов, от него тенью на землю ложилась косая стена дождя. Сделав несколько кругов вокруг собственной своей оси, Ф. направляется, как ему кажется, к дому, но как есть в направлении неверном. Есть два основных сорта людей – близоруких и дальнозорких, но попадаются и третьи, те смотрят в себя, глаза таких раскосы и загадочны как у сфинкса. В воде глаз их есть серебро, глаза их - зеркало, обращенное внутрь, поэтому они ни только не видят дальше собственного носа, но и хорошим рукопожатием не отличаются. К такому сорту и относится наш герой. Ветер усиливался, Франкенштейн спрятал лицо за воротник, нашел в карманах пальто портсигар и  несколько бумажных комочков, раскрыл портсигар, закурил, расправил на ладони старушку календарного листика и увидел размывающиеся числа: «….11.2010». Сигарета быстро мокнет и ломается от дождя.  Ф. повернул носом к дому и побежал, чуть ли не скользя по лужам.


Первое декабря две тысячи двенадцатого года


Газеты к декабрю запестрели заголовками «Завтра Конец Света». Все звонче и звонче раздавалась земля под ногами,  раньше и раньше сливались сумерки с тенями и зажигались огни в окнах многоэтажных кладбищ, вкопанных по соседству с черными деревьями, на которых оставалось больше ворон, чем листьев. Ребенок в автобусе слизнул со стекла иней и добавил дрожащим голосом: «Зима».   
Как-то Ф. сунул памятный лист календаря в карман, который сейчас висит на стене пригвожденный сердитым взглядом его, с напутствующей осанкой вышел на улицу и закричал: «Вперед!». Случилось это два года назад, с тех пор то он и гоним мечтою осчастливить человечество каким-нибудь изобретением. С прометеевской верою, усилиями всех членов своих он разводил огонь таланта своего, неведомого, как ему казалось, доселе на Земле. Но, увы, он  изобретал колесо, с досады изогнутое им же в знак бесконечности. Что ищут художники в тундрах снов своих, куда плывут поэты на волшебных кораблях, за кем гонится юноша с сердцем раненого оленя – за музой поразившей его сердце. Франкенштейн творил в лихорадке, творениями своими хотел  привести хоть чью то одну душу к катарсису и спасти ее от кажущейся неминуемости  в канун Апокалипсиса.
Но итоги творческих исканий его были малы: серия картин, писанная вся спросонья,  да стихи на обоях, стихи на салфетках, на ступнях ног и на полу в отпечатках ног, поэмы на рулонах туалетной бумаги.  Всякие инсталляции - чемоданы набитые хвойными шишками, каркас старого телевизора, наполненный разноцветными шляпами, цветы в чайнике и в сапогах, и тому подобное нескончаемое множество всяких приятных мелочей, раскрывающих всего лишь природу совместимости вещей, а не метафизику их подлинности, чего так искал и нашел таки однажды Франкенштейн, слепив бюст собственной головы своими же ногами.  В числе его изобретений числятся рецепты овощных супов, приготовленных по нотам, где определенной гамме нот соответствует своя корзинка свежих овощей. Но этого слишком мало. Календарный лист легко слетел со стены и лег у ног плачущего Франкенштейна.      
А на улице чувствуется праздник. Маргиналы водят хороводы и танцуют вокруг памятников, бьют витрины магазинов, хотя еще только неделю назад довольствовались битьем льда на лужах, пьют из фонтанов, черпая башмаками оттуда воду. Хохочут из темноты переулков какие-то старухи.  Кто-то выстрелил из ружья по светофору и поехал дальше, пуля срикошетила и застрелила мартышку, только что сбежавшую из зоопарка. Кошки с собаками еще в октябре убежали в леса.  Сам воздух был сегодня какой-то мрачный и неспокойный, надышавшись таким, хотелось совершить преступление. Франкенштейн смотрит из окна на всю эту картину и думает повеситься, но голод отвлекает его и он держит путь на кухню, где готовит щи на тему «Лунной сонаты №14». Кормит коллекцию комнатных улиток и ложится спать.

Двадцатое декабря две тысячи двенадцатого года

Они встретились под снегопадом, он с чашкой чая и с малиновым от пара носом, она такая… под снежинками и с часиками на левой руке, в которые так мило заглядывала. Она то и открыла ему глаза на окружающий мир, выпила все серебро из его глаз.
Вот уже больше недели Франкенштейн не пил чаю и не смотрел на птиц, и был влюблен, и отличался апатичностью врубелевского демона. Им охватила тоска по миру, и ему захотелось почитать газет. Читал обычно он их неохотно, многое пропуская, многое же из новостей политических, потому как политики сторонился как домов погорелых, уверяя себя в том, что художник не обязан набивать голову сиюминутной, вспыхивающей на мгновение и тут же гаснущей чепухой. А в разговорах о ней выяснял свое отстраненное отношение всегда одинаково ясно и просто: «У власти - говорил он, - в наше время необходимы дегенераты. Дегенерат – потребитель энергии и чем бездарнее он, тем выше его потребительская способность. В наше время талантливые политики, увы, не нужны». Но сейчас случай состоял исключительный, и за листанием наисвежайшей газеты Франкенштейн уже с жадностью погружался в кресло:
      
«Воздушная тревога над  всей Европой. Таяние Южных Ледников достигло критической отметки на шпиле собора Святого Марка в Венеции:
Третья Мировая Война, начавшаяся химическим дождем в Париже, достигла масштабов всемирного катаклизма. Радиоактивные снегопады ядерной зимы с Севера, наводнение, как следствие таяния ледников, с Юга. Европа терпит бедствие и по прогнозам скептиков - решительное. Гнойники и рак кожи распространены как простуда. Человеческий хаос на древнейших улицах мира, картина достойная полотен, уходящих сейчас с музеями и другими культурными наследиями человечества в океанические толщи. Силами авиации предприняты попытки спасения здоровых граждан Европы и поселения их на территории Центральной Африки». За прочтением этой статьи Франкенштейн уже стоял потрясенный открытиями и неуверенной походкой моряка, делающего после долгой отлучки с землей первые шаги по ней, начал похаживать из угла в угол, прочитывая дальнейшее:

«Подземная держава в Сибири. Ян I провозглашен королем «Подземелья»:
Фанатики, последовавшие в 2010 г за идейным лидером Яном Тамоном в сибирские пещеры, к  2011 г образовали коммуну. После «экстренного переселения зауральских славян на дальний восток Евразии» автономия подземной колонии сильно возросла, в начале 2012 г она уже представляла маленькое государство с развитой системой путей и сообщений, а 18 сентября 2012 года прошла коронация Яна I. Вспомним, что сам Тамон в своих учениях отвергает какие-либо проявления власти и свою доминанту видит лишь с позиции духовного отца-наставника.

Японский император начал «Второе Завоевание Америки»:
Японский Император-робот Гхор представляет собой своего рода вершину «нанотехнологического рая». Авторитарный и педантичный  - Он объявил войну Америке. Учитывая природную скромность японцев, многие догадываются, что за этим «Он» стоит чудовищная иерархия подавления народной воли и направления остаточной энергии в русло, угодное нескольким особям предположительно человеческого происхождения. Можно ли это назвать войной? Индейский дух был сломлен видом дыма из трубы, «американский патриотизм», так тщательно въедавшийся десятилетиями в кинопленки, плавится вместе с ней. И все похоже на фильм, на страшный черно-белый фильм с великими машинами на фоне декораций Ядерной Зимы. На черно-черный фильм с великими машинами на фоне еще более величественных.» Увлекшись, Ф. и не заметил, как исходил по комнате расстояние, уложившееся бы между двумя соседними городами.
«На страже Белого Дома роботы-садоводы, – продолжал уже вслух и с горячкой  читать он. – Американцы пещерам предпочли защитные колпаки, накрывающие стратегически важные объекты страны  материалом неизвестного происхождения, но выдерживающим первые натиски японской армии. Внутренняя поверхность защитного колпака оснащена «симулятором небес» и пока беспечные жители Вашингтона любуются цифровыми закатами, в пригородах разворачиваются битвы роботов. Видимо, все силы военной робототехники страны выдвинуты на оборону страны, раз на страже Белого Дома стоят роботы-садоводы. Но военного положения в «околпаченных центрах» никто не вводил, и возникновение безобидных махин мэрия приурочила ко дню садовода. По этому поводу высказался Император Гхор: «Эти заповедники мы не уничтожим, а осторожно выкорчуем с фундаментами и поставим по полки Музея Истории.»

В поисках НЛО или Новой Мессии. Австралийские ученые транслируют концерты Баха в открытый космос:
Третья Мировая Война – поистине кульминационное действие на планете Земля. Вымирание грозит множеству видов живых существ, в списке «вымирающих» числится и человек. Время подсчитывать живых, а не мертвых. Самоубийство чешских монашек, настолько массовое, что оно наблюдалось с метеорологического спутника невооруженным глазом космонавта, принудило Папу Римского отречься от престола. Официальные религии терпят крах, тут и там объявляются новые мессии. На Луне разбита Первая Внеземная Колония Грибов.  Чума атеизма и религиозного фанатизма, ужас войны и чудеса открытий - все это охватило мир удивительными параллелями. Сегодня запущена мега-трансляция радиосигналов в открытый космос – лебединая песня летит в разных направлениях от гибнущей планеты. Мы являемся свидетелями Апогея Войны. Ознаменует она гибель человечества или переход его на новую стадию развития - покажут ближайшие месяцы, дни, секунды».   


Тридцать первое декабря две тысячи двенадцатого года

Он нес участь 13 актера, забывшего свою роль и заглядевшегося на удивительное устройство закулисья. Восторженная инфантильность узревшего блеск молнии во мраке бытия хранилась в нем вместе с извечной мрачностью словно бы  проклятого. Но нет, он не был проклят. Он, верно, родился под черной тучей, и тень ее ему было легче нести нательного крестика, но тяжелее чугунной звезды. Он чувствовал Бога, как нечто огромное и завораживающие рядом, как слышал движение торжествующего корабля где-то по близости в ночи, лицо к судну которого он приблизил слишком близко для того, чтобы разглядеть столь великое, но достаточно для того чтобы прикоснуться  к нему кончиком носа. Он ворвался на этот корабль без приглашения со свечой на шляпе и кистями в зубах, угрожая изрисовать всех бледных попадавшихся.
Если посмотреть зажмуренными от слез глазами на это большое в снежном обрамлении зимнее небо, то звезды на нем покажутся елочными игрушками,  а темно-голубая и колкая тьма хвоей большущей ели, вонзившейся макушкою в луну и навалившейся в праздники на полуразрушенные города. А уж совсем забывшись, может представиться, что колют шею и щеки не мороз, а иголки этого дерева, и холодеет под сердцем не нож, а обломок новогодней звезды. 


Первое января две тысячи тринадцатого года

В понедельник после Апокалипсиса городское правление объявило день здоровья. Защеголяли по улицам, как ни в чем не бывало, старички в шарфиках и с эстафетными палочками. Делали зарядки бабушки на перекрестках у неработающих светофоров, разноцветными варежками управляя транспортным движением. А на елке вместе с елкой горела звезда. Меня же по утру нашли на дворе еле живым и увезли в больницу. Врачам удалось спасти мою жизнь, а мне спасти эту только мою и историю.