Великая Княгиня

Вениамин Додин
В Е Л И К А Я  К Н Я Г И Н Я

               
                П р о л о г

По восшествии на престол  Александра III-го, заступившего погибшего от рук террористов Александра II-го – друга детства и сподвижника (не наоборот!) графа Александра Владимировича Адлерберга 2-го – полу августейшая семья эта служить новому суверену возможным не посчитала. Из ряда вон выходящим актом этим столетие выстраиваемые особые взаимоотношения между семьями, - дружеские, личные, духовные даже, - тогда рвались… И внезапная мысль, явившаяся графу Николаю Николаевичу - встретиться с Его величеством Николаем Александровичем - показалась изначально не вовсе удобной. Нетактичной даже. Беспринципной безусловно… Но какие могут быть сантименты и даже принципы, когда война и льётся кровь! Кровь русско-немецкая, в том числе. Кровь российских и балтийских немцев. А это без малого треть старшего и высшего офицерского состава полевой Русской Армии. Это добрая половина офицерства Военно морского Флота!
…Так ведь и в тылу льётся она. А как ей не литься, когда антинемецкая кампания набрала такую силу, что в Петрограде громят на Невском и Литейном немецкие магазины. В Москве пролетарии, - толпами, да во главе с подонком Маяковским Владимиром спускаясь к Манежной по забитой народом Тверской, - походя грабят немецкие и еврейские магазины, лавки и конторы. И даже, – будто вернулись времена стрелецких бунтов, – сжечь грозятся самоё  Немецкую Слободу - Древний Кукуй! И остервенело бьют окна в домах собственных, но с не русскими именами и фамилиями, коренных граждан. Да что – «граждан»! В окружении Их Величеств Николая Александровича и Александры Феодоровны, -  Императорской четы, будто нарочно тоже  «немецкого происхождения», - провоцируя августейшую семью, ищут - и конечно же находют (!) – «немецких шпионов»! 

…Представить только, - каково узнавать и думать было о том не просто русскому человеку, но прямому отпрыску и наследнику древнейших и великих родов России? И что делать ему теперь? Ведь чтобы встретиться с Его Величеством, - по настоянию знающих меру шутке друзей графа, тоже принадлежащих к элите столбового дворянства, - надо предварительно просить  чуть ли не «рекомендации»…опять же  «Ея немецкого Величества!»…
Делать этого он не пожелал. Не потому, - не дай Бог, - что не уважал Императрицу. Или, сам, убоявшись её немецкости. Но…непорядок это!
Узнай о том приятельница и покровительница его, Великая княгиня Елисавета Феодоровна, презиравшая, - если не ненавидевшая, - сестру, гореть Николаю Николаевичу со стыда…

….Стыдно. И почти расхотелось вдруг ехать в Ставку. Только по причине иной: - Ну, кому нужен он, старик, со своими мелочными стариковскими проблемами в средоточии дни и ночи занятых войною людей?  Зачем нужен Тому, кто тяжким бессонным трудом объединяет титанические усилия огромной Армии. Из безысходного отчаяния - сам на себя - взвалив такой неподъемный, - и то видно всем теперь, - неблагодарный груз командования и управления Ею! Кто разрешает проблемы полу мира. К кому прикованы внимание и надежды ста пятидесяти миллионов россиян... Миллионов соседей и союзников. Миллионы врагов…
Отвращала, конечно же, и сама перспектива поездки в тьмутараканьский Могилёв…   «Обшарпанные или вовсе, будто нарочно, покорёженные и разбитые поезда с давно никем не прибираемыми классными вагонами» ходили не регулярно. С немыслимыми опозданиями. Сама философия русской, - военного времени, -  железнодорожной «дисциплины», привыкшему к европейским порядкам Николаю Николаевичу была дика и бесила неимоверно: - «Какое ещё: «СОГЛАСНО РАСПИСАНИЮ!?», ваше  сиятельство, - раздраженно иронизирует на вопрос «высокого» пассажира наш российский кондуктор, - «ВОЙНА же!»… «Да, ВОЙНА!  Потому идём строго по расписанию!!!», успокаивает, обижаясь на незадачливого  пассажира, кондуктор германский…
Но…делать нечего…

…Потеряв неделю на оформление пропуска-командировки, и ещё столько же на дорогу, Николай Николаевич встретился с Императором…

…Лучше бы того не случилось. Принял его не узнанный им - уставший безмерно, ни о чём кроме семьи старавшийся не вспоминать и не говорить с гостем - «казачий полковник». Никого помимо Распутина в долгом, трагически беспредметном, разговоре не вспомнивший. И… ни во что и ни в кого кроме старца же не верящий.
Как когда-то, он сам по-домашнему угощал Николая Николаевича умело заваренным им и давно не виданным английским чаем. Подливал сам из молочника. Сам колол аккуратно щипчиками сахар… Но забывая тут же о том, - и спрашивая каждый раз: - «Вам с сахаром, Николай Николаевич, голубчик?…Вот и славно…» Сам подкладывал ему на юбилейную «Наполеоновскую» десертную тарелочку благоухающие детством овальные диски эйнемового печенья «Альберт». И мучительно пытался казаться умиротворённым.

У гостя же состояние было паническим. Шоковым. Почти обморочным… Кошмарным было состояние: рядом где-то, вокруг  снизу подсвеченного электрическими кенкетами уютного мирка салона, идёт война. Гигантский, - от юга Балкан до севера Балтии, - фронт  изрыгает апокалиптический огонь и смерть. Бушует  над сожженною землей западной России всепожирающее пламя, и погребальный дым заволакивает небо державы. В павшей на Империю мгле, в круговерти беспощадной схватки  в пределах Её движутся, -  сражаясь не на жизнь а на смерть, - и гибнут миллионные армии, которыми… кому-то надо управлять…
…Самое бы время круглосуточному пронзительному писку зуммеров «разведок» и пулемётному перестуку штабных телеграфов.  Время появлению в салоне, и такого же мгновенного исчезновения ошалевших, с ног валящихся от команд и окриков, адъютантов и вестовых. Время стремительных курьеров и фельдъегерей с директивами и приказами. Наконец, время ПОДПИСЫВАНИЯ, - ни на единый миг не выпускающим стило из затёкшей десницы   ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИМ, - срочных распоряжений и приказов. А потому время стадному топоту офицерских сапог в коридоре и в самом салоне вагона. Секущих друг друга непрерывных истошных телефонных перезвяков. Громких истошных команд. Ругани даже (Негромкой, негромкой правда,  – тогда  в «сферах» «бранились» тихо: голос повышать, сквернословить, не приведи Господи, тем более громко, не только в августейшем присутствии – такое, ни-ни! Но и при младших по званию не принято было)…
И время, конечно же, лихорадочной творческой работы мысли… Если не заполошной деятельности «паникующей» поджелудочной железы…

Но ничего этого не было…
…Только за чуть подрагивающими от далёких орудийных вздохов триплексами широких окон вагона, затянутых плотными маскировочными шторами, похрустывал успокоительно, еле слышно щебень насыпи под мягкими сапогами редких наружных патрулей. А тут, в салоне, стоит КРОМЕШНАЯ ЗЛОВЕЩАЯ МОГИЛЬНАЯ  тишина. Будто кроме них и вестового, приносившего и уносившего бесшумно маленькими термосами кипяток, в императорском штабном  вагоне- кабинете – во всём  ш т а б н о м  поезде Главнокомандующего гигантской Армией Гигантской воюющей державы - НИКОГО нет! Ни-икого-о!. И вообще,  никого нигде нет. Во всей беспредельной ночи никого нигде нет…
…И вот он - смертельно уставший человек, царь, - перед ним. А огромная Армия, которой должен был он командовать, огромная страна, которой он должен был управлять – они где-то там… Где – неизвестно…

…О беседе их Николай Николаевич никогда после никому из своих не рассказывал. «Нечего было…» - отговаривался.      
Одно для себя почувствовал – и тут, конечно же,  не до него. Тут особенно. Вообще, тут – не до всего на свете… Не до всего-о! Страшная мысль сверлила его: перед ним сидела и угощала его чаем… милая и абсолютно безответственная… посредственность… 

Мой Бог! Что же с нами будет?!

… Вспомнил слова Александра Васильевича: «…Коленька Николаевич, дорогой, - говорил ему Кривошеин! – Наша либеральная пьеса из рук вон плохо игралась и нами, министрами, и ещё хуже Думой. Всею русской жизнью! Бестолково, нестройно, зря, несуразно!…»… «А в самом сердце… в окружении по неволе властвовавшей Императрицы, - непримиримая замкнутость МАТЕРИНСКОЙ БЕЗЫСХОДНОСТИ. Жуткая пустота смерти, притаившейся в детской…».
Ещё за долго до отставки Кривошеин говорил ему:     - «…Конец близок и неизбежен!»… И напророчил тогда же:  «Если революция произойдёт – а она произойдёт – она будет никакой не рабочей, не пролетарской - хоть в чём-то условно цивилизованной! Пролетарской, рабочей, быть ей в нашей мужицкой стране ниоткуда! И если она всё таки произойдёт, а она произойдёт… будет она революцией крестьянской, своего рода Жакерией. Будет смутой – по Пушкину страшной и беспощадной. Беспощадной и страшной прежде всего по отношении к самой России…».
…И Николай Николаевич вспомнил вдруг, ужаснувшись, то, что забывать было невозможно, что никак нельзя было забывать - не раз читанную им и даже на экзамене встретившуюся шифровку заключения рапорта Вебера, - ганноверского посла при Петре, умницу и знатока России:
- «Конец этой страны будет ужасен потому что жалобы миллионов людей на царя будут услышаны небом (Вебер был описателем Петровых зверств и ненавидел самодержавие в его тогдашнем страшном обличие. В.Д.), ибо в каждом русском человеке заложена искра ярости на эту зверино-лютую власть, которая только и ждёт ветра, чтобы превратиться в пожар…».
…А Кривошеин продолжал: - «Говорить о том поздно, - всё одно, что после драки кулаками махать! Но если бы столыпинская реформа была завершена и привела к укоренению наследственного фермерства и к распаду общины, да если бы ума хватило злосчастного того думца-еврея услышать - смешного этого зануду-профессора университетского…Херцштейна…или Штейнхерца… – всё иначе было бы…. Всё, всё иначе было бы! Но что вспоминать о безвозвратно канувшем …».   (Автор подумал, ненароком: так ведь и по сейчас, через столетие, за «общину, или колхоз», держимся; и, не приведи Господь, подумать в «Думе», - но серьёзно только, - о «наследственном фермерстве»!...И…будто, со сна  схватился: - Ха! О чём, о чём?...О фермерстве? Да о наследственном?...Кого кто наследовать должен был – тех не-ет давно! Изве-едены…).      
…Самое поразительное, что мысли эти Кривошеинские донесены были и до последнего Императора. Каждое слово из письма Вебера знал он наизусть…И понимал конечно же что значит для России, для него самого, этот «неудобный», «колючий» этот чудак Александр Васильевич…И, что? Отдалил… обидным невниманием… (Только спустя год, - 1 марта 1917, - в этом же вот самом вагоне, но уже в конце пути, - в Пскове уже, - принимая в остатние судьбоносные часы позорного насилования отречением Шереметева, адъютанта генерала Рузского, спросит-скажет - спохватясь - графу: «Кажется… нужно позвать Кривошеина?»…
- «Поздно!» – Ответит Шереметев, поделившись позднее с Николаем Николаевичем… «Поздно!»).   
…И вот теперь, - уходя, - поглядев на сидящего у стола усталого и измученного хозяина салона, Николай Николаевич сказал себе, - как о постороннем и малозначительном, - «пропала Россия»…
Попрощался, - будто с умиравшим, – в последний раз. И в сопровождении начальника караула спустившись с подножки вагона побрёл прочь. Во тьму…

«…Но что бы то там ни было, ни при каких обстоятельствах, - будь то тяжкая болезнь или  «неудовольствия» суверена, не обязывающие к дальнейшей службе, - Адлерберги Россию свою в ВОЙНЕ оставить не могли. Не допускали дезертирства по понятиям своим. И, генералы, готовы были - пусть «простыми солдатами» - защищать её. В том было отличие их, истинных русских аристократов-интеллигентов от патриотов квасных, человеков свободных «либеральных» представлений и поступков».
Это не ремарка автора. Не домысел его, упаси Боже. Это высказанная в прошлом ещё веке оценка искреннего друга и  почитателя родителей и дедов Николая Николаевича свойственником их, через князей Васильчиковых, самого Александра Михайловича Горчакова. Личности поэтических мироощущений, но   необычайно чуткой к живому  реальному бытию. 
Оценка жителем вершины Политического Олимпа Х1Х века.

Но на дворе-то век уже ХХ-й шел!

*
В Е Л И К А Я  Ж Е Н Щ И Н А

…И явилась Николаю Николаевичу неожиданно – и вдруг - совершенно иного плана оценка. Оценка времени нового. 
Оценка женщины, мало сказать, не ординарной. Но в силу особенностей исповедуемого ею, лютеранкою, «дочернего» ответвления протестантской философии, – меннонитства, – никакого касательства к «элитарным вершинам» отношения (кроме «монетарного») не имевшей. Того более, женщина эта напрочь - с порога - отвергала само понятие какой бы то ни было и чьей бы то ни было элитарности. Хотя сама-то и была элитою элит…И к которой, тем не менее, - не существующая, будто бы для неё, эта «элита», - самым внимательнейшим образом прислушивалась и апостольски внимала.

Женщиной той была вершительница множества неординарных судеб в России второй половины девятнадцатого и начала двадцатого веков Анна Роза Гааз (по первому мужу). «Финансистка от Бога», как о ней говорили и писали. Блистательный математик. Наследница именитого же финансиста эпохи пяти последних царствий Абеля Иосифа Иоахима Розенфельда, которому приходилась она племянницею.
Семью Адлербергов начала она «вести» со времени восшествия на Российский престол Александра II (Сам Абель опекал членов этого семейного сообщества Баггехофвудтов, - Багговутов, в русской транскрипции, -  Адлербергов, Нелидовых, Барановых, Сенявиных,  Скобелевых и Васильчиковых с кануна воцарения несчастного Павла Петровича).

Итак, «цена» оценки ею личности Николая Николаевича.

Надо сказать, оценила она его не виртуально. Не просто словом - пусть искренним и добрым, когда слово конкретных желанных и просто  положительных последствий не несёт и нести не может. И, - да простит меня читающий эти строки, - материального эквивалента не имеет. А потому, как ни печально, в большинстве случаев ничего не стоит. И в драме Николая Николаевича изменить не может ничего.
Но, - в нашем случае, - оценила вкупе…  с  неожиданным конкретным предложением   невероятной по времени  п о д д е р ж к и   финансовой, стоившей ТЕПЕРЬ для графа, - казалось бы, - дороже дорогого! При чём, как всегда в отношении членов этой близкой ей семьи, бескорыстной абсолютно. И, по определению… абсолютно же невозможной во время разрушительнейшей и чреватейшей перманентными убытками мировой войны! Когда финансист деньги и синекуры не раздаёт. Но сам первые у должников собирает и вторые ликвидирует.
А если, все же, предлагает их - в порядке исключения - одинокому да ещё и потерявшему под собою опору престарелому человеку… То потому только, что личность его исключительна.  «…Конечно, и прежде всего, адресат предложения по квалифицированному представлению самой оценщицы (которое, прошу поверить, автору известно доподлинно) обладал глубокой порядочностью. Доброй волей. И, естественно, суммой качеств, чтобы случаем этим  воспользоваться, реализовав предложение в безусловно полезное и необходимое ОБЩЕСТВУ созидательное действие».
То была оценка ПРЕДЛОЖЕНИЕМ ДЕЛОВОГО СОТРУДНИЧЕСТВА владелицею международных Банкирских Домов «Абель Розенфельд» и «Йорик Констэбль» - предложением самой Анны Розы Гааз. Розалии Иосифовны Окунь (по третьему мужу). Охранительницею и опекуншею древнейшей в России протестантской (меннонитской) общины Старой Московской Немецкой слободы. Деятельницею, в народе именуемой «Великой Маленькою Женщиной». Внучатой племянницею «Великого же Московского  Тюремного Доктора» Фридриха Иосифа Гааза. Человека призывавшего россиян собственным своим мужественным полувековым примером подлинного служения самым униженным и оскорблённым: «Доколе есть время спешить делать  добро всем» (Гал. 6.10). И «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов» (Гал. 6.2.).

Если всего этого россиянину мало… То «женщина эта, – Анна Роза Гааз, - она ещё и прямой отпрыск семьи Чамберс»…(Князь Татищев И.Л. Из частного письма В.Ф.Джунковскому /32/. Янв.1917г.).
С отличием окончивший юридический факультет Санкт-Петербургского университета, - прошедший у отца своего  великолепную школу домашнего исторического и дипломатического образования, и приобщившийся  на полувековом дипломатическом же поприще его тайн, - Николай Николаевич знал подноготную  родословной этой его нежданной  «оценщицы». На него обратила внимание женщина, прямой предок которой имел самое непосредственное  отношение к становлению собственно Российской Империи.
Так, в малейших  деталях,  осведомлен он был о роли пращура её в не совсем по началу удачных, -  а за тем и во всех последующих блистательнейших, - русских викториях Северной войны.  Что он, - генерал Иван (или пусть Иоганн) Чамберс - шотландский выходец, - был ПЕРВЫМ, с конца восьмидесятых годов века шестнадцатого и до десятых годов века семнадцатого, легендарным командиром легендарных Преображенцев и Семёновцев. И, - что во главе славных этих «потешных» полков Молодой Гвардии Петра Великого, - то вновь брал «на аккорд», якобы неприступные шведские, то обратно возвращал отторгнутые когда-то у России беспокойными соседями старые русские Балтийские крепости. И даже «как-то» отнял у Карла Х-го мало кому памятный сегодня Луст Элант (или Весёлый остров) у Невского берега. Тот самый, на котором 16 мая 1703 года заложен был Санкт-Петербург - новая столица Российской Империи. А ещё через год  захватил «ненароком» и остров Котлин, где 3 мая следующего 1704 года навечно вгрызётся в скалы его коронная Российская крепость Кронштадт. Та, о которой Пётр в своей собственноручной инструкции, тем же числом им же подписанной, накажет потомкам: «Содержать сию ситадель, с Божьей помощью, аще случится, хотя до последнего человека»…
Конечно, знал граф и ещё одну деталь биографии поминаемого героя Северной войны. Так, - в достопамятной «превеликой конфузии» 1700 года под Нарвою, когда войска Шереметева разбиты были шведами «наголову»  и бежали позорно с поля боя, - а сам царь, смалодушничав по молодости и неопытности (чего не бывало?), оставил армию, - только Молодая Гвардия – «потешные» Семёновский и Преображенский полки - под командой генерала Ивана Чамберса остановили шведов и выстояли, не уроня чести русского оружия!
О том известно каждому грамотному россиянину. Как и то даже, что во время Астраханского восстания 1906 года Пётр, не доверяя направленному во главе войск для его подавления «зело обрюхатившему» фельдмаршалу Шереметеву, открыто приставил к нему «для надзора за действиями его» гвардии сержанта Михаила Шепетьева – «мальчишку!». А вот многим ли известно такое: - отпустив тогда же с особо конфиденциальной миссиею в Лондон «для воздействия на членов английского правительства подкупом!» вновь назначенного послом опытнейшего дипломата  Андрея Артамоновича Матвеева царь - одновремённо - тайно командировал туда же и Ивана Чамберса. Полагая что именно он сумеет склонить знаменитого своего земляка, фаворита английской королевы герцога Мальборо, к огромной по тому времени взятке. Того мало, деньги для этой секретной операции тогда же доставил отцу в Лондон сын его – как и Щепетьев, тоже сержант гвардии – Чамберс Алексей. Сопровождаемый 16-и летней супругою своей Екатериною, дочерью Григория Фёдоровича Долгорукова. Деньги доставил, между прочим, немалые… (Представить остаётся только и саму «путь-дорогу», по которой  сержантом ТАКИЕ деньги  доставлены были!). 

Из «Журнала, или Подённых записок, Петра Великого с 1698 г…» известно было, что император знал о несметных богатствах герцога и сомневался возможности его купить. «Не чаю я, чтоб Мальбруха дачею склонить, - зубрил в студенчестве Николай Николаевич, - понеже чрез меру богат; однако ж, обещать тысяч около двухсот или больше!». «Мальбрух» рассудил здраво, что отказываться от предложенных Петром за содействие при заключении «доброго мира» со Швецией  200 тысяч ефимков не резон. Торговался сильно, как доносил Алексей Иванович, «обнаружа превеликую алчность вельможи», но и готовности  клюнуть не уловил. И Пётр приказал Чамберсу, «…чтобы обещать герцогу ещё и титул князя  при заключении мира. И даже доход в 50 тысяч ефимков с одного из трёх княжеств: Киевского, Владимирского или Сибирского…».  Даже намеревался подарить ему рубин такого размера, подобно которому «или нет или зело мало» найдётся у кого в Европе. Обещан был даже и орден Андрея Первозванного…
Миссия Чамберсов, как, впрочем, и Андрея Артамоновича Матвеева, окончилась, казалось бы, безрезультатно.
Влияния «подмазанного» фаворита на королеву оказалось недостаточно, чтобы принудить правительство Англии поступиться коренными интересами страны. «Англичане почему-то, - как писал Историк, - коренными интересами своей страны не поступаются и ими не торгуют!…».
Деньги и Петровы обещания отец и сын привезли обратно. Но не просто: привезли понимание и… предложение: - «таковыя дела, дабы впредь конфузией не кончалися, загодя надобно надёжно приуготовлять учреждением для того сыска чрез тайную особливую службу при Посольском приказе. И в ней всё деликатное чинить…». Вот так вот.               

*

Таким образом, 6 октября 1706 года сын первого командира Русской Гвардии Ивана (Ивановича) Чамберса, Алексей Иванович, стал зачинателем не только личных Императорских «Опричного фельдъегерского» но и некоего «Разведывательного» тайных институций России.
Заступая друг друга, - «повинуясь» некой неизменной семейной традиции или, вернее сказать, року, - служили в них более столетия и многочисленные потомки Чамберсов – Петровых сподвижников, Ивана Ивановича и Алексея Ивановича. И 1 мая 1832 года, - когда   прадед Николая Николаевича, генерал-адъютант Свиты граф Владимир Фёдорович Адлерберг 1-й, принял начальствование над военно-походной Его Императорского величества канцелярией, -  почтённые эти институции, во главе со славным руководителем их Алексеем Павловичем (если Николаю Николаевичу память не изменила) Чамберсом 18-м (!), стали её частью.
Через двадцать лет, 30 августа 1852 года, граф Владимир Фёдорович Адлерберг 1-й назначен был Министром Императорского двора. И управляемая новым Чамберсом – Александром Львовичем – «Личная почта» вновь оказалась в его опосредованном  ведении.  Оставалась она там при нём двадцать лет. Оставалась и при сыне графа, генерале-от-инфантерии Александре Владимировиче Адлерберге 2-м, который с 17 апреля 1870 года, на одиннадцать лет, заступил отца в той же должности Министра двора. И, - надо же(!), - при обоих Адлербергах службу «личных» почтальонов непременно возглавляли тоже Чамберсы!
Завидное и примерное постоянство, заложенное в почву России её Великим Преобразователем! Ни до ни после окончания университета, - ни в одном российском архиве, - Николай Николаевич не обнаружил официальных званий или  чинов этих «опричников», не найдя обстоятельству сему никакого объяснения. Много позже, не объяснило этого и подробнейшее Приложение-расшифровка к акту о кремации «не поименованных» документов экспедиции царского МИД от 11.07.1918г., подписанное Иоффе и им же утверждённое (одним из самых доверенных, самых дотошных  и… самых тёмных ленинских дипломатов Ильёю Ароновичем Шейнманом-Иоффе).А документ этот должен был содержать разгадку тайны этого особого обстоятельства, которой не позволили пересеч революционную границу! («Несомненно одно: особое семейное, личностное, что ли значение придавалось службе этой всеми поколениями Романовых. И фигуранты её тщательно скрывались». В.Мазаев, Зам.начальника Историко- дипломатического управления МИД СССР.23.04.1977.№558. Арх.Авт.).
      Один из потомков Ивана Ивановича - младший брат Алексея Павловича, Константин Павлович Чамберс - женился в 1817 году на балтийской - из Ревеля - баронессе Джесике Розенфельд. В приданое за ней получил он старинный, - с многочисленными филиалами и богатейшей клиентурою,  - Лондонский Банкирский Дом «Йорик Констебль», имеющий многочисленные филиалы в Европе, Азии и Америке. Что с ним делать, Константин Павлович узнать… не успел – умер. И по воле Джесики «Дом» перешел в руки родственника её, Абеля Иосифа Иоахима Розенфельда.  Проповедника и финансиста московской меннонитской общины. Сам же Розенфельд тоже был владельцем весьма серьёзного, но уже собственного российского, банкирского «Дома» на Поварской (с филиалом на Варварке Китай-города. В Глебовском подворье его). И… дядькою Анны Розы Гааз.

По гибели родителей её в 1846 году во время эпидемии чумы в Москве, девятилетней девочкою забрал Абель Анну Розу к себе. Вырастил. Воспитал. Выдал за племянника доктора Гааза. А спустя полвека, - незадолго до кончины своей 12 января 1898 года, - сделал своей единственной наследницею. Фактически же передав ей дела двадцатью годами прежде.   
И вот теперь хозяйка этого огромного состояния  предложила Николаю Николаевичу занять освободившееся «по ротации» и открывшимся вакансиям почётную синекуру Полномочного доверенного куратора филиалов банков её в Новой Англии и на Среднем Западе САСШ. Учреждений, вошедших в историю этой страны финансированием - в средине прошедшего века - изысканий, проектирования и прокладки крупнейших Трансконтинентальных магистралей. И в их числе - самой трансокеанской железной дороги «Топика, Этчисон и Санта Фе».
- «Впрягайтесь, - сказала, - Николай Николаевич. И, удачи Вам!».
На ответную реплику нескрываемого смущения и плохо скрытого сомнения о возможной потере независимости (!?) заметила:  – «Бесспорно, бесспорно. Именно гордая независимость – Ваше богатство, граф. Но будем реалистами. Дорого ли стоит она, - независимость эта, - в наше-то прагматическое время, не подпёртая (простите за грубость) большими деньгами?»… И спохватилась, поняв наконец истинную  причину внезапного «загадочного состояния» собеседника. И пользуясь преимуществом никогда не скрываемого ею почтенного возраста добавила: - «Тысячи извинений! Но оставьте спесь, граф! Вам она не приличествует. Не к лицу… А сомнения Ваши… Пусть они останутся с Вами. Примите моё предложение – очень прошу. И поезжайте, поезжайте с Богом за океан! Там предстоят великие созидательные дела. Там широчайший простор для их свершения! Ну, а здесь… Здесь  п о к а  нам с Вами нечего больше делать. Россия вскорости и надолго – на столетие, если не больше - проваливается в тартарары… Не качайте головою… Помните только, что автор и виновник надвигающейся  р у с с к о й  трагедии и Вы тоже. Вы и всё ваше ОБЛОМОВСКО-МОРОЗОВСКОЕ сословие. По бездумному «освобождению» мужика от разумного и спасительного для него и государства  н а с л е д с т в е н о г о  надела ОНО палец о палец не ударило, чтобы хоть начать как-то обустраивать и облагораживать свои хозяйства. Но транжирить кинулось,  распродавать по дешевке  начало единственное своё достояние – родовую дедову землю. Знаю о чём говорю: полвека как сама – имениями, до последнего вершка - скупала «бросовым» ставший для НЕГО этот бесценный «товар»! А само ОНО не только что созидать (да создать, проще) ничего путного не сумело – оплатить неспособным оказалось  текущие счёта, которые предъявляло ему Время! И мне ли не видеть этого!? И потому сегодня ОНО – всё как есть - абсолютно беззащитно перед надвигающейся бесовщиною. А её-то – бесовщину нашу… Как мне, финансистке, и ЕЁ не знать?! Саму её, повадки её, генераторов её, проводников её?…Вот ворвётся она  сюда из-за «черты», которую сами Вы на погибель свою и прочертили. Голодной стаей - Вами же и возмущённой и обозлённой - ворвётся на РУССКОЕ ПОЛЕ. Которое Вы – снова Вы - для неё и вспахали. Ворвётся нетерпимая, алчная  по-волчьи, беспощадная генетически ко всему «не своему». И уж тем более «к своему» ненавистному до беспамятства, которое сотню лет держало её на Ваших же запорах в крепостном карцере галахического гетто!… Ворвётся, понятия не желающее знать о связях следствий с причинами. Дочиста ограбит Россию. Сметёт её коренные сословия - Ваше, Ваше, граф, в первую очередь! И зальёт кровью страну…
Потом, конечно, Создатель стаю эту покарает. Жестоко. Как Он умеет карать своих нашкодивших рабов… Вместе, конечно, со всеми нами – «вольными» зрителями!
Но Вам-то, - если даже выживете где-то, - легче Вам не станет.
Потому, господин Адлерберг, соглашайтесь, покуда я добрая.
Я могла бы найти Вам место ближе - в угодной сердцу Вашему Европе где-нибудь у моих извечных должников Блейхредеров или Мендельсонов в вашей Германии, или Госкье с Камондо во Франции… Но, боюсь, и их судьба решается…Или решена уже…»
Возразить ей он не мог (Допускал – пока допускал только – что она права). Согласиться с нею  не мог тем более. Та самая Гордость дворянская не позволяла. (Прощения прошу: к сожалению, их разговор происходил значительно раньше… позднее ставшего классическим диалога:
- «Никогда, никогда Воробьянинов не протягивал руки!
- Так протянете ноги, старый дурак!»
Потом граф его прочтёт. Успеет прочесть. И поймёт:
авторы романа его именно и имели в виду!).

Тоже потом, лет через одиннадцать-двенадцать, поймёт он и для чего старая  предназначала его, на что подвигала   п о д д е р ж к о ю  своею. И от чего он бездумно отказался, гордец… «Воробьянинов». Но поймёт уже, когда всех их, всё их гордое сословие – и Адлербергов в том числе - сметут и изведут. И даже успеет пророчество Булгаковское прочесть: «…Всем, у кого наконец прояснится ум, всем, кто не верит бреду, что наша злосчастная болезнь перекинется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъём титанической работы мира, который вознесёт западные страны на невиданную ещё высоту мирного могущества…».
И в который раз «догадается»: так вот на что, – предвосхитив будущие сомнительные поползновения Чичерина, - предназначала его Великая Маленькая Женщина, намереваясь направить в средоточие «титанической работы мира» - на финансовый его, мира,  Олимп. На подвиг, прежде всего, перманентного сопротивления только ещё приступившему к каннибальской своей работе большевизму. А он до конца всё ещё не понял её.
Вернее… «понял», - при своём-то хвалёном такте и уме, - превратно и глупее глупого. Грязно даже! Решил почему-то, - стареющий и одряхлевший несказанно чудак-человек, - что она – тогда 79 летняя старуха (!) - предлагает ему, САМОМУ сиятельному Адлербергу(!), эдакому – тоже под восемьдесят уже – плейбою, самое что ни есть банальное  СОДЕРЖАНИЕ! Ахти на Вас…
И оскорбил отказом.

*

…Тотчас после переворота, - вместо того чтобы попытаться  уйти со своими близкими туда, где его, не в пример миллионам никому не нужных российских беглецов, любили искренне и ждали, - он заметался как лис на британской псовой охоте… Спрячет зачем-то родных в украинскую мясорубку. И сам сбежит в костромские леса, к пустому для него Нелидовскому кладбищу….
А ведь мог бы, - ничего не потеряв, - путное что-то сделать для них в Америке. Да и для не вовсе чужой ему России. Для русских иммигрантов «первой волны», наконец, когда хлынет  она на Запад.  Тем более с его-то связями в Европейских элитах!…
Да что там…
С того же проклятого 1917 года граф, - пенсионер по всем человеческим и Божеским законам, а согласись он с предложением  Анны Розы - ещё и человек обеспеченный, – он право имел лицезреть на всё как есть творимое большевиками в его стране со спасительного отдаления. Пусть американского.
Но простим затурканному обстоятелтствами Николаю Николаевичу судьбоносную его промашку. Вот, даже Михаил Булгаков, - признанный знаток и певец таинственного и неисповедимого, инфернального даже, - и тот опростоволосился. И ничего особенного: собственная его судьба простою тоже не была. Переплеталась затейливо, - и не однажды, - с судьбами Адлербергов, дальних родичей. С судьбою Сергей Васильевичевой ещё и как фронтового товарища! Но даже он понял всё то, что так и не понял наш герой,  десятилетием (да ещё каким!) позднее Анны Розы.

…Обидно очень! Но не дожил чуть-чуть Николай Николаевич до января 1955 года (напомню, рождённый в 1848 году!). Не дожил до времени, когда внучатая племянница его Нина Оттовна, дочь Мелитты, - из 24-х-летней ссылки (в начале которой родилась) освобождённая, - встречена была в Москве свекром своим Залманом Додиным и всё ещё живой, здравствующей всё ещё, Великой женщиной… Да! Да! – Всё тою же Великой Маленькой Женщиной Анной Розою! Нина, жена моя, восемь лет со дня того январского, пестовала их - Старую, и моего старика-отца. Как за малыми детьми ухаживала за ними. И, - «самая близкая и самая любимая - любимее и ближе всех самых близких и любимых!», - 25 марта 1963 года глаза ей закрыла, 127 летней! (Свекор умер 6 июня годом прежде). Обмыла. Оплакала. И похоронила. Как смогла отплатив старой женщине теплом удивительного сердца своего за более чем полувековой давности сердечный её порыв…


                В Е Л И К А Я    К Н Я Г И Н Я

Установить с графом, - до кончины его в 1951 году, - что и я далеко не чужой несостоявшейся благодетельнице его «из 1916 года», - да и ему тоже уже не посторонний, - времени у нас с ним не случилось. Только позднее стал я бывать (мытарясь не далеко, и тоже на «вечном» поселении) в доме у близких его на прииске Южно-Енисейском (Енисейский кряж Нижнего Приангарья). Бывать не часто. Хотя пути от ближнего моего, Ишимбинского, зимовья до него - тропами горной тайги и болотами - всего-то километров полтораста. Что для Сибири - не расстояние. Но в наступили весенние   а потом и августовские разливы, в те годы для меня не проходимые ещё! Однако, однако успели с его роднёю (а главное с Ниной!) выяснить поразившее нас всех обстоятельство: Осенью 1913 года неизвестный мне до того семейный их патриарх Николай Николаевич Адлерберг  был тогда (38 лет назад) отправителем в Сербию, в адрес мамы из Мюнхена, памятной теперь уже и в моей семье исторической фельдъегерской депеши: «Ея превосходительству доктору Стаси Фанни Вильнёв ван  Менк. В Белград. Правление Российскими Лазаретами». Извещавшей, что  она «Высочайше и незамедлительно приглашается в Баден-Баден». Где «изустно и строго конфиденциально» ей сообщено было: «По Высочайшему повелению она, крестовая сестра, Стаси Фанни, отныне и по завершении командирования, состоит в свите при паломнице во Святую землю крестовой же сестре Манефе, послушнице  Марфо Мариинской обители».      

За полтора года работы на обеих Балканских войнах «доктор Фанни» вымоталась совершенно. Выглядывала «краше в гроб кладут». И надеялась очень, с женихом её и с сестрой Катериною, отдохнуть  у друга их Карла Густава Маннергейма в его Финляндии. Куда они и должны были съехаться - первый из Льежа, другая из Москвы, третий из Варшавы. И – на тебе! «Повеление!». Не оставалось ничего, как «согласиться». Однако, «выторговав» у «крестовой сестры» разрешения участвовать в их поездке и жениху её тоже…О их путешествии по Палестине я знал не много: времени на нашей с нею внезапной встрече в декабре 1953 года, после четьвертьвековой разлуки, на такие воспоминания у нас с нею не оказалось. Литературы, -  просто сообщений о поездке, даже в Журнале Иерусалимской Епархии, - нет (Как же – секретно же!). Кроме – вспоминала мама - упоминаний в одной из желтых Яффских газеток. И вообще, - сообщений, - как я понял потом, вовсе «не могло быть». Почему? Да из-за того, что слишком скандальным, грязным даже, оказался неудавшийся политический фарс, в который балканские (да и не балканские тоже!) провокаторы будущей европейской войны не постеснялись, было, втянуть августейшую благодетельницу «Доктора Фанни». Мужественно устраняясь от скверны, Великая княгиня тайно, «Марфою» же, из Палестины тогда только что ни бежала. 
То – тема особая… Ещё раз напоминающая, какими неисповедимо таинственными путями идут человеческие судьбы, да и судьбы народов тоже!

* 

В конце декабря 1917 года Николай Николаевич с близкими – Владимиром и Дмитрием Васильевичами Адлербергами, Нольте Николаем Оттовичем и Иваном Павловичем Гордых - пришли в храм
Богоявления что в московском Елохове. Там заказал он  поминальный молебен по убиенным родичам, павшим на полях Мировой войны. Итог подвёл. Военно-полевой, покамест. Главный – впереди ещё.
Переданный клиру и внесенный в постенный синодик – скорбный список покойных для поминовения - содержал одних только Адлербергов тридцать четыре имени… Выбита семья была густо. Землю своей России удобрила славно…. 

Удивительно, но Провидение и в бурю Февральской революции, да и в шквальные дни большевистского переворота, было к  Николаю Николаевичу благосклонно. К нему, и к самым близким его и дорогим…В знакомом доме Министерства Императорского двора по Фонтанке нашел он любимую племянницу – двадцати семи летнюю красавицу Марфиньку и девятилетнюю дочь её Мелитту. И сразу же - в доме, 4 по Английской набережной - не родную бабушку Мили  Наталью Николаевну Бирулёву.
Нашел счастливым случаем! Все трое привезли на консилиум к столичным светилам тяжело раненого в 1915 в Галиции отца Мелитты – Мартына Владимировича Адлерберга. Внука старшего брата отца Николая Николаевича, Николая Владимировича (Адлерберга 3-го) - Александра Владимировича (Адлерберга –2-го),  армейского полевого хирурга. Трудно – и без надежды на успех – лечили-пользовали они его «на водах». А если правду сказать, Наталья Николаевна лелеяла последние дни жизни  любимого воспитанника своего на божественной тогда ещё природе северных предгорий Кавказа - в уютнейшем санатории доктора Зернова в «Английском саду» Ессентуков. И Марфа Николаевна с Милею были ей в том бесценными помощницами… Об  этом через 60 лет - в мае 1976-го - рассказал мне, после стариковских брюзжаний по безвозвратно минувшему, прикованный к постели художник Николай Николаевич Крашенинников. «Уточнив», что «…в 1917-18 гг. встречался у Зернова с Мартыном Владимировичем и кузеном его – не помню каким… - барами с огромными адлерберговскими глазами…». И вспомнил, что в фотоальбоме отца его, писателя Николая Алексеевича Крашенинникова, есть снимок - там же в Английском саду сделанный: сам Николай Алексеевич, певица Плевицкая Надежда Васильевна, Станиславский и Адлерберги оба. Я потом узнал, что копия фото, – чрезвычайно редкая, с изображениями членов полуавгустейшей некогда семьи, - хранится и в ЦГАЛИ, в коллекции художника Аркадия Александровича Рылова («Память о невозвратном»?). И ещё в Доме-Музее Станиславского по Леонтьевскому переулку, 6, у Никитских ворот, в Москве…

*

Из-за несчастья с Мартыном Владимировичем, после большевистского переворота ни у кого из них мысли не было  пытаться бежать куда-то за пределы России… Уйти с тяжело больным не встающим с постели - с ним - как уйдёшь? С ним не уйти было! И как вообще можно Россию оставить?! Убеждены были, святые люди, и первым Мартин Владимирович: без них, – «без цементирующего империю дворянского и офицерского сословия - опоры Церкви и Власти», - Она, к а к   Р о с с и я  Православная, кончится. Захиреет. Изойдёт кровью. Пожрёт самоё себя. И, - возможно, не сразу – через полвека, или больше пусть, - но, как империя, сгниёт и  развалится…
…Тоже, выходит, глядели как в воду?...Когда смута перекинулась из Питера на Москву, даже сорокатысячный её офицерский корпус «самоустранился» от событий…Видите ли, он не доволен был политикой Временного правительства! А что его уже нет, и наступил конец Империи, - Конец им самим, - не сообразил. И оказалось, что Первопрестольную, Россию спасать некому было кроме мальчиков-юнкеров Александровского училища (что на Знаменской) под командой  никому тогда не известного подполковника Дорофеева  -  и с т и н н ы х   Г е р о е в  Н а р о д а … 

…И герои наши тоже остались. Два года спустя, 12 декабря 1917, оставили они квартиры свои по Сергиевской, 22, и 26/28, по Каменно-островскому проспекту, и «переписали» их бедствовавшим, - в сотрясаемом пьяной матроснёю Кронштадте на Котлине, - семьям дочерей мачехи Мартына Владимировича Натальи Николаевны Бирулёвой. С младенчества поднимавшей и воспитывавшей его по смерти родной матери. Да ещё и в тяжкой роли второй - и ревнуемой отчаянно - жены отца его Владимира Александровича Адлерберга. А потом нянчившей  и чадо его любимое – Мелитту.
Но, погодя немного, надумали они, вдруг, санитарным вагоном, «добытым» милейшим Николаем Оттовичем, тайно и по скорому оставить Москву: подогнал слух что «о них справляются».
Вскоре и Николай Николаевич, мысленно сперва, присоединился к их планам. С помощью Владимира Васильевича и Нольте с Гордых подготовил женщин и бедного Мартына Владимировича в дальнюю дорогу. И под слёзы брата и свои собственные, но зато при устроенном им надёжнейшем сопровождении близких Павлом Оттовичем, - который,  говорилось уже, «сам один стоил половины (если не целой) роты пластунов», - «отпустил» их аж под самый Кременец. На Украину. К старому сослуживцу по Баварской миссии и другу детства (да и родичу через Голицыных) Алексею Владимировичу Трубецкому. Владевшему там микроскопическим родовым поместьем. Сам же с Иваном Павловичем изготовился. Не без пренеприятнейшей процедуры  приобрел у знакомого Владимиру Васильевичу  комиссарствующего жулика удостоверенческие «бумаги». И тихо убыл в бывшее имение покойной бабки своей Нелидовой Марии Васильевны - село Нелидово одноимённого уезда Костромской губернии…

…А его в самом деле искали уже. Только тогда не Чичерин ещё…

Почему не уехал он вместе с Мартыном Владимировичем и со своими женщинами на Украину? Или, из-за чего не взял их всех с собою под Кострому, где никто их никогда не видел и не опознал бы? И вообще, зачем были все эти ни к чему путному не приводящие тайные отъезды-переезды – бегства практически - взамен само собою напрашивавшейся тогда для их семьи любым (даже самым опасным) путём эмиграции из России? Понятия не имею. Ни Мелитта - дочери, - через множество лет, - ни Марфа -  Мелитте объяснить смысл этого его странного (старческого, говорили) решения не брались…

Ведь близкие люди старались в те трагические времена не расставаться! Зачем тогда старик отделился от своих?
Скорей всего, и наверно (и это не раз говорил мне Кирилл Николаевич Голицын незабвенный), - неординарностью своей громкой фамилии-судьбы  и очень уж заметной, в глаза бросающейся, аристократической внешностью Николай Николаевич страшился  навлечь на них беду! В столицах и центрах страны искали уже усиленно СЕМЬИ ВОТ ТАКИХ ВОТ «БЫВШИХ» (В частности, ЕГО, - повторюсь, - тоже, и в особенности!). Чтобы непременно семьями же уничтожить (Миней Израилевич Губельман /кличка: «Ем. Ярославский»/,  задумавший лишить Россию коренных сословий,  дело знал отлично!).

…И они расстались. Слава Богу, не на долго.

*

Нелидово… Глушь. И никто в лицо Николая Николаевича здесь не знал. Не мог знать. Даже члены поповой семьи Тихомирновых знать его, вернее, узнать не смогли бы: видели Николеньку однажды только. Да и то Бог знает когда - в возрасте нежном. А и узнали бы… Тоже не беда: глава семьи, - священник  Степан Филиппович, из «Чёрно-передельцев», - некогда «отставлен» был дедом Николая Николаевича Александром Владимировичем от верной каторги. А то и вовсе от крепости. И привечен. И о.Веналий костьми бы лёг – не выдал бы племянника спасшего его генерала. Меж тем, только под Костромою большой и дружной адлерберговской семье принадлежали когда-то в уездах Буйском, Галицком, Кологривском и Макарьевском аж 25 тысяч десятин «родовых». Привнесенных в 1817 году ещё Владимиру Фёдоровичу  в качестве приданного родителями невесты его фрейлины Марии Васильевны - Василием Ивановичем Нелидовым и Анастасией Васильевною (урождённой Сенявиной).
Владела семья кроме того ещё и родовыми имениями в Петербургской, Тамбовской и Ярославской губерниях. И это кроме 4-х тысяч десятин в Николаевском уезде Самарской губернии. Отцу Николая Николаевича - «генерал-адъютанту графу Николаю Владимировичу Адлербергу 3-у – пожалованных  на основании Указа правительствующего Сената по 1 департаменту от 10 мая 1876 года».  Слава Богу, дед, отец и дядька Александр Владимирович предчувствовали грядущие «сложности» из за наличия земельной собственностью. Кои за 800 лет «тысячелетняя» Россия ни разрешить ни упростить так и не успела.  Как, впрочем, и возможную динамику головных болей от владения ею. Потому ещё до января 1883 года от всех этих земель освободились продажею их своим, из под крепости освобождённым, крестьянам. О чём, между прочим, в «Фонде Самарского дворянского депутатского собрания» Государственного архива Куйбышевской (Самарской) области запись: «2. Договор, заключённый 17 января 1883 года уполномоченным генерал-адъютанта графа Николая Владимировича Адлерберга 3-го почётным гражданином И.Я.Дерновым с одной стороны, о продаже земли удобной и неудобной в количестве 4.073 десятины 1500 сажень всей без остатка со всеми находящимися на ней лесами, водами и прочими угодьями…» (Справка № 48/5-2, датированная 27 апреля 1977 г.).
К слову, уже в конце 1883 года никакой недвижимости ни у кого из Адлербергов в России тоже не было. С приглашением на службу, - с первой ночи в семье Романовых в конце 18 века, - жили они «по месту работы». В казённых дворцовых апартаментах. Вознесясь же высочайше – «бедствовали» на казённых же квартирах МИД по Конюшенной, и Министерства двора и уделов по Фонтанке. А когда уходили на покой (если до того не умирали) - снимали зимнее жильё в тихих кварталах обеих столиц, если не на совсем не отъезжали в свою Баварию, в приобретённые многолетней службою имения свои -  к родне. Потому на готовенькое набежавшим в 1917 году швондерам - гребануть «награбленное» - у Адлербергов не вышло.
 

В заволжской глухомани скрывался бы Николай Николаевич спокойно. Жил поживал бы, старик,  никем не узнаный до лучших времён - если таковые воспоследовали бы. К тому же, черёз челночно сновавших меж мирным Заволжьем и воюющим югом «мешочников», наладивший  надёжные «каналы связи» со своими на Украине И даже  приличную их поддержку…Не нужный уже никому, за исключением своих «украинцев». Кроме, пожалуй, знавших и помнящих о громкой фамилии его и о нём самом столичных нтересантов-спецов по экспроприациям.
Из попавших мне в руки материалов ЦГАОР узнал, что жаждавшие «камушков и бронзулетков» чиновные кальсонеры грамотностью и историческою любознательностью не отличались. И догадаться не удосужились что  Адлерберги, - пол века как в открытую отъезжавшие в свою Баварию, - давно увезли все свои ценности, не за один век накопленные. Кстати, то же выходит и по архивным «монстрам», отложившимся в «дачной» коллекции Александра Евгеньевича Голованова, брата моего названного. И, в их числе, по Материалам Уголовных дел времён Ленинградской блокады. Когда именитые преступники в  грабительской эйфории повальных поисков «камешков» и «драгметалла» перелопатили гибнувший город. И, - перегубив для того тысячи (а может и десятки тысяч!) и без того умиравших в нём людей, - даже они найти ничего УЖЕ не смогли (В том числе ценности не существовавшие - адлерберговские). Ибо, как в старые нэповские времена, перед ними, - квалифицированным «РАЗГОНОМ» до чиста изымая раритет, - бреднем шла мало тогда кому известная московская братва старого (со времён в.кн. Сергея Александровича) авторитета Ашкенадзе «с Аптекарского». Малина которого на время войны перенесена была эвакуацией в далёкий Ташкент.

*

Нашедший счастливо в беспросветном кошмаре времени разлюбезнейшее дело – лошадей пестовать - и, повторюсь, узнававший изредка о почти безбедной (молитвами его) жизни родных на Украине, Николай Николаевич  по своему был счастлив. Счастливым оставался бы он, иди всё так же всё и впредь. Кабы не стороною дошедшее до него страшное известие о мученической смерти в июле 1918 года от рук большевистских убийц ближайшей подруги и наперсницы  Натальи Николаевны Бирулёвой-Адлерберг – Великой княгини Елизаветы Феодоровны. Доброго гения семьи с самого рождения Марфиньки, до последнего часу опекавшей её с любовью и по матерински… 
И, - почти одновременно же, - невероятные, осмыслению не поддающиеся,  слухи о гибели там же, на Урале, от рук всё тех же самых мерзавцев, всей Императорской семьи…В с е й ! С несчастным больным мальчиком… С  девочками – ангелами… С доктором. С верными и ставшими родными слугами…

«Да, конечно, - истязал себя Николай Николаевич, - Сам Покойный совершил массу ошибок. Порою не простительных. Роковых для страны…Которые, – будь он чуть поумнее и поответственней чуть, и конечно же ПОЛНОВЛАСТНЕЕ, будь он действительным владыкою России, каковым и думать не думал стать, - вполне мог бы и не допустить. … И ещё это позорное, трагическое, подкосившее державу, - отречение… Даже  за сына!…

Всё так. Всё так… Но чтобы с такой жестокостью покончить с Ним, - с невинными детьми Его, с супругою, СЛОМЛЕННОЙ неизлечимым недугом маленького сына? 

Вот когда, наконец, «дипломат от Бога», «мудрец из мудрецов» - и ещё что-то там такое эдакое - понял, что же на самом деле скогтило несчастную его  страну и распоряжается ею!?  И что уготовано ей? И зачем, для чего ищут его самого?

И снова, как в беседе с Александром Васильевичем Кривошеиным, озарило его некогда читанное, и тоже не однажды обсуждаемое с педагогами и старцами-наставниками: «После мучительных пыток расстриженной царицы Евдокии, супруги Петра и матери Алексея, названы были новые имена по «делу» несчастного царевича… Начались новые волны дознаний и пароксизмы пыток. А за тем казни. И «…старец Досифей, - на которого истязаемый народ молился, -  приговорённый к смерти колесованием  нашел в себе силы перед концом 16 марта 1718 года выкрикнуть в лицо царю: «Если ты убьёшь своего сына, эта кровь будет на тебе и твоих близких, от отца к сыну, до последнего царя! Помилуй сына! Помилуй Россию!»…
Царь Пётр сына не помиловал. Не помиловал он и Россию…Досифей был обезглавлен, его тело сожжено, а голова посажена на кол»…, заключает летопись.            

Так что же – Досифеево проклятье догнало и осуществилось!?


Николай Николаевич ещё не знал, что то же известие, и так же слухом дошедшее и до Кременца, сделает и там чёрное своё дело. Потрясёт ещё не устоявшуюся психику  Марфиньки – ведь Елисавета Феодоровна была  ей, повторюсь, второй и до сердечных болей любимой матерью. Главное же, бросит раненую дикой вестью пожилую уже и не вовсе здоровую, достаточно измученную свалившимися на неё общими бедами и семейными несчастьями, Наталью Николаевну в пучину многолетней тягчайшей депрессии. Из которой «выйдет» она только по смерти.
…Любимому и любящему их Мартыну совсем худо… Истязаемому увечьем и тоже никогда не забывавшего Досифеева предвиденья, сил больше у него нет, чтобы утешить и успокоить их… 

Ничего «особенного» в такой разрушительной для Натальи Николаевны  реакции на гибель Великой княгини не было. В 1863 году, девятнадцатилетней девушкою, Наташа приглашена была императрицею Марией Феодоровной, супругой Александра Ш,  на Высочайший рождественский приём.  Состоялся он и по случаю двадцатилетней годовщины успешного завершения под командой отца девочки, - тогда ещё капитана 1 ранга Николая Алексеевича Бирулёва, - двухгодичного кругосветного плавания корвета «Посадник» с фрегатами его сопровождавшими.  И счастливого возвращения эскадры из Японии.  На приеме присутствовали и «молодые» – брат царя Великий князь Сергей и его тоже девятнадцатилетняя супруга В.кн. Елисавета. Император, сказав в адрес покойного адмирала, - ещё и героя Севастополя, - несколько тёплых сердечных  слов, тут же представил ей  дочь его, фрейлину супруги, Наталью Николаевну.

Елисавета Феодоровна, женщина эмоциональная и отзывчивая чрезвычайно на чужую боль и искреннее проявление чувств, не будучи даже пока ещё россиянкою, поражена была, - и покорена, одновременно, - милой непосредственностью красавицы-гостьи. А Наташа по детски ещё и расплакалась  навзрыд, когда царь, - помянув заслуги отца её, - не протянул ей как это принято было этикетом приёмов руку для поцелуя. Но неожиданно сам, - человек высочайшего целомудрия, - нежно приблизил её к себе, обнял и – великан, – как пушинку подняв на руки,  по отечески поцеловал в лоб…

*

Однако, всё естественным было. Так же отзывчивый, помнящий добро, – свойство души редчайшее на таком уровне, – император не забыл состояния величайшего счастья, испытанного им, однажды, в мальчишестве. Тогда, в конце лета 1856 года, на капитанском мостике дождался он, наконец, вечность ожидаемой команды Бирулёва. В  состоянии обморочном от переполнявшего его восторга заступил, - «по всей форме» тем не менее, - передавшего ему управление яхтою матроса-рулевого. Мёртвой хваткою, - как это виделось ему  в снившихся несчётно раз самых смелых и прекрасных снах, - вцепился в вожделенный штурвал отцовой государевой яхты «Королевы Виктории»! И, - стоя над судном, над морем, под упругим ветром в насквозь пронизывающей  дождевой мороси, - в свои одиннадцать мальчишеских лет ощутил впервые в жизни счастье настоящей Мужской Работы! И, быть может, тоже впервые понял смысл слов учителей о «Штурвале Государственного корабля». Так умело, настойчиво и бесстрашно  управляемого когда-то мальчишеским кумиром его… И предтечею - Петром Великим.
А счастье это несказанное преподнёс ему милейший, и незабвенный теперь уже,  Николай Алексеевич Бирулёв, через 16 лет отцом его произведённый в контр-адмиралы и назначенный в свиту…

…Незабываемая и мною тоже Великая княгиня Елисавета Феодоровна, - направившая счастливо и неординарную судьбу будущей мамы моей (тогда уже вдовы ван Менк) после трагедии Русско-японской войны, - наделена была редчайшим даром проникновения в суть вещей. И ей не трудно было понять главного: Августейший поцелуй, подаренный императором в собрании на людях дочери его кумира, -  героя мальчишеских снов,   -  есть ни что иное как так и не высказанная по природной застенчивости (да-да, именно так!) и врождённому благородству  благодарность отцу её при его жизни…
Не нужны слова, чтобы попытаться описать чувства, в одночасье соединившие сразу и навсегда две эти родственные души. Успевшие, не смотря на молодость их, столкнуться уже с грубыми реалиями человеческого бытия. Так же как оценить до конца, - к сожалению, изо всех Романовых, свойственный только императору Александру Александровичу, - особый дар не инфантильной (как у Николая II) тактичности. Дар,  в данном случае не позволивший НЕ ПОЗВОЛИТЬ двум молодым женщинам - несовместимых казалось бы «эшелонов обитания» - свободно, без «чинов», меж собою общаться. Дружить. И даже по христиански полюбить друг друга.
Верно, верно говориться: «Пьяный проспится!…» …Это я не о Нём, великого ума человеке… Это я так…Но к слову…

С  того рождественского вечера и до ареста – до гибели Великой княгини Елисаветы в 1918 году - были эти две женщины неразлучны. Тому не смогли помешать ни замужество Наташи. Ни забота её о пяти дочерях по внезапной смерти молодого мужа – князя Василия Львовича Оболенского. Ни долгие годы дружной жизни с графом Владимиром Александровичем Адлербергом. Ни счастье воспитания с ним осиротевших её девочек. И Мартына с ними - после гибели от «испанки» два года спустя по рождении мальчика княгини Екатерины Петровны Лопухиной, мамы его.
Конечно же, - и в том самое время признаться, - сблизило их и посторонними как бы не замечаемое невыносимо-унизительное де-факто положение Елисаветы Феодоровны в Романовской семье. Забывать о  том грех! То повторять нужно постоянно, как в молитве без купюр перечисляем мы, повторяя, все Страсти Господни. Нужно помнить обязательно. Если мы не ханжески, а по человечески, задумываемся о трагедии жития будущей Священно мученицы. И вспоминать с болью и содроганием о   двусмысленнейшем положении вечно уничижаемой супругом и дворцовыми сплетнями молодой прекрасной женщины - …  походя отвергаемой жены при не без удовольствий здравствовавшем муже.
А ведь задолго до женитьбы он нужным не считал скрывать от кого либо, - кроме как в первое время от неё, - не терпящее возражений  и не прикрываемое этикетом предпочтение, которое он изначально отдавал не супружескому общению с нею. Но  преступным – потому как с несовершеннолетними военно-подчинёнными – «общениям» с мальчиками-гардемаринами (бравируя молодечеством этим даже!).  Из-за чего, к слову, между Великим князем и Августейшим братом его, -  шокируемым не прекращающимися «победительными похождениями» Сергея в юнкерских экипажах, и возникавшими в связи с этим угнетавшими достоинство Елисаветы Феодоровны (и собственное Его и супруги его), -  скандалами.
Не слышали, не знали о них одни ленивые.
Только дружба с Натальей Николаевной, только счастье помогать ей растить с нею её дочерей и богоданного сына и опекать собственных своих племянников, – детей ещё, которых тоже нужно было тщательно оберегать от активных «наклонностей» мужа, - спасали до поры до времени ранимую психику светоносной женщины. И позволяли ей на какое-то время дистанцироваться (если возможно такое?) от собственного несчастья.

*

Но ведь вечно продолжаться это не могло – Великая княгиня ни физически, ни морально попросту не вынесла бы такого напряжения. Она на последнем пределе уже была! О критическом же состоянии её знали не многие. Врачи знали. Знал и по тяжкой болезни своей вынужден был молчать духовный отец её Преподобный Гавриил, старец Седмиезерной пустыни. Знал, конечно же, Владимир Фёдорович Джунковский, товарищ министра внутренних дел и секретарь князя Сергея (Между прочим, родной племянник друга и верного последователя Льва Николаевича Толстого – Николая Фёдоровича Джунковского. Богатейшего офицера-аристократа. Воспитанника Пажеского корпуса. Оставившего военную службу. Раздавшего всё своё имущество крестьянам. И по примеру учителя занявшегося земледельческим трудом).  Да, Владимир Фёдорович знал точно! Знал и пытался заступиться исповедник её Дмитровский Серафим (Звездинский). И знала мама моя. С которой Великая княгиня с 1906 года пребывала сперва в добрых, но официальных, отношениях; позднее - года с 1908-го - в дружеских рабочих. А с началом 1-й Балканской войны, - с 1911 года, когда талант «Доктора Фанни» проявился во всём своём неназойливом блеске, а характер и воля меннонитки - во всей их цельности и силе, - в отношениях исповедально доверительных. Сестринских…
 
…Однажды – случилось это в самом конце 1913 года во время не заладившегося путешествия их по Палестине - Елисавета Феодоровна, решась, открылась ей: «Ещё лет десять назад явилась мне, Фанечка,  спасительная мысль о смерти… Позднее, я, - взяв на себя величайший грех, - даже уверила себя, что сама способна - и должна - уйти из моей страшной жизни… Я же на виду у всех, как рыба в аквариуме под лампою. И чувствую, вижу, спиною ощущаю, как люди тычут вслед мне пальцами!… Остановила меня не гибель мучителя моего, нет! Но осознание глубины постоянно ожидаемого и изо дня на день – все прошедшие дни и годы – накликаемого нами же и всеми россиянами величайшего несчастья в семье сестры, которое я должна, которое обязана была разделить и с нею и с бедным Николаем Александровичем… Я же мамой посвящена была в нашу с Александрой  семейную тайну страшной болезни, которую несём в себе мужскому потомству… И умирала не однажды, и воскресала не однажды вновь, узнав, сперва о рождении первой девочки – Ольги. Потом Татьяны. Потом Марии. Потом Анастасии… Все – с 1895 года – девять лет нашей жизни до рождения Алексея. И вот – случилось – родился мальчик…Main Gott,  Main Gott, чего это мне стоило! И каждый раз долгие месяцы изнуряющего ожидания-страха… И нового воскресения… И вот… самое страшное осуществилось – родился долгожданный и самый желанный…великомученик»…

…После одной из тяжелейших (восьми часовой «показательной»!) операции в лазарете монастыря Августы Виктории на Масличной горе, мама и Елисавета Феодоровна вышли под усыпанное звёздами небо. Перед ними, на Востоке, - прямо от подножия исполинской башни звонницы, - как бы пала вниз и там пустынею распростёрлась на холмах древняя Иудея. Они были одни…Они - и Великие строки Великого поэта…о внемлющей Богу пустыне…
…И беспощадная действительность…

…Быть может, - и скорей всего, - для кого-то прозвучит такое  кощунственно… Но мама, - не за долго до смерти своей, - сказала мне (будто по писаному прочла - случилось это в конце 1953 года, в Ишимбинском – на Тунгусках - моём ссылочном зимовье):
- «Она  (Елисавета Феодоровна) рождена была Великой Страстотерпицею. Сперва повторила злосчастную судьбу Изабеллы, прекрасной дочери Филиппа 4-го «Красивого» Французского - невозмутимого и жестокого владыки. Не задумываясь, и не пожалев, - во имя всегда зло корыстных династических целей, - отдал он её в жены августейшему подонку - Эдуарду 2-му Английскому. Скоту! Ничтожеству!… Нравы этого общественного мужеложца известны были тогда – в начале 14 века(!) - всей Европе. Так, во всяком случае, свидетельствуют историки. Неужели же не ясно, что шесть столетий спустя, – в конце ХIХ - в начале ХХ-го веков, «Информационного», – о происходящем в семье Романовых откровенном и безжалостном, - нет, нет - жесточайшем уничижении Великой княгини, родной сестры Императрицы, осведомлен был весь просвещённый мир! Даже сами россияне, считающиеся прогрессистами…в массе своей слепо глухими. Должен был прозвучать  С п а с и т е л ь н ы й (прости меня, Господи, Боже мой!)  В З Р Ы В  бомбы Беса, - Ивана Каляева, - чтобы Святая эта женщина, опозоренная недостойным её «мужем», освободилась от зарвавшегося  педофила. К тому же ещё  человека истеричного  и не порядочного» (подробности чего  «вырвались» у автора в повествовании его «ПЛОЩАДЬ РАЗГУЛЯЙ»)…

Столетие с той поры прошло. Время достаточное, чтобы всё уяснить, всё пережить. И сказать правду. Ибо «De mortuis – veritas» - так учили древние. Но вместо того вновь ложь, ложь, ложь! И в 2007 году уже, в Тель-авивском(!) журнале от 24 мая - ещё одно настойчиво внушаемое пастве(?) «откровение», к сему русскоязычному еврейскому изданию вовсе не причастной причастницы Александровского подворья Старого города: «Незаслуженная клевета, сплетни в высшем свете, надуманные обвинения послужили поводом к созданию искаженного образа Великого князя Сергея Александровича, и началась его травля и преследования, закончившиеся трагической развязкой – в 2 часа 45 минут 4 февраля 1905 года брошенной в карету анархистом бомбой»… Бомба Каляева - в результате… преследования, травли из-за искаженного образа и надуманных обвинений(?) сплетен и клеветы в высшего света?… Всё – с ног на голову…
Бог мой! Так грубо, откровенно и бесжалостно попенять не повинную ни в чём святую мученицу сокрытием и  отнятием самых великих мук Её… И это - из под пера, из уст тех, кто должен, кто обязан был, - хотя бы по службе, -  свято хранить и нести потомкам каждый вздох души многострадальной… Читала ли сама автор, что ею написано?   

*

Историки всевозможного пошиба любят вспоминать пикантные обстоятельства паломничество Великой княгини Елисаветы в узилище к убийце мужа, «дабы смягчить его сердце и обратить к вере»…Что ж, и такое можно – и должно даже - предположить. Но близкие к Ней в те драматические часы не сомневались: то была отчаянная попытка благодарной Женщины заставить Каляева, - несомненно возгордившегося бы Ея неординарным поступком, - просить государя о даровании ему жизни. И тем спасти не только душу его, но, прежде всего, естество!...Неахти как дорого стоившее в сравнении с благодатью, которую тот совершил…Среди «близких» маму не поминаю: тема даже 48 лет спустя оказалась для неё запретной! Однако, убеждён, что и она так полагала… «Близкие»-то – а сама Великая княгиня тем более - не забыли, что подставляя собственную жизнь, Каляев, - не за долго прежде броска «адской машинки» в экипаж генерал-губернатора, - карету с августейшими детьми само собою пропустил… И Елисавета Феодоровна надеялась…    

…Вновь ропщу… Но, - что делать, -…не душеприказчик я убитому: отношусь к покойному как отношусь, как учили меня.  Как понял его так и позволяю себе вспоминать о нём, имевшем редкостную возможность облагородить и даже освятить не самое последнее место своё в земной жизни. Но того, за крайней «занятостью» своею,  не совершившего… Хотя, конечно же, конечно, высочайше поручено было ему и главенствование Императорским православным палестинским обществом. И доверено наблюдение за Жертвованием на возведение церквей Александра Невского у «Русских раскопов», Преображенской – на Фаворе, Марии Магдалины - в Гефсимании… И допущен надзор и попечительствование над… почти сорока иными общественными, культурными и даже  научными учреждениями» (число коих… ежели и не вопиет, то уж само за себя говорит). В целом, всего этого забыть нельзя. Как забыть не получится одного только единственного славного 14-и летнего московского генерал губернаторства княже Сергия. Когда под постоянным накалом обуявших его великих душевно-административных страстей, уготовил он собственную гибель (что само по себе куда ни шло), страшный  конец Романовых и скандальное – именно скандальное – крушение империи.      
«Боже! Что испытала супруга этого человека – великая мученица?», восклицает в 1911 году на своей лекции адресат послания давно покойного уже доктора Боткина - Владимир Михайлович. Предвосхитив будто бы заранее судьбу Её… (Автор добавил бы: И великие русские медики, жившие столетием прежде него, так же как и он сопоставляли страсти двух несчастных Женщин, - да и их несчастных народов тоже, - отделённых друг от друга более чем пятью веками!).

… И вновь мама: «А через 18 лет, такой страшный конец земной жизни прекрасной женщины! Прекрасно же она была настолько, что не нашлось ни одного художника, чтобы воссоздать красками на полотне Её божественный лик. И только могучий резец великого скульптора Марка Матвеевича Антокольского изваял Его из глыбы светоносного карарского мрамора…  Неужто, Создатель нуждался в этой немыслимо чудовищной жертве?! Неужто?…И по-очему-у?…Зачем?».
И, возвращаясь к земным бедам подруги: «Там, у храмовой звонницы, Она вспомнила как в 1888 году впервые посетила с мужем эти места. Поводом было освящение храма Марии Магдалины, построенного венценосным братом Сергея…Здесь – внизу, за нами… Тогда нас знакомили с Назаретом, водили на гору Фавор – где я тогда ни была! Муж как всегда был где-то «с друзьями» (Мне доброхоты доложили – визитировал училище или семинарию для мальчиков… И здесь, на Святой земле,  не стеснялся  пребывать в поисках)… А когда торжество освящения окончилось, мы вышли на террасу…Я взглянула на панораму Иерусалима…На всю эту великую красоту и святость… Подумав, – как оказалось вслух, – о своём проклятье, из за которого задумала  уйти… И прошептала, ни к кому, – тоже, как оказалось, вслух: – «Когда придёт к концу мой земной срок… похороните меня здесь, в этом храме…в виду этих седых стен…» 
Россия узнала, - и не сразу, - об этой просьбе Женщины удивительной от свидетеля очень серьёзного. Знающего и саму Её и цену словам Ею произнесенным. От Владимира Фёдоровича Джунковского…   

…Чтобы избавиться от греховных наваждений, и от годами терзающих меня страшных слов трагически сбывшегося Елеонского пророчества Подруги матери, - автор разрешает себе отвлечься от них фантазиями… Вот, поднявшись и отдыхая теперь, Елисавета Феодоровна - после тяжких и необоримых сомнений, которые не оставляют её последние дни. А мама - остыв и успокоившись после очередной  многочасовой операции. Стояли они, дорогие мне Люди, у белокаменного цоколя монастыря Августы Виктории на Елеонской Вершине Масличной Горы…Скорей всего представляя, как двумя тысячами лет прежде на этом же самом месте страдал, - ожидая, - Иисус. Зная точно, что «не минет его чаша…». И готовясь к принятию её. Встречал такой же, - быть может тот самый, - последний на земле свой рассвет…И вот теперь уже они, - невидимые в уходящей от них  многозвёздной россыпи южной ночи, - тоже будто что-то ожидая (не иначе!), - глядели  заворожено, - на спящую Святую Землю, в кромешной тишине простершуюся под ними на Восток. От мрака у ног Их. И до ослепительно вдруг засверкавшей нити-кромки зеркала  Мёртвого Моря. Самого скрытого ещё  за чёрным изгибом недальней гряды  чёрного изгиба сумеречных холмов. Но воздух над чашею которого, густея, наливается уже расплавленным золотом восходящего светила…
…Мама…Мама – она, конечно, видеть вперёд  ничего не могла. Не сподобил её Господь (Ходя в своём деле диагност была от Бога!). Но Великая княгиня, - через 79 лет не просто же так Архиерейским собором Русской Православной Церкви причисленная к лику Новомучеников российских, - Она прозревала тогда уже всё…И всевидящими очами Своими отметила: здесь, внизу, - у края Иудейской пустыни прямо под величественной звонницею храма монастыря,  в каких-то полутора-двух милях от подножия его по Восточному склону Масличной Горы, - лежит Красный  на неё Подъём. Красный Перевал - «Маале адуммим» по-здешнему. И предвидела, что вырастёт через полвека на самой круче его поселеньице с тем же названием… И что ровно через 68 лет поселятся в нём младший сын стоящей рядом подруги её Стаси Фанни – автор повести. С дочерью своей, тоже Фанни, её внучкою (с которой разминутся по жизни!) с тремя сыновьями (правнуками Стаси Фанни)…И что  во Святом граде Золотом   Иерусалиме - он на Западном склоне Святой Горы - Фанни-младшая станет строить мосты, путепроводы и тоннели – вереницы мостов, путепроводов и тоннелей. А пару тоннелей - так она даже сквозь саму эту Святую гору пробьёт, под самим Библейским Гефсиманским Садом! Да точно под прямоугольной махиною Башни-Звонницы монастыря Августы Виктории, что величественным  маяком вознеслась над Палестиною. Надо всем Божьим Миром.  В Центре которого  восторженно замерли они, - две Богоизбранные Женщины, - потрясённые открывшейся им тайной не земной красоты…
…И что совсем недавно появившиеся на свет в далёкой Москве русские эти мальчики, в чёрной памяти ночи с 17 на 18 июля,  приходить будут в Храм Марии Магдалины. Который тут же, за горою - на Запад, что бы коснуться благоговейно белоснежных мраморных Рак со Святыми Мощами. Одной - Преподобномученицы Елизаветы, подруги прабабки их. Другой - Варвары (Яковлевой), келейницы  княгини.
…И важно очень, что уже тогда знала: мальчикам моим, - мухи самим обидеть не способным, - определены были… три года – день в день 1095 дней и ночей(!) каждому -  кровавой мясорубки всей планете известной Палестинской Газы. Казалось бы, в чужом им, - наследникам бархатно книжных шведско-русских дворян и беглых немецких землепашцев, - в израильском ОСНАЗЕ с легендарным именем «Гивати». И это - в то же самое время, когда  братьев их в России вот уже 10 лет, - тоже ночами и днями, – истребляют те же самые наёмники-фанатики. В боях с которыми «только что, – 1 марта 2000 года в Чечне, в Аргунском ущелье под Улус-Кертом, - шестая рота 76-й Псковской дивизии ВДВ стояла на смерть, ни одним человеком не отступив. Хотя резали её две с лишком тысячи бандитов под командой ливанско-палестинского мясника Хаттаба…Из ста четырёх принявших бой десантников погибли все…» «Подвиг – античный, сообщают российские СМИ. И потому, что похож на Фермопилы, и потому, что никак не склеивается с нынешним то ли временем, то ли безвременьем»: ведь та же самая Россия, где такое происходит, - и тоже днями и ночами, - гонит и гонит суда и самолёты с новейшим оружием тем же бандитам в те же палестино-ливанско-сирийско хаттабовские адреса. И «адресаты» эти воюют русским оружием с моими русскими мальчиками. «Смело» нападая на них и ещё более «отважно» драпая   от них же всегда, - всеобязательно и только, - из-за спин погоняемых ими перед собою или держа за собою толпами собственных детей и женщин (о чём даже сама импотентно сиятельная ООН начала вопить стыдливо!). И храбро - русским же оружием – изгоняя из собственных домов и поселений и истребляя православных соплеменников. А бывало похлеще: «По просьбе» Кремля и по команде нобелевского его друга-бандита, - тем же оружием угрожая и погоняя, с показательным, всеми мировыми СМИ демонстрируемым мордобоем, - выкидывая  из православных храмов на камни мостовой православных русских седобородых старцев-священнослужителей… тогда ещё ЗРПЦ.


   *

  - Простите, пожалуйста, доктор: – а откуда «Стаси» в Вашем непростом  имени?
  - Да от мамы с папою. Но и от Вас тоже, Николай Николаевич, дорогой! От Вас тоже! Забыли, что в 1913 году в Мюнхене в новый паспорт мне вписали? Забы-ыли! «Мать АНАСТАСИЯ» вписали!… Сами Вы родительское «Стаси» в «Анастасию» растянули в имени моем? Или то, светлой памяти, В.кн. Елисаветы Феодоровны, покойницы, фантазии – поди, разберись теперь?…Мало того. Вы ведь тогда и с фамилией моею «по своевольничать» изволили-с. Показалось - заметной слишком фамилия Миши покойного: «Де ВИЛЬНЕВ»! Громкой слишком для «миссии». Да ещё и «ван МЕНК»! Вот Вы и урезали «лишнюю», французскую, её часть. «Ай не так?» – как казаки-забайкальцы говорят. А ведь тем память Мишину обидели: Фамилии-то этой, французской, - роду-то (клану-ли?) этому, Вильнев, - без малого лет эдак тысячу с гаком! Полистайте-ка романы исторические, французские… Всюду, - при упоминании малейшем о знаменитом ли, скандальном ли «Амьенском кардинальском сидении», - прочтёте обязательно и о фортах, и о крепости, и о городке Вильнёв! Даже о переправах, или, тем более, о мостах к нему непременные отсылки… И вот, - по возвращении из Палестины, - живу я с «обиженным» Вами, Николай Николаевич, паспортом. Девичий-то мой, эстляндский, - чухонский, проще, с фамилией моей от родителей Редигер-Шиппер, - его я дома в Tannengeholze своём оставила ещё когда к Мише, невестою, сбегала!… Может, лежит ещё там, где-нибудь…И некому беречь его больше… Только что у кого-то из младших меж бумаг обретается памятью обо мне…
  …А супруг мой нынешний, второй, - любить прошу его и жаловать, - Залман Самуилович Додин. Кстати, профессор. Девятый год преподаватель  непременный в двух, между прочим, по разным углам Европы «разошедшихся» его университетов. Человек потому предельно занятый. Загруженный обязанностями, - в том числе, на заводах своих. Загруженный заботами. Которые только сам и разрешить может… Так он, граф, моего «ДА» - часа обручения нашего после гибели Миши - ДЕСЯТЬ ЛЕТ, без полутора месяцев, до 19 октября 1914 года ждал, бесценное время на жданки «теряя»…. А почему? Потому, что со мною вместе, годами, час оттягивал когда фамилия Миши – а значит письменная память о нём - из моих бумаг исчезнет навсегда…И всё это время жили мы, - не обижайтесь, Николай Николаевич, по милости Вашей, - будто ещё к одним похоронам покойного готовились…Теперь уже вечным.  С «лишней» частью его фамилии…

…Поминать не стоит…Однако…Однако, спрашивается, граф дорогой: для чего тогда стольких теней на плетни свои  наводили с именами этими? (Ведь не только с моими, надеюсь?!).
- Доктор, дорогая, поездка-то строго конфиденциальной  планировалась! Ну намечалась такой, во всяком случае! Секретной строжайше! Сами знаете, что В.княгиня, по повелению, инкогнито же паломничала!…Государственная нужда тому была. И не я её выдумал… Не Вам не знать. Вы же в курсе…
- В курсе,  в курсе! В курсе! Но «конфиденциальность» то – в чём она? В том,
что экипаж «Богатыря» чуть было не узнал «паломницу»?
- Не скажите: о нашей поездке по сейчас никому не известно: охранители её службу свою знали…И Ваше «чуть» обидно…

*  *  *

…Для доктора Стаси Фанни ван Менк, главного хирурга русских лазаретов в Белграде и Скопле, Вторая Балканская война заканчивалась, предположительно, в конце ноября 1913 года. И хотя уничтожать и калечить друг друга высокие воюющие стороны перестали, вроде бы, в августе ещё, - койки в курируемых ею больничных  учреждениях и персонал уже готовы были к новым пароксизмам славянской солидарности. Вместе с тем, плановые операции расписаны. Распределены по бригадам. При чём, её больные переданы для подготовки надёжнейшему коллеге-терапевту – клиническому ординатору Николаю Александровичу Семашко. (В России он станет комиссаром здравоохранения. А прежде, - с год назад, - приведёт к ней и познакомит с нею репортёра известной на Юге «Киевской мысли» Льва Троцкого - будущего своего хозяина. Как читатель она знала что, как и сам Семашко, тот социалист. С биографией даже. Как врач-диагност – с порога – что параноик он. «Зато» ярый противник шовинизма (потому позволила  интервьюировать коллегу). Во время Гражданской войны заезжал в Кременец. Пожелал, – теперь уже не репортёришкой, но Самим Председателем РЕВВОЕНСОВЕТА Республики, – «встретиться на коротке со старой знакомой». А за одно и проконсультироваться у диагноста-провидца. Мама «за занятостью»…послала.
Всезнающий Семён Сергеевич Халатов рассказывал: «Убийца десятков тысяч  несчастных протестантов-меннонитов, - просто безнаказанный убийца, - был Троцкий не только лютым её врагом…Не семейные бы традиции доктора и не «гиппократовы обязательства» её - врача – «заказала» бы  мерзавца!...Меркадер Рамон дель Рио Эрнандес, - или как его там, - ей не потребовался бы… Наглухо замурованная режимом, намертво повязанная другом-инвалидом  (существовавшем только жертвенною её любовью) и судьбами тысяч ещё не прооперированных раненых, она сумела только отправить в Рим и Берлин протоколы о Холокосте на Левобережье. И лишь в 1928 году решилась, - рискуя детьми, с помощью Мюнстерского епископа фон Галена, - организовать Залману (заодно себе, и коллегам его по металлургическому подотделу ЦАГИ - Тевосяну Ивану Тевадросовичу,  и АВИАПРОМУ - Андрею Николаевичу  Туполеву) командировку в Германию. «Позволила» им всем по прибытии в Берлин  разъехаться по интересующих их фирмам и заняться делами. Сама же, - созвав медицинскую элиту чуть ни со всей Европы, - прочла подлинные документы-свидетельства об ауто-дафе на Украине, учинённом в 1919 году Троцким над колонистами-меннонитами.


…И так, с 15-го ноября Стаси Фанни можно, наконец, пошабашить. И - в долгожданный краткосрочный! Ура!
Друг её (мой будущий отец) работал и учился в те дни в Льеже. Они должны были провести  вполне заработанный ею одиннадцатью месяцами обеих внутри славянских войн отдых в Финляндии, куда отъехали уже из Москвы Катерина-кузина с Бабушкою.  И изготовился отбыть их «варшавянин» Густав. Неделя пролетела в приятных хлопотах, очень редко навещавших маму. Но вот упакованы вещи. Присланы визы и билеты. Цветы заказаны!...
Всё рухнуло вдруг, когда секретной егерской депешею Русской миссии в Баварии её «Высочайше приглашали, - по возможности незамедлительно, - прибыть в Баден-Баден!». На месте оказалось, что «доктор… милостиво включена в свиту… матери Манефы (Какая Манефа ещё?!), срочно следующую…в Палестину!». Вскоре их приняла сама виновница паломнического… экспромта - Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Извинившись, она сообщила, что инкогнито (это было подчёркнуто!) -  путешествует по Сербии под сообщённым именем. И направляется теперь под ним же во Святую Землю. Приглашение она подтвердила, «надеясь, что ея  с е с т р а  ей не откажет…
Что делать?   

Можно было, конечно, сказаться больной. Придумать драматические «семейные обстоятельства». Можно было закапризничать, наконец. Такое тоже проходило у мягкой - меж своих - уступчивой по мелочам, много пережившей женщины. Но то было недостойно в их «сестринских» отношениях. Вообще, не для мамы было.
Человек точно знающий цену себе и на службе независимый абсолютно,  Стаси Фанни не терпела вмешательств в свою жизнь; в планы свои, тем более! Однако, что она поделать могла, если отношения меж ними так сложились? Ведь именно Великая княгиня, по возвращении Стаси Фанни из Японии, определила счастливо дальнейшую её судьбу немыслимо тёплой беседою после неожиданного «персонального Высочайшего приёма». Повелением, вслед за тем, главноначальствующему над Медико-хирургическою академией, - куда женщин не брали: - «Пригласить (…) операционную сестру госпожу ван Менк Стаси Фанни в качестве приватной слушательницы с именной стипендиею и содержанием». Престижною казённой службой. Судьбоносной учёбой. Не доступной многим соискателям практикою в Ольгинских лазаретах Балтии. Казёнными квартирою по Английской набережной и дачей в Териокках. И, по окончании адъюнктуры, - 10.10.1912 года, -  инициированным именным направлением  Медико санитарной службою Генерального  штаба на командную, - по медицинской части, - должность главного хирурга российских полевых лазаретов на «счастливо подвернувшейся» сутками прежде Первой (пока ещё) Балканской баталии… 
Да! Да! И практика у Стаси Фанни в Манчжурии, Порт-Артуре и Японии богатейшей была. Сестринская, правда. И работа (тоже не врачебная ещё!) в операционных Риги, Гельсингфорса, Вииппури, Ревеля и Петербурга аттестована («Высочайше» даже! по достоинству). Наконец, и диплом с «Отличием»!…Но всё это - только при деятельной и заинтересованной поддержке Великой княгини Елисаветы Феодоровны и опекаемых ею больших русских медиков! При, - конечно же, - на фоне достигнутых ею самой первых ЛЕКАРСКИХ успехах. Сперва приведших её к методическому руководству российскими лазаретами  «Первой Балканской» (обернувшейся, вскоре… «Второй»). А с августа 1914, – с началом Мировой войны, - ко  взятию вершин полевой хирургии. И победе – над собою, в первую очередь! В отчаянных усилиях вытянуть - не сорвавшись - неподъёмную, - чудовищную по напряжению, - работу-каторгу оперирующего хирурга-руководителя… И опять при поддержке искренне благоволившей ей Великой княгини.

*

Стаси Фанни «сдалась», испросив «милости» следования со своим другом. Николай Николаевич Адлерберг познакомил её с составом свиты. Выходило, - в Сербии, и здесь в Баден-Бадене, - «Манефу» сопровождают сами сёстры-Черногорки Анастасия и Милица! Только ли? Или с супругами? Значит… Здесь… Великие князья Николай Николаевич и Пётр Николаевич?… Но их граф Николай Николаевич Адлерберг не назвал. Входила в свиту и княгиня Софья Тарханова, приятельница Царя и подруга Царицы. И совершенно уж фигуры одиозные…- явно и откровенно маскировочного назначения: почти весь «грузинский застольный ареопаг» – князья Нижерадзе, Никошидзе, Дадиани, Эристави, Орбелиани и Амилахвари. Все - отчаянные и знаменитые таблисчири! (Рыцари за столом. Груз.). Они-то зачем «Манефе»?.
…В своё время, востребовала их в Питер вдовствующая Императрица, задумав благое дело - посадить на российский трон любимца Георгия, человека сильного, волевого, решительного. Отчаянного спортсмена-спринтера (пусть даже больного) -  взамен безвольного Николая, который (она – мать-умница – сердцем это чувствовала!) погубит Россию. Но Георгий на три года моложе Николая. И при живом брате права на помазание не имеет. Она страстно хотела совершить задуманное, понимая, что в противном случае быть Большой беде! Однако же…Женщина, всё ж таки – она архинаивно решила, что именно записные грузинские застольные рыцари, - умело выгибавшие наваченые груди и вбирая грозные чрева,  станут верными  исполненителями её плана а потом и слугами Георгия! Но Бог не дал затее (быть может, воистину спасительной!), осуществиться: любимец её – с детства страдавший прогрессировавшим туберкулёзом - в компании тех же самых собутыльников ввязался в Абастумани в тяжелые горные велосипедные гонки. Переусердствовал. Простыл жестоко. Слёг. И 28 июня 1899 года скоропостижно умер ...   
В мгновение ока эта эпикурействующая рать переметнулась из лагеря вдовствующей Императрицы (премногим его обязав!) в лагерь царствующей… Тем более, конвою своему  Царь не доверял. И правильно делал, предчувствуя, что именно им и будет предан. Конвой этот, – «цвет Превеликого Казачьего войска», – немедля по отречении Императора развернулся спиною к Нему. И, - нацепив по верх Георгиевских, за ранее припасенные красные банты,  - сдал гражданина Николая Александровича Романова коменданту Временногоправительства. Сдал ненавистникам Его! Врагам. Поспешествовав тем самым …любимцу мамы моей генералу Лавру Георгиевичу Корнилову взять уже бывшего царя и семью его под стражу. Якобы, - а тогда, возможно, веря искренне в это, -  «с целью обеспечения безопасности августейшей семьи!»… Обеспечил… C Казаками понятно всё: страшные судьбы Ивана Исаевича Болотникова (1608), Степана Тимофеевича Разина (1671), Емельяна Ивановича Пугачёва (1774), - имя им легион, - известны всем. Вечно на слуху, обыденностью не вопия ни чуть… Но умница-то, Лавр Георгиевич-то? У него что - извечная генеральская дурь обнаружилась? Глупость-тупость состарившегося служаки проявилась? Неизвестно откуда взявшиеся у этого военного интеллигента и изначально порядочнейшего человека… безответственность и, прости Господи, пароксизм…подлости? (Подумать о таком – себя не уважать!)... Или всё же, - «обратно», - казачий корень?... Не понимаю. Не знаю. Вот только…делалось всё так, что бы до Ипатьевского Дома рукой подать оставалось… И наверняка… 


…Но, всё же, что это за тайный визит в Палестину, если он «маскировался», - пусть только на балканском этапе его, - таким балаганом, с именами такими кабачно-ресторанными?!... Будто поход в Вилу Родэ.
…Не «просто так», - и не для пиетета, - перечисляю участников «иверийских посиделок», как, - позднее разоткровенничавшись, - назовёт "сербскую часть визита" ещё один участник поездки - генерал Владимир Викторович Орлов (в будущей Гражданской войне начальник контрразведки Антона Ивановича Деникина, а в миссии нынешней - шеф её охраны). Перечисляю из за того, что нигде больше имена эти, в сочетании с именем благодетельницы Стаси Фанни, Великой княгини Елисаветы, никогда не назывались. Ибо  прикрывали замышленную августейшими ненавистниками России губительную провокацию! Закончившуюся чем задумано ими было – войною. Теперь уже все европейской. Мировой. С тысячелетним государством нашим (и не только) покончившей.
«Всего-то»… 

А задумка, - она в нескончаемом «обдумывании» крестьянского вопроса, - была «конгениальной». В 20-х гг., уже за границею, раскрыл её умница-Амфитеатров Александр Валентинович.  «Крестьянину трудно даже просто покинуть общину (по Столыпину) и переселиться на заработки в город – надо было преодолеть много формальных и неформальных препятствий… Но действительно ли среднестатистический мужик страстно мечтал стать фермером-предпринимателем? Ход реформы показал, что скорее нет, чем да. Страстные мечты были о другом. С общинами соседствовали дворянские поместья. И деревенские общества спали и видели, как присвоить их земли себе. Русский крестьянин жил не на западе. Производительность его труда была мизерной (где-то, сам три). Нехватку земли ощущал самым реальным образом. Вдобавок, чувствовал – нехватка растёт. К тому же, русская деревня переживала демографический взрыв. Менее трети прироста населения убывала в города или на освоение целинных и залежных земель (выражения не из хрущёвско-брежневской «ПРАВДЫ» - из думского лексикона начала ХХ века!). Остальная оставалась дома, увеличивая количество претендентов на наделы и… критическую революционную (бунтарскую) массу – и это тотчас после грозных событий начала века! Вот эту вот МАССУ надо было во что бы то ни стало – и немедленно – сократить, перемолов (в буквальном смысле этого слова!)…в окопах. Локальные, - типа Русско-японской, - войны для таких масштабов «размола» не годились. Нужна была бойня всеевропейская хотя бы. За ценою-то русские (да и не русские тоже) хозяева России сроду не стояли! Время подпирало отчаянно. Пожар надо было запалить возможно быстрее». Участники «иверийских посиделок» осени 1913 года этим и были заняты.
А поджог - «освящение» преступления - возложен был ими, понятно, на понятия не имевших об этой затее. В нашем случае, на… ставших уже европейски известными и почитаемыми именитых медиков русских лазаретов на Балканах. По определению, - по природе своей, - лютых ненавистников самых что ни на есть рассправедливейших и даже самых расосвободительнейших войн. Что и требовалось. 
И начал исполняться порученный русскому послу в Белграде Николаю Гартвигу сценарий чудовищной (иного определения слову этому не найти) провокации. Высказано было (им, или кем то ещё из окружения его, или «посидельцев»?) кулуарное предположение, что «известного полевого хирурга Стаси Фанни ван Менк в о з м о ж н о  побудить выступить на представительном митинге  в сербской столице с призывом защитить честь, достоинство, свободу и даже оказавшуюся под угрозой жизнь, - уничижаемых австрийцами и немцами подконтрольных им славянских народов!…». (В.Е.Ламанский. «Записки постороннего». Погибшая Россия. Гранит. Берлин.1925).

 *


Александр Павлович Кутепов (будучи уже, - после кончины Петра Николаевича Врангеля, - председателем «Русского общевоинского союза») писал: «…Только вмешательство Ирины, дочери В. князя Александра Михайловича (будущей жены Феликса Юсупова), - работавшей с «доктором Фанни» сначала сестрой милосердия в «Маньчжурском братстве», а в 1913 - секретарём её в Белграде, -  только вмешательство её пресекло разразившийся было скандал р а с к р ы т и я целей этих «посиделок». (…)
Ирина бросила тогда: 
- «Да ей-то, лютеранке, - меннонитке даже!, - ей-то что за интерес  до вашего тифлисского «славянства»?! Идиоты!»
Дело, конечно,  вовсе не в колываньском происхождении Стаси Фанни.
Не в веровании её. Дело в отношении к шовинистам. Русским ли, немецким ли – любым! Вообще, к провокаторам. Главное, дело в характере её, который уж я-то знаю отлично! Женщина эта камня на камне не оставила бы от затеи Гартвига или от тех, кто с цепи спустил провокатора!» (А.Кутепов. «Из черновиков». Париж.1929).

(Получается, - по Кутепову:… «Если бы не сорвали её в поездку то…»… Но это очень сильное, и ещё более смелое авторское предположение…)

На деле же ломать затею, - о которой знала из первых рук, - бросилась сама Великая княгиня Елисавета Феодоровна!
Немка. Но «каждой частичкою своего существа русская (говорила она позднее), - может статься более русская, чем многие из русских!». Повторим: через восемьдесят лет причисленная Архиерейским Собором Русской Православной Церкви к лику новомучеников российских…Не немецких.


…В ненастнейшую полночь 12 декабря, броненосный крейсер Балтийского флота «Богатырь» (вот уже год проводящий в Шхерных проливах гидрологические замеры, - между прочим, - по Колчаковской методе!), - приняв на борт «тайную» экспедицию, с которой отправлялся и граф Николай Николаевич Адлерберг, - покинул Салоники. Ни минуты не медля, будто подгонял кто-то, на залитой палубе, да под дождём, тут же перешедшем в ливень, раздалось:  «Все наверх!».  При сразу же налетевшем шквале, - крепчавшем с каждой минутою, - командир, капитан 2-го ранга Евгений Иванович Криницкий, встретил и приветствовал Великую княгиню. Провёл её под тенты, натянутые над нактоузом главного компаса. И, - в виду тряпкой провисшего гюйса, - дал ей возможность представить маленькой свите новых спутников, прибывших на броненосец из Севастополя эсминцем «Сердитым» двумя часами прежде; то были о. Илларион (в миру Владимир Алексеевич Троицкий, товарищ их по «Маньчжурскому братству»), магистр богословия, архимандрит, без пяти минут профессор Московской Духовной Академии по священному Писанию Нового Завета. Владислава Анджреевич Мельник ( впоследствии сподвижник Александра Васильевича Колчака, племянник расстрелянного в Екатиринбурге вместе с Романовыми в 1918 году врача Боткина). И упоминавшийся  генерал Орлов.

…Буйствует шторм…Снаружи хляби небесные, разверзшись, топят в беспросветной кипени ливня рангоут с марсами.  Поливают мелко дрожащие,  «дымящиеся», палубы. Хлещут - в сверкании мигающих огней габаритных прожекторов с гакабортов - по циклопическим надстройкам застывшей глыбы ходовой рубки под «обломком» косо срезанной фок-мачты, по спящим орудийным башням, по поникшим под брезентами пушечным стволам, по кожухам. Фонтанами бьются у комингсов…
…Внутри судна, - куда ведёт их подшкипер с вестовым, - на спар и твиндеках, будто бы успокаивающий полумрак помещений. Уют и нарочитая простота уступленной им каюты судового врача (доктора Павла Ильича Успенского - сокурсника Стаси Фанни по Медико-хирургической!), оставшегося в Салониках. Только не кричащая – вся в резных панелях -  помпезность  кают-компании. Настороженная тишина в ней. Но и в неё, - приглушенный бесчисленными переборками, отсеками и палубами, - доносится отдалённый но сосредоточенный грозный гул где-то в бездне корабельной утробы работающих и содрогающих идущий крейсер могучих машин. Уют диванов, упирающихся общими спинками в шпангоуты. В мягком свете лампионов и кенкетов под абажурами – усыпляющий уют…А за глухими бортами – невидимые массы бешено несущейся и ревущей воды. Только тёмные пятна редких задраенных иллюминаторов, вальяжным ритмом поперечной качки корабля обсыхающих враз. Разом  светлеющих. В них - с пушечным грохотом и волчьим воем отлетающее к корме непроглядье…
…И вновь и вновь тошнотворно медлительный, как кошмар, долгий «взлёт». …Судно будто на дыбы вползает…Вползает…Вползает…Наконец, вползши, зависает в «полёте» гигантской своею железной тяжестью… Замирает… И, - тоже как во сне, - медленно опадает. Обрушивается…Проваливается в пропасть разверзающейся под тяжестью его ревущей пучины…
…А на палубе? На баке, - если преодолеть страх… И если крепко держаться за атлётов-сигнальщиков…Там видно, как взрезая лезвием форштевня летящие навстречу водяные хребты, крейсер, содрогаясь корпусом, проваливается, упруго «ныряя» в их бездонную кипень… И окатываясь горами белесой липкой пены, нёсётся стремительно к невидимому  за штормом Югу...

…Стаси Фанни, «высочайше» втянутая в очередное «приключение», переживает вновь все те же знакомые рекламные прелести «великолепного и запоминающегося на всю жизнь приятнейшего морского путешествия…» (так завлекательно сообщалось в раздававшемся пассажирам, - при фантастических дозах разносимой для них дармовой выпивки, - красочном туристическом проспекте новой экспрессной британской межконтинентальной линии). События, что однажды – после японской эпопеи - выпало уже на долю её. Тогда, семью годами прежде, на огромном судне  «Эмпресс-оф-Джепен», мотал её чудовищной свирепости девятисуточный ураган в «Тихом» океане по пути из Иокогамы в канадский Ванкувер…

              *

…Хмурым, холодным, ветреным утром 16 декабря, - не пытавшись даже (на пути к цели)  близко подойти к доброй половине расписанных к посещению, по Одиссее и Илиаде знакомых, греческих портов, - «Богатырь» бросил якоря «в виду» Яффской гавани… Ещё штормило. И белопенные буруны ярились в камнях некогда разрушенных молов…
  Здесь видимость таинственности была соблюдена. Но тоже не совсем.  Спущенный с палубы на кипящую воду моторный шлюп с «паломниками», - не без урону от тотчас вновь настигшей всех их морской «болезни», прорвавшись меж гигантских гейзеров «взрывавшихся» водоворотов у скальных гряд, - был (под зонтиками) встречен по будничному скромно архимандритом Леонидом (Сенцовым) - главой иерусалимской Русской духовной миссии. И матерью Евфросиньей - послушницею женского монастыря в Горней, подругою младых  (дармштадских ещё!) лет В.княгини…
   
…Далее «паломничество» наших героев во святые места интереса не представляет. Ибо… неделею позднее оно прервалось внезапно и, - конечно же, - без объяснений причин, возвращением Великой княгини на родину…По-видимому, двор узнал о целях поездки Илисаветы Феодоровны. И отозвал её…Но это…в разряде домыслов…Что Стаси Фанни стало известно точно: высокие германские родичи княгини, - прибытие которых в Палестину было обусловлено «проектом», и встретиться с которыми она намеревалась, -…«задержались». (Только осенью 1923 года Стаси Фанни узнала от Вильгельма Иоахима Хеймнитца, что «задержаны они были по немотивированному(!) представлению русского посла в Берлине»). Узнала и то, что не за долго до того, как Великой княгине Елисавете броситься в Сербию а потов в Палестину спасать Европейский мир, Петербург посетил словянский братушка - болгарский царь Фердинанд в параллельной Старому двору  попытке мир этот срочно взломать. И уж если не Большой Европейской войной, то ещё одной Балканской наверняка (И это – при ещё не оконченной «2-й Балканской!). Николай Фердинанда не принял. Фердинанд Бросился к Распутину. Распутин, - как нормальный мужик ненавидевший любую войну, - с удовольствием представил Фердинанда Николаю, по определению ненавидевшему всё то что ненавидел и Григорий Ефимович. И Фердинанд, - естественно, понятия ещё не имевший о  том, что в 1914 году произойдёт в Сараево, - во свояси возвратился в Софию, где подготовка к будущим Сербским событиям шла уже полным ходом…
Отбывая домой с остальными участниками поездки, Елисавета Феодоровна, - раздраженная и расдосадованная, - тем не менее, пожелала «доктору, жениху её и графу Адлербергу счастливо продолжить поездку по Святым местам». Милостью её они воспользовались. Тем более, что, - как Стаси Фанни и предполагала прежде, - прошедшие дни целиком заполнены были для неё, по рекомендациям Патронессы, операциями в иерусалимских больницах. В том числе,  несколькими «показательными», - а значит выматывавшими, - в монастырском госпитале при церкви Августы-Виктории.   
И всё же… Всё же…Впечатления от поездки были незабываемыми. И от посещения всему христианскому миру известных и канозированных святых мест Иерусалима и Вифлеема. И от свидания со скромным и мало кому знакомым храмом в Петре Аравийской за Мёртвым морем.
«Виною» тому - инициатива Николая Николаевича, захватившего с собою «семейный путеводитель» - книгу своего отца графа Николая Владимировича «Из Рима в Иерусалим». Написана она глубоко и искренне верующим человеком по следам и по впечатлениям первого его паломничества 1845 года. В 1853 издана. Встречена Россиею  тёплыми откликами. Добрыми рецензиями прессы и руководителей Географического общества. Даже высокими оценками собственно Российской Академии Наук и церкви. И до изданного в 1867 на французском языке  двухтомника о втором – в 1860 - его путешествии по Ближнему Востоку («En Orient; impressions et reminiscences. Par le comte Nicolas ADLERBERQ», 1867г.; Библиотека Еврейского университета Иерусалима, каталог, S68 B73) оставалась популярнейшим и постоянно востребуемым пособием-справочником для россиян, отправлявшихся к лону Христовой веры 

Книги эти не просто редки. Нет их уже не только в частных собраниях. Первой нет уже даже в главных библиотеках Европы и именных коллекциях Президентских центров США.
   Позволю себе потому процитировать отрывок из неё, относящийся к истории основания упомянутого храма. 

«…Не довольствуясь священными воспоминаниями Иерусалима, которые начертаны в глубине души моей, желая ознаменовать чем-ни будь полезным для христианства пребывание моё в святой земле и упрочить выражение благодарности моей к Богу сподобившему меня посетить святыя места земной жизни Спасителя, я просил духовного отца, преосвященного Мелетия, указать мне каким истинно полезным христианским делом мог бы я достигнуть своей цели. Достойный митрополит, обращая внимание моё на бедственное положение своей паствы, указал на селение Керак за Иорданом… в Петре Аравийской… одной из четырнадцати епархий иерусалимского патриаршего престола, состоящей в ведении наместника иерусалимского, патриарха. Простираясь от северной части Мёртвого моря  до восточных предместий Аравийской пустыни, она граничит на юг горами Моавитскими до Чёрного моря, заключая в себя и гору Синайскую; далее обращается к южному краю Мёртвого моря, где и оканчивается пределами Вифлеема. В этой обширнейшей епархии осталось одно бедное христианское селение – Керак, некогда большой город и столица царей моавитских, разоренная временем и междоусобными раздорами. Керак был взят и опустошен евреями при Моисее, потом царём иудейским Амасиею, идумеями, измаелитами и, наконец, во время крестовых походов, крестоносцами. Балдуин возобновил его, окружил крепостью, и назвал Кириакополем. Через 40 лет аравитяне, взяв город, истребили мечом всех жителей, кроме православных, которые пользовались там большой свободой и постепенно размножились; они имели церковь во имя св. Георгия Победоносца и при ней двух священников…
В 1834 году местные аравитяне возмутились против паши Мехмеда Али. Ибрагим-паша взял город, разрушил крепость и убил всех возмутившихся против его власти, а православных перевёл в окрестности Иерусалима. Спустя два года им было позволено возвратиться в Керак. Но война и переселение уменьшили число их до двухсот семейств, и у них не было до селе ни церкви, ни священника. Впоследствии, число христиан увеличилось, неименее церкви стало ощутельнее, и сооружение нового храма в этой полудикой и скудной стране оказалось необходимым для поддержания православия; это посвящённое Богу место могло поддерживать, питать тлеющую там искру христианства.
Расположенный против Мёртвого Моря на высоких Горах Маовитских Кириакополь, или как ныне его называют Керак, именуется в св. писании “камнем пустыни” и “градом Моава”. Он был родиной Руфи, праматери царя Давида. В Кераке оседлых жителей христиан около 300 семейств.
…Сознавая и вполне разделяя мысль преосвященного Мелетия, в пасхальные дни 1846 года дал я обет послужить церкви Христовой во вверенной его попечению епархии – в том месте, где на дивной горе Бог даровал закон человекам…
…По испрошении Государя Императора…и по соглашению с нашим консулом г.Базили… избрано было удобнейшее место для сооружения церковного здания, которому в 1847 году положено было основание…А 17 июля 1849, в воскресный день, одинокая церковь христианская, сооруженная на земле неверных, освящена во имя св. великомученика и Победоносца Георгия…»

….Две недели посвятили они путешествию к семейному храму Адлербергов за Мёртвое море. Но о том, подробно и обстоятельно, в путевых дневниках Стаси Фанни ван Менк.


                *

…Виноват!…Виноват! – это Николай Николаевич, - забыв прежде спросить. - Но, простите, доктор…Вы как то обращались к супругу своему:  «профессор!». Слышал когда-то, как к этому званию его и высокую степень - Вы же сами - присовокупливали... А вот на свои собственные регалии  не реагируете. Не откликаетесь даже…Даже на армейские. Даже на службе!... Не надеваете никогда отличий даже на Высочайших соборах. И не подписываетесь даже на важнейших служебных бумагах. Будто не существуют они… Служба, всё же… Закон…Почему?
- Потому, что рождённая равной среди равных, так живу. По Закону!
Или и Вы допускаете возможность ревизовать Моисеевы-ли, Христовы ли святые заповеди под «жизненные обстоятельства»?... Ревизия Их есть ложь… Евангелие от Матфея учит: Иисус советует нам не требовать титулов уважения как раввин или отец. Велит  уклоняться от таких названий. Только «брат» и «сестра». Вот и живём в нашей общине семьёю братьев и сестёр… А из носителей чинов всяческих отличительных, да званий, да степеней, - любых отличий, - одно над другим - какая дружная семья?…Да ещё «из любящих друг друга»? 

- А Ваш талисман, или амулет?
-  Этот? – Она сняла с шеи маленький зелёный мешочек. За ленту вынула из него
сверкнувший медовым золотом Знак Офицерского Георгия…Бережно опустила на ладонь… Меж раскрывшимися пальцами вспыхнула белая эмаль лучей креста. Заискрились бриллиантики чёрного орёлика-двоеголовика в золотом кружке по центру ордена…- Да, это действительно мой талисман, сработанный самим  великим Агафоном Фаберже. И преподнесенный мне Государём в присутствие мастера. 
-  Большая честь!... Большая честь!
- Нет, Николай Николаевич! Только прошедшие через руки Его величества Государя знак благодарности! Лишь только Знак  благодарности трудом Карла и Агафона за мой труд спасения племянника их Сергея, Мальчика-Прапорщика… С этим условием разрешила себе душою принять это чудное творение великих мастеров… А Серёжа - он был одним из малой гостки счастливцев, выживших в одной из первых атак кавалергардов летом 1914 года почти целиком павшей гвардии...
…Ну, а формальные первопричины… Вообще всё, вызвавшее создание именно вот этого вот экземпляра Знака… Тем более, сопутствовавшие Высочайшим решениям формальности… Это – увольте - не для меня… 

- Вот только… почему «орёлик-двоеголовик - по золоту»? – допытывается
дотошный Николай Николаевич. -  Хотя, конечно, конечно, именно – с
орёликом – изделию этому вообще нет цены! (Он, оказывается, и такое знает! Особую въедливость и скрупулёзность собеседника собеседницу не смущает и обидеть не может).
- «Дипломатия» герольдмейстера, наверно. Естественно, уважение и чуткость мастеров-французов к особенностям философии именинницы…- 
- Возможно. Но я к тому, что «орёлики» - по золоту, редки чрезвычайно! Их по пальцам руки можно сосчитать. Потому как награждаются ими иноверцы. Для православных же Знак со Змием  разящим  по красному полю кружка…
- Что же, правы все (Все были не правы: «Доктор Фанни»  понятия не имела, что не
«для Православных» Змий разящий. Но для всех христиан. Не очень сведущие чиновники департамента геральдики зачислили её – меннонитку – не иначе как только не в… басурмане. Ей было это безразлично – Бог един. Мастера, - лучше всех «знатоков» зная то, что даже Николай Николаевич знал, - с удовольствием смолчали) -

- Что ж,  за исповедь спасибо, доктор, дорогая!…
- Спасибо и Вам, дорогой Николай Николаевич, что выслушать не
поленились…Не знаю, как с исповедями… Но выслушивать их некому теперь…
- Помилуйте, голубушка, доктор! Такое старику выпало счастье: в кои то веки раз - вот так вот откровенно, - да ещё и Zwischen fur Augen, как немцы говорят, - побеседовать с Вами!…

              *

…Простите, пожалуйста…  Услыхал я краем уха о Вашей, в ноябре 1917 года, «поездке на Юг»… С покойным ныне Михаилом Васильевичем (Алексеевым)…Любопытно очень… правду о ней услышать. От Вас -  свидетельницы такой!… Всякое ведь болтали…
- Вам - правду? Да о тех, которые Вам интересны?… Так их нет уже… И особой «правды» нет тоже. Кроме, конечно, правды великого мужества и отваги Первых… Знаю, знаю о чём Вы хотите услышать!.. Так вот: никаких недомолвок между Алексеевым и Лавром Георгиевичем (Корниловым) не было и быть не могло! И «предубеждений» никаких. И разногласий. А уж как хотели того всяческие интересанты и похоронщики. Какие сплетни о том ни разводили… Неужто не понятно: святые люди эти одно великое и не подъёмное дело начинали! Всяк, конечно, по своему. Иначе как? Оба боевые генералы. Оба отвоевавшие по две войны. Несчастную, в том числе, на Востоке, которая ох как не многому их научила! Только один потом, в последней, управлял миллионными армиями и распоряжался миллионными бюджетами, не мараясь о политику. Другой из рукопашных боёв не выходил. Как могли они мыслить и поступать одинаково в той обстановке, что тогда складывалась?…
Знаю их с 1909 года, когда поднимали «братство». Знались домами. С Алексеевым была, как с отцом. Как с дедом даже. С Наташей, Лавра Георгиевича дочкой, не просто работали вместе – подругами не разлей вода были!… Корнилова любила. Боготворила. И вечно буду любить и боготворить. Потому наверно, что любил его и боготворил как учителя и мудреца Густав. Ведь именно Лавр Георгиевич, в Генштабе ещё, задумал и подготовил Восточную экспедицию Маннергейма. И на подвиг этот научный сам его проводил! Калмык, он лучше кого бы то ни было понимал, что даст научный  аспект этого разведочного вояжа в знании истории и культуры не только финно- угорских, но и народа Корнилова. Исторической судьбою которых сумел заинтересовать своего адъюнкта-чухонца…  Безусловно, за Корниловым, как за легендарно храбрым и блестяще образованным офицером, шли самые молодые – за кем ещё им, - гимназистам да студентам, или тем же желторотым юнкерам и корнетам, - за кем им было идти тогда если не за своим кумиром?! А за Алексеевым, вождём русской армии на такой Мировой войне, – за мудрецом, – старики, естественно. Старший офицерский костяк добровольцев!…И уж как не терпелось кому-то посеять раздоры меж ними… Какие  тогда грязные байки ни распускали?…Что до формального акта Государева ареста по возвращении его из ставки… Не Сам ли Государь сделал такое возможным? (Это мои бабьи мысли... Но вот слова Лавра Георгиевича: «Покончил самоубийством с собою и с империею!»… Бог им судья…Вечная память. Земля пухом… Сколь накручено было, наверчено было вокруг взаимоотношений их, хотя бы,  с казачеством?…
…Казачество… Ох, казаки-казаки!…Что ж, было с казаками не просто. Не просто всегда, к стати. Не просто во всю не простую российскую историю… Казачество – оно конечно, великая сила. Общественная…Социальная точнее… Воинская скорее всего. Вторая Армия! Да лихая…Однако,  только когда есть над нею, над армией этой, где-то «Там», - хоть бы невесть где, – какая никакая Длань. Десница. Управа. Царь, тот же!…Ну, словом, над её силою - Силища! Когда - добрая для неё, когда - лютая и беспощадная. Повелеть она, в одночасье, может отличившимся - без счёту - бочонков «зелена вина» выкатить на потеху и веселье, без счёту цельных быков на копьях над куренными кострами зажарить. А когда может и покарать. Люто даже. К примеру, девятистам «зашалившимся» молодчикам враз головы на плахах по оттяпать. И, на «десерт», гирляндами вкруг Кремля по развешать!
А нет той силы?... Ну, тогда казачество – это болотниковская, разинская или даже пугачёвская вольница. И, - того хуже, - «орёлики» Мазепы, Пилипа Орлика или проходимца - «кошевого атамана» Гордиенки. Которые своих не просыхавших сечевиков продали они сперва шведам. А вслед за тем подложили под «Паньство крымское», под хана. Дружба с королём шведским кончилась свальным позорным бегством и, по дороге, грабежом русских провинций. А вот с ханом…Тотчас, - в 1711 году, - вместе с татарами, казаки пошли в набег на…Украину. И, - хватая без счёта на продажу беззащитных украинских крестьян, - превратились в бандитов. В ханских сатрапов… Продолжалось всё пока не взялась за предателей Екатерина Великая – пока не занеслась над ними всё та же Длань. Всё та же Десница карающая… Да что говорить!... Не  «за веру, царя и отечество!» у неё на уме. А «сарынь на кичку»!… Вот… Не такое ли оно и было тогда, в ноябре 1917-го, вкруг Новочеркасска, в смуту?!…А ведь правил там и Алексей Максимович Каледин, Донской первый выборный атаман… На Германской водил он казачьи сотни в сплошной пулемётный огонь! Под стальной «накров» германской шрапнели! На австрийские «железные» кавалерийские лавы!… Владел безраздельно идущими на смерть людьми и всегда побеждал – отважный и прямой человек! Казачий вождь нашего времени!…Именно о нём мечтал, и его именно прочил Алексеев в руководители войска Донского! На него ставил, надеясь… И что? В тамошнем организованном полнейшем развале, - что во сто крат страшнее был любой вольницы, - что оставалось ему?…Подумать только: как же растеряться в этом зыбучем болоте нужно было? Как остро ощутить бездну беспомощности своей, чтобы такому цельному и сильному воину – Каледину - руки на себя наложить, приложив к виску… дамский Браунинг?!…Тут, правда, красные «помогли»: двинули орды свои на Дон! И донцы, прежде не пожелавшие объединяться с добровольцами за пределами своей земли, бросились к Деникину!…Да поздно…    
 И всё же… Всё же… Перед самой кончиной своей Алексеев сумел организовать и направить новорожденное патриотическое Движение. «Белое». А Корнилов – возглавить его!…Не вина Лавра Георгиевича, что 31 марта, по утру, прилетела по нём смерть… Она ведь не спрашивает. Но…То не перст ли Божий был? Перст. И дело его попало действительно из… огня да в… полынью! Из рук человека огненного темперамента и железной хватки - в руки холодные… В холодную душу … (Не о том ли писал Керсновский?!)… И потерпело поражение. Ложь, демагогия и российская тупость пересилили Святое Дело. Значит, всё зря? Нет, не зря! Не было бы Его вовсе, - Дела этого, - чем тогда оправдалось бы наше поколение «Великой России» перед потомками?…Ничем.
…Да, да, - о покойном так не гоже. Да и не злая я…Только… сколько же светлых, святых сколько судеб  загублено было? Поколение целиком!… Знаю, говорю потому, что оно и вот через эти вот  руки прошло, кровью умытое…

…Само собою, обязанности свои «медико-санитарные» я в Новочеркасске исполнила.
И ещё…наплакалась всласть, снова повидавшись и попрощавшись снова с моим Сашенькой… С Александром Павловичем… Со своей Наташенькой…
Возвратилась теперь уже через фронт! Напрямую!… Встретили. Проводили до заветного разъезда, где с моим поездом ждал муж. Впереди - ставшей родной Волынь. Кременец впереди. А с января 1918 и по 1 марта - киевское ЧК. Потом Гренер. И снова Кременец…Раненых спасать.
А где-то на Юге родные люди пытаются спасти Россию… Господи!… 

              *

Спустя год, осенью 1918-го, - снова через фронт, точнее, над фронтами, но снова с приключениями, - вырвались с супругом в Екатеринодар, попрощаться с покойным уже  Михаилом Васильевичем Алексеевым. Во время получасовых сборов друзья успели посчитать нас начисто сошедшими с ума. «Туда?! И снова через фронт? – очередная Авантюра мадам!?»…Но мы должны были, мы обязаны были быть на Его похоронах – с Ним уходила часть наших сердец… И мы несли Ему последние пожелания светлой памяти и земли пухом от тысяч лежавших у нас бывших его солдат и офицеров,  которые помнили Его и чтили…В каком-то смысле наше решение -  вправду было авантюра. Хотя бы потому, что о времени и месте похорон узнали из… вольного пересказа (из сплетни, значит) «секретного» телеграфного донесения штаба за не полных трое суток. И рассчитывать могли только на исправность базирующихся у нас под Кременцом с лета 1916 года, и постоянно ремонтируемых там, французских «аппаратов» Международного Красного Креста. Наши лётчики, в основном бывшие русские офицеры (остальные французы - все служащие Фармана), были опытны. Вышколены службой. Надёжны - знала по своим экстренным полётам с ними примерно с того же времени…
По прямой – чрез Николаев – до Краснодара около 1300 вёрст. Что-то 30 часов лёту. По трассе – площадки фирмы, ремонт, горючее. По самолёту с опознавательными знаками международной организации тогда никто ещё (предположительно) не стрелял. Даже озверевшая комиссарщина…  Выдюжим…Если выдюжит всё остальное. В основном, зарекомендовавшая надёжность экстерриториальности действий «Красного Креста». Прочее – от лукавого, и думать о том перед дорогой не стоило: выносило же столько раз!… Живы вот!... К моменту, когда у нас всё решилось, механики залили горючим, разместили между плоскостями и закрепили там запасные бачки. Тотчас нас «принял» пилот, бывший штабс-капитан, Иван Степанович Панкратов. С ним не однажды куда только не летала я по вызовам армейских штабов…
Добрались. Успели…

…«Маленький Париж» - Краснодар, столица Кубани, - после Кременецкой глуши и военного убожества, - выглядел воистину Парижем. Первым делом поклонились памятнику Екатерины II на Крепостной площади. Он стоял так же гордо, как в Петербурге у Александринского театра. Попросили извозчика найти контору «Красного Креста». Представившись там, узнали нужный адрес,  и, - о чудо, - на Ришельевской застали худенькую и по прежнему молодую Наталью Лавровну Шапрон дю Лоре, дочь генерала Лавра Георгиевича Корнилова… С первых дней возникновения «Маньчжурского братства» Наташа - подруга моя.  Она рассказывает, - в слезах, - грустную историю (после пересказа мамой её рассказа все смешалось в бедной моей голове – её, мамы,  рассказы, мамин пересказ рассказа Натальи Лавровны, чьи то другие рассказы-свидетельства – то ли услышанные, то ли прочтённые когда-то…): «Это было во время штурма Екатеринодара тридцать первого марта восемнадцатого года…Наши перешли Кубань под Елизаветинской и пошли атакой через окраины к Кожевенным заводам и Сенному рынку… Генерал Эрдели обошел с конницей город с севера…Уже по Кузнечной жители, встречая армию-освободительницу, спешили выставить столы с яствами и вином… Вдруг, шальной снаряд попадает в штабную хату и убивает папу… Кто-то забежал ко мне – Господи прости: четверть часа назад убит Лавр Георгиевич Корнилов!... Командование принимает Деникин… Начинается общее отступление!.. Тело папы взяли с собой… «В станице Елизаветинской, - вошли в курень, куда привезли папу… Ставни закрыты. Он лежит со скрещёнными руками на груди. Не высокий. Скуластый. Мой «калмык». В ладонях свеча зажата горящая…»
«…Вода греется…
Налили воды в таз. Переставили свечу в подсвечник. Раздели его. Он весь в крови, повыпачкан… Мы омыли его, вытерли. Принесли бельё. Внесли его золотые часы и золотой кортик… Надели на него всё…»
«Вам сказали, что это генерал Корнилов? - обратился его адъютант генерал Лисевицкий к казачкам. - Вот вы моете генерала Корнилова, - знайте: кто из вас раскроет рот и произнесёт это имя пока мы не уйдём из станицы, те будут расстреляны. Ни слова о нём никто, нигде! Всё! Ни от кого не слыхали, и никто не знает!»
«Поехали дорогой вперёд с нашими отступавшими. Повезли его. В немецкой колонии Alter Liсhtenfeld выкопали могилу. Похоронили его. Затоптали лошадьми, заровняли, завалили соломой, кизяком… Никто не должен был знать где он закопан…Только несколько высших офицеров получили чертёж-карту захоронения Белого Вождя». (С тем чтобы кто-то, пусть последний, вернулся когда-нибудь и указал место… Никто не вернулся – все умерли в эмиграции. - В.Д.)   
 
Когда в Краснодар ворвались красные, начались повальные поиски тела Корнилова. В городе, в Кубанских плавнях, в ЧК были расстреляны сотни, якобы злостно молчавших свидетелей-соседей злосчастной хаты. Разъярённые сговором казаков, пришлые и местные швондеры, - привязав за ноги к поводьям, - лошадьми таскали трупы вырытых из могил солдат по городским улицам и площадям. Тоже в отместку за всеобщее молчание. А молчание было настолько глухим, что беснующаяся комиссарщина не узнала даже о какой-то колонии. Не только о том, что там кто-то захоронен… Молчали немецкие жители Alter Lichtenfeld,а, видевшие страшную сцену «калмыцких» похорон тела Лавра Георгиевича. 
(После  беловежского убийства Великой Страны в декабре 1991 года, дети и внуки покойных хранителей тех секретных карт-чертежей рассказали о них. Никому, однако, не показав. Рассказы эти попали в СМИ. Только тогда чудом выжившие старухи-казачки, 31 марта 1918 года обмывавшие своего погибшего Вождя, раскрыли рты. Можно ли не восхищаться таким народом? Можно ли не уважать его?).    
 
Судьба генерала Алексеева была милостива к нему: умер шестидесятилетний патриарх в собственной постели, что тогда удавалось не многим. Умер достойно, прожив не простую и не лёгкую жизнь в вовсе уж не легкий и не простой век.  Оставив даже  заметный и яркий след в достаточно бледной и в совсем не доброй к России истории. И хоронили его тоже достойно, когда такое можно считать чудом.  Родители мои встретились с Михаилом Васильевичем в  величественном Александро-Невском соборе на отпевании его. И в молитвах своих передали ему всё то, с чем явились. Что в скорби похорон доброго осталось на сердцах у надолго расстававшихся друзей… И после встречи в уютной квартирке по Ришельевской и двух дневное общение в ней с Наташей и, ни на час не оставлявшим их, верным другом и товарищем Стаси Фанни – Александром Павловичем Кутеповым. Только десятилетие спустя встретятся они в вестфальском Мюнстере у преподобного фон Галена…
 …Но свидетели происходившего твердили, что боль оставило неизгладимую  увиденное  на Екатерининской…
«Да, главная улица забита была народом. Народ на тротуарах, в окнах, народ на балконах. Народ на крышах, на фонарях, на телеграфных столбах – все жаждали увидеть покойного. Но все - только зрители. Похороны - только на плечах армии. Не спроста пьяные офицеры жаловались: Участь нам досталась горькая – нести самый тяжелый крест и погибнуть! Народ, россияне, вроде не при чём…» Мало того:

«О Боже, святый, всеблагий, бесконечный,
Услыши  молитву мою».
Услыши меня, мой заступник предвечный,
Пошли мне погибель в бою!

Смертельную пулю пошли мне навстречу,
Ведь благость безмерна твоя!
Скорей меня кинь ты в кровавую сечу,
Чтоб в ней успокоился я!

На родину нашу нам нету дороги,
Народ же на нас же восстал,
Для нас сколотил погребальные дроги
И грязью нас всех забросал…»
 
«То, – прочтя вслух эти скорбные строки объяснял  нам, сжав кулаки, Александр Павлович Кутепов, - кем-то из офицеров написанная молитва, текст которой - в нагрудном кармашке каждого нашего воина!... И с таким настроением идут они в бой за спасение России от скверны!...

»

«По всей Екатерининской улице от самого Александро-Невского собора – шпалеры войск… Странная армия! Как она одета? В лафете с гробом усопшего вся упряжка офицерская, вся прислуга, все ездовые – офицеры. Целые шеренги пехоты  - офицеры разных родов оружия: сапёры, артиллеристы, пластуны, моряки. На них трижды лицованные гимнастёрки, старые белые и цветные рубахи, сапоги, краги, ботинки, обмотки. Только винтовки русские. А вокруг, в городе, невиданная спекуляция, открытый откровенный торг драгоценностями. С аукционов молодые сытые жеребцы несут, похваляясь, бутылки шампанского за 3450 рублей, пять фунтов рафинада за 150, молочных поросят за 2745, серебряные самовары – один даже подарок Великого князя Михаила Николаевича; облетевшая столики ресторанчика после своего номера актрисочка собирает на тарелочку три тысячи… Заманивают друг друга на какие-то платные курсы… Тучами налетают гастролёры… Открывают съезды-ловушки… Продают подворья. Дачи продают у моря в Геленджике. Заработала машина винокурения. И всё – в руки шлюх и в карманы мошенников, пережидающих момент… Едва в шесть утра подкатывают первые трамваи, толпы свободных молодых спекулянтов забрасывают вагоны чувалами, корзинами, вёдрами и рвутся на базары захватить по любой цене всё, что выставят трудяги-казаки на прилавки: хлеб, молоко, сыр, мясо,  рыбу,  чтобы часом позже перепродать всё работающему населению. От армии – защищающей всю эту мерзость бегут.  К нам не идут. А самой армии – ничего, ни гроша… И всё это – за каких-то несколько недель после гибели Лавра Георгиевича. Прежде покончившего с тем же непотребством в тылу за пару суток...»

У  не имевшего ни на что права Александра Павловича скулы свело от гнева… Бросил, разъяренный, маме: – «А вот у Троцкого за спиной его армии и право на всё – и ни одного кровососа!  Потому она и бьёт нашу, - голодная, нагая и босая – без британских краг, без американских ботинок и французских сапог… Кровососов хватало бы и у вас. Только там с ними не церемонятся. Как со всякой пакостью не церемонился сам я прежде! В том же Новороссийске. Потому, верно, что там было чрезвычайное положение…»
- Либерал ты говённый,  - в сердцах резюмировала мама. – А здесь у вас сейчас что - не чрезвычайное?.. Скажи просто: «Старею»

Не лучшая тема, не лучшее настроение перед расставанием одинаково мыслящих друзей.


                *  *  *


                (П о м и н а л ь н и к у с о п ш и х)