Цвет и запах надежды

Вид из окна, пожалуй, был замечателен тем, что он вообще был, и был довольно широк. Но предметы в нём оживали не сразу, а при более осязательном знакомстве. Сплющенная сверху пачка универсама чуть справа, нависающий над застеклёнными кассами дугообразный козырёк кинотеатра слева, рядом с ним — зовущая неведомыми праздниками афиша, из трещины в бетонном покрытии которой сказочно возвышалась хрупкая, но выносливая ко всем невзгодам жизни в столь неудобном положении молодая берёза. Дома, стоящие то в профиль, то в анфас, местами приоткрывали уголки зелёных или пустых пространств, уже достаточно отдалённых и малознакомых, но всё же органически вырастающих из тех же почти взаимозаменяемых блоков, из которых состояла и всякая другая жизнь этого города. И даже детскому, вооружённому лишь собственной наблюдательностью, взгляду это было вполне очевидно. Собственно, город, с его знакомыми по фотографиям панорамами башен, холмов и монастырей, только угадывался в далёкой дымке, а вектор взгляду в этом направлении задавал ясно различимый близ горизонта, горящий на солнце, а в сумерках мигающий красным огнём шпиль телебашни. Но стоило сбежать с лестницы только что выстроенной и ещё белоснежной многоэтажки, как странная, не отмеченная на картах и не узнанная строителями, исконная жизнь местности со своей розой ветров, низменностями и возвышенностями, зарослями, трясинами и садами, исподволь вступала в свои права и властно, настойчиво и нетерпеливо звала безоружных перед её колдовством мальчишек, предлагая им быть робинзонами на её тайных просторах.

Был ли какой-либо смысл в тогдашней синеве неба, в совершенной его чистоте в квадратном окне субботнего утра, когда предстоящий день ещё лежал перед мысленным взором, как нетронутый лист безукоризненной белизны? И если да, то чего требовали тогда от меня эта синева и эта белизна, в какую даль они меня звали? Я точно знаю, что не в ту, которая потом, за неимением лучшего слова, была названа исполнением мечты. Я знаю это так же верно, как различаю до сих пор узнанные тогда впервые запахи и цвета. А тот мальчишка, переплывавший на сбитом из досок плоту наполненный мутной дождевой водой строительный котлован, в котором успели поселиться утки, обрёл ли он то, ради чего затевал тогда своё плавание? А те другие, построившие настоящий флот в овраге в конце яблоневого сада и заводившие нешуточные морские баталии осенью и весной, пока их водоём не пересыхал от зноя или не покрывался толстым слоем зимнего льда? Тени ваши навек засушены в моём гербарии остановившейся жизни. И я надеюсь, что каждый из вас стал именно тем, кем вы мечтали быть тогда. Капитаном ледокола, который спасёт потерпевших бедствие полярников на льдине. Членом экипажа незатонувшей, вернувшейся с свой порт, подводной лодки. Ветеринаром и дрессировщиком собак. Народным артистом. Реставратором древнерусских церквей и художником. Строителем плотин. Естествоиспытателем. Я верю даже в то, что мальчик, всё время рисовавший на уроках гравюры морских сражений, стал в конце концов персонажем одного из своих рисунков. Я верю так только потому, что хочу в это верить.

Те, кому я описываю буйные, непролазные заросли, овраги и косогоры, пруды и болота, развалины старых кирпичных стен, дикие сады и снежные равнины, в которых блуждает взор моего детства, обычно не верят, что я в это время жил в хорошо знакомом им городе. Но запахи города смывал дождь, поднимая с земли терпкий дух осенних листьев, трава полнилась каплями, и, отяжелев, ложилась на землю наподобие ниспадающих морских волн. Корни деревьев выдавливали трещины в мостовых, в отверстия просовывали свои гибкие тела и выползали на поверхность дождевые черви. Проходили часы, и условно предназначенная для проезда машин мостовая превращалась в реку, широкую и полноводную, несущую вниз по склону ветки, прошлогодние листья, неубранный с весны пух и клейкие оболочки почек, щепки, шишки, сучки, расколотые скорлупки и ещё многие другие, увлечённые тем же пенным и мутным потоком, мальчишеские потери и радости. Я поднимался по ступеням, преодолевая овраг, разрезавший насквозь пространство между тремя новыми домами. Перешагивал прохудившуюся во многих местах школьную ограду и оказывался в одичалом яблоневом саду, росшем здесь ещё задолго до того, как эту местность назвали городом. У меня часто бывали поводы спрятаться в заросли, была и потребность, ухватившись руками за ветки, слиться мыслями с самыми далёкими ответвлениями их теряющихся в небе побегов. Город умел расступиться и на время стать для меня тем, чем он и был когда-то наяву — рукотворным продолжением холма и ручья, со стройной часовней, поднявшей золотой лик над рощей, и оглашаемым птичьим говором кладбищем. Во всяком случае я знал, что его можно было об этом попросить.

И сегодня побеги и листья тех стволов, что, сплетаясь в причудливый узор, достигают корнями глубин давно прожитых дней, растут прямо из них, питаясь их влагой и прахом — сегодня они шелестят во мне, разрастаясь вширь, расталкивая друг друга, набухая почками, распускаясь невиданными цветами, и всё ждут, ждут своей новой, настоящей весны — ждут её настойчиво и бескомпромиссно. И только когда я увижу её, я смогу им сказать, что это и есть она. Я слишком хорошо помню цвет и запах моей давней надежды.