Метафизический дневник 3

CCLXXII. Силой действуют боги и разбойники.
CCLXXIII. Христианская мистика, которую наука не любит, часто бывала (и, может, вообще была по происхождению) восприятием христианства научно (эллински) мыслящим умом. Платонизм. Неоплатонизм.
CCLXXIV. Почему практика – критерий истины? Практика – это действия. А они могут быть неразумны, плохи, неудачны. Если дело мое не вышло, разве истина от этого перестала быть истиной? Все перевернуто. Нельзя делать, не соображая, что делаешь. А соображать можно – лишь руководствуясь  знанием о том, что хочешь делать и что надо делать, то есть истиной. Следовательно, истина и есть критерий практики.
В противном случае получается: как хочу, так истиной и верчу. Сначала сделаю выгодную мне практику, а потом вывод из своих дел назову истиной. Что это? – Ловкачество, волюнтаризм, деляческий материализм, сводящий все существо жизни к внешним обстоятельствам. Разумеется, если бы в жизни не было бы ничего, кроме внешних обстоятельств и моего лавирования среди них, то мое знание, как лавировать и как выйти победителем из этой борьбы с обстоятельствами я справедливо назвал бы истиной и указал бы, что критерий этой истины – практика моей борьбы с обстоятельствами.
Но что ж я рассуждаю? Ведь такова и есть жизнь, практика и истина политика.
Сама же истина нуждается не в критерии, а в доверии.
CCLXXV. "Если бы надлежало в настоящее время возвестить имя антихриста, он был бы назван тайнозрителем..." (Ириней, Contra hereses, V)
Эти слова можно отнести ко всем магиям, оккультизмам, "контактам" с потусторонним, махатмам. Современная церковь, в ХХ веке, настаивая на существовании потустороннего мира, хочет не хочет продляет срок жизни и всем тайновидцам и спиритам. Иначе и быть не может. Вы намекаете о "том" мире и думаете быть посредниками между ним и паствою, надеетесь, что обряд и пение остановят человеческую пытливость, насытят человеческое желание дойти до предела знания... Это желание и эта пытливость всегда могут выступить и в одеждах шарлатана, который, впрочем, может и вам верить и в то же время хотеть кое-что попробовать сам... Остальное довершит увлеченность, экзальтация и жажда ожидаемого всеми эффекта. Вините себя, гг. святители, если это кривое зеркало и уродливая тень вашей духовности никак не может отстать от вас даже в век экуменических контактов!
CCLXXVI. "Прекрасно сказал Иустин, что до пришествия Господня сатана никогда не осмеливался хулить Бога, так как еще не знал, что осужден." (Ириней, там же)
Сатана – рассудок, оторвавшийся от целостного разума. С пришествием Христа, то есть с совершением полноты Разума, рассудку было окончательно указано его второстепенное место, его ограниченность и его неспособность быть высшим судьей в делах человеческих. Язычеству, не знавшему полноты, рассудок в его диалектической форме представлялся величайшим орудием совершенствования человека. Следы этого представления мы находим у Сократа, хотя у него как раз и происходит подчинение рассудочного метода "демону", то есть голосу о полноте Разума, звучавшему в душе величайшего диалектика.
"Хула на Бога" в данном случае есть сознательное, то есть знающее о душевной стороне Разума, желание рассудка обойтись своими средствами, его стремление сложность познавательной жизни свести к логически-категориальной плоскости.
CCLXXVII. Ложь социалистического материализма: удовлетворение высших потребностей отождествляется с удовлетворением потребностей первичных. Равенство, допустимое в последних отношениях, убивает иерархический строй отношений первых. Культура – это не плоскость кормушки, а лестница восхождения к совершенству.
CCLXXVIII. Чудо язычника, говорит Андре Жид, произведение искусства. Чудо и произведение христианина – личность, совершенный человек.
CCLXXIX. "Всегда следует желать самого трагического." (Уайльд)
Эти слова свидетельствуют о пустоте их автора. Такое произносится с котурн и перед зеркалом, изобличая мелкость и театральность говорящего. Ибо трагическое сознание не желает трагического. Оно переживает его как боль своего существа, от которой оно желает избавиться.
Нарочитость «желания» трагического,  «самого трагического» – прямая дорога к уничтожению трагического, переход к в лучшем случае к фарсу, если не к глупо комическому. 
CCLXXX. Парадокс современности: чем более человек подменяется массой, тем более индивид массы претендует на личность, на собственное мнение. Так складывается царство пошлости.

CCLXXXI. Если ядерные тучи рассеются и человечество уцелеет, вспомнят и о нас. Для говорящих и мыслящих русским языком станет ясно, что нынешние литературные генералы легли в навоз времени вместе с сержантами милиции и прочими генералами быта. Они служили времени, время их усвоило и переварило... И тогда потомкам станет невыносима дыра бессмысленности, сквозящая из этого факта. И они захотят узнать настоящую жизнь и своих истинных предков. И тогда лихорадочно вскроют наши могилы, и из этих утлых саркофагов заструится им навстречу аромат нетления. Они поймут, в чем смысл жизни.
CCLXXXII. Достоевский: "Только бы легко жилось – это главное..."
Кавторанг Шандура: "Легкой жизни захотели?"
Ухмылка дедовщины: "Служба медом показалась?"
CCLXXXIII. "Либерал" в России, и старой, и новой, – опозоренное слово. Ибо в России никогда не было почвы для естественного либерализма.  Он всегда был разрешенным, государственным.
CCLXXXIV. Хорошо сказал Андрей Белый: "Мещанин давил бытом, т.е. каждой минутой своего бытия." Это – самое страшное давление. Это – то, в чем мы и сейчас захлебываемся.
CCLXXXV. "Но быть невеждой сознательно... и, не имея образования, не понимать, стало быть, того, что кругом происходит – и беспрерывно чувствовать это – вот что скверно и ужасно...", – писал Федор Михайлович пасынку. Не понимать и чувствовать это – ужасное, по Достоевскому, состояние. Но ведь это тяжкое состояние – еще богатство, двигатель, залог развития! В наш век при тех же условиях невежества люди освобождаются телевидением от этого двигателя, им внушается всеми средствами информации, что они понимают... В человеке возникает чувство самодовольной злобы, противоположное чувству собственного невежества. Ибо второе может стать условием творческого недовольства собой, то есть возникновением требований к себе – в то время как первое чувство, ложное чувство понимания при неразрешенности жизненных вопросов порождает озлобленное обвинение окружающего мира по поводу этих вопросов. Человек в этом случае требует в первую очередь от других, но не от себя, превращаясь в превосходный материал для политика. Средства информации достигают своей цели.
Еще одно различие политики и культуры: культура требует от себя, политика – от других.
CCLXXXVI. "Француз прежде всего француз, а англичанин – англичанин, и быть самими собою их высшая цель. Мало того: это-то и их сила" (из разговора Достоевского с "онемечившимся" прогрессистом).
Думаю, что прав все-таки прогрессист, а не Федор Михайлович. "Француз прежде всего француз" – ведь это же какой-то естественно-биологический подход, как будто француз – это овощ и речь идет о селекции! Странно, что Достоевский остался при таком язычески-фаталистическом представлении о человеке. Удивительно, что Христос, выводящий словом своим за пределы народностей, не сказал здесь ничего так высоко его чтущему писателю! Достоевскому ли было не понимать, что утверждение высших ценностей одной нации есть неизбежно отрицание их у всех других наций? То есть – война? Кровь. Загубленный не младенец, а миллионы иноплеменных и своих младенцев.
Или правда, что пресловутая "историческая ограниченность" – не миф? Но Тургенев, однако ж, ею не страдал. Видимо, в этом вопросе он был, в отличие от Достоевского, человеком будущего.
Говорил ли кто Достоевскому, что логика проблемы совсем иная? Француз и англичанин потому и сильны, что не остались только французом и англичанином, а стали европейцами. То есть сумели договориться о совместной жизни, а значит и сделали шаг в сторону всемирного братства. Стоит обратить внимание и на то, что ни француз, ни англичанин не отождествляют себя ни с какой конфессией. Нельзя сказать, что француз и католик – одно или англичанин и протестант – одно. Не имеется и единой европейской религии. Раздробленность христианства на конфессии есть следствие борьбы живого человеческого духа против удушья внешне-религиозного, или церковного, единства.
CCLXXXVII. Русская классика – 10-й класс алгебры и выше, советская литература (Астафьев, Шукшин и др.) – 5-й.
CCLXXXVIII. "Не лгать". Продумав до конца – ужасаешься. Погрязли во лжи. Если хочешь быть честным, надевай петлю и удавись. Иначе – компромисс.
Ложь и рабство – одно. Ложь – дыхание рабства. Если это сознал, понял, и не выйдешь тут же на улицу и не выкрикнешь, и не умрешь – значит лжец, значит раб. И чем более развит, тем более лжец, тем более раб. Ибо: больше лжи видишь и не можешь уничтожить ее тут же. И даже если ты видишь ее удавкою на собственной шее, ты и тут лжец, ибо не сбрасываешь ее тут же с шеи и не поворачиваешься спиной к рабской толпе, уходя: я свободен. Потому что знаешь: это все равно, что просто затянуть петлю своими руками. И потому что торгуешься: не рано ли? Может, успею что-нибудь сделать? Доделать?
Отсюда – вечная "вина" образованного перед неучем. Больше знает, а не может. Больше видит, а не смеет. Развитый явственней видит смерть, а уничтожить ее не может так же, как мохнатый невежда."Много сознания – это болезнь". Идеальное здоровье – отсутствие сознания. Самый честный тот, кто живет рефлексами, мышцами. Он – сама смерть, воплотившаяся в двуногого. Государство, монополизирующее в себе мысль, ведет к этому идеальному здоровью. Если оно победит, болезни не будет, сознание исчезнет. Психические лечебницы имеют большую перспективу. Их задача – уничтожить индивидуальное сознание, по природе своей отличное от общественного-государственного, а потому несогласное, раскольническое, диссидентское. Требуется единство мнений. Но и до всяких лечебниц у государства есть естественный помощник в деле обезглавления человеков: медленность развития. Каждому из нас, даже мыслящему, очень постепенно открывается ложь и правда. В этом также – причина нашего среднего более-менее физического выживания. Я понимаю, почему иногда юноши 15-20 лет самоубиваются.

CCLXXXIX. Если бы правда всегда и вся открывалась мгновенно, мы бы умирали от разрыва сознания.
CCXC. Истина – не в древних книгах, а в пересечении древних книг с новой действительностью. И тут – борьба, усилие, драма.
Попы, хотящие, чтоб древние книги и церковные традиции, на них зиждущиеся, были параллельны нынешней действительности, не хотят истины, жизни, борьбы, а хотят тепло лгать.
Истина есть действие, перекрест, меч духа, скрещенный с действительностью. Любое созерцание, объявляющее себя самодостаточным, есть параллельная прямая действительности, то есть ложь. (Не путать созерцание юноши, мечтающего о действии, но не знающего что и как. Здесь, у юного, и мечта, и мучения – от незнания выхода. Его созерцание неразрывно с болью не-борьбы: “так жизнь скучна, когда боренья нет…”)
Итак, борьба!.. Но, содержанки квиетизма, пацифисты познания, – я вырываю из ваших ручонок хилые козыри: меч – духа! Не – тела. Большая разница. Полная разница.
Маркс, перешедший от меча духа к требованию меча тела, посягнул на эту разницу. Удивившись упорной повторяемости движений кровавого колеса истории и проигнорировав разум как средство противостояния этому колесу, он присягнул на верность бессмыслице, увидев в колесе физическую неоспоримость его как закона истории. И все смешалось в доме Облонских. Началась невиданная доселе профанация разума, этого орудия "внесения в мир гармонии". Слова Христа "не мир принес я, но меч" стали звучать по-робеспьеровски. И стали возможными стихи: "Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо".
CCXCI. Дикая, страшная диалектика бунта, народного стихийного движения. Народ прав в своем кровавом гневе, и поэтому Христос с народом. "В белом венчике из роз..." Стихийное в революции – это Гефсиманская ночь, и Иисус снова отдается толпе на растерзание, освящая ее дело в этот миг своим присутствием.

И Бог был заново распят
     Своею озверевшей паствой.
   Но, покидая наше царство,
       Он знал, что и казнивший – свят.

Гнев разразился, кровь пролита, Бог убит. Но только – миг. А дальше приходят организаторы. Стихийная и миг святая злоба заменяется несвятой сознательной волей к ненависти. Организуется бюрократия и концлагеря. Это – государство. Все несвято. В серой канцелярской тьме, где уничтожается живая душа и человек вытесняется государственным термином, разрастаются пейзажи ада. Антихрист потирает руки и научно обосновывает необходимость новой эры.
CCXCII. Социальное есть переходное состояние от биологического к духовному. История есть описание этого состояния. Политическое в нем представляет собой движение человечества под действием биологического импульса, культурное – следствие осознания человечеством своей второй, высшей, надбиологической природы. Соотношение политики и культуры в социальном соответствует соотношению тела и ума в индивиде. Победа культуры над политикой означает подчинение животного начала человеческому (или, как говорили прежде, божественному в человеке). Полное вытеснение политики культурой будет торжеством свободы и братства.
CCXCIII. Политическое равенство есть равенство в распределении материальных благ (духовные нельзя распределить, они невещественны) и равенство перед законом. Другими словами, – равенство в дележе добычи и равенство перед наказанием.
Духовное равенство есть равенство возможностей творческих проявлений. Так как духовное равенство всех в современном человечестве невозможно, то существующее духовное неравенство игнорируется сведением вопроса о равенстве только к политическому. Признание духовного неравенства расценивается как стремление к неравенству имущественному – в этом выражается последовательная материалистическая направленность общества, буквально отрицающая ценность и независимость духовной жизни от материального существования ее носителя. Между тем достигнуть духовного равенства в будущем можно лишь путем признания духовного неравенства сейчас, так как дальнейшее совершенствование возможно лишь при осознании меньших и больших ступеней развития.
CCXCIV. Утопией называют мечту, в которую не верят.
CCXCV. Душа эгоиста – бездонная бочка: всегда ненасытна и всегда пуста.
CCXCVI. Свобода есть необходимость, побежденная сознанием.
CCXCVII. Научное сознание: бессмертие в лучшем случае желательно, но не необходимо. Ибо – "обходимо" физически.
CCXCVIII. Романтизм часто бывал материализмом наизнанку. И чаще всего – блестящим язычеством.
CCXCIX. Чем мельче человек, тем дальше от него лежат причины его поступков.
CCC. Новая разновидность расизма: партийный антисионизм.
CCCI. Катарсис – облегчение, дающее иллюзорную победу над роком, но предполагающее возвращение к покорности фатуму. Той же цели у нас достигали плачи.
CCCII. "Превознесение воображения над разумом" (из вступит. статьи к книге "Эмерсон.Торо", М.,1986) – неверное выражение. Удивительно, до чего сбивчивы понятия в головах нынешних гуманитариев! Автор имел в виду, конечно же, рассудок. Воображение нельзя превознести над разумом, ибо оно – его свойство.
CCCIII. К мещанству надо отнести и любого выходца из простого народа, не достигшего подлинной интеллигентности и культуры, но застывшего на уровне внешней цивилизованности. К этому ведет материальный прогресс. Современная жизнь идет к абсолютному царству мещанства. "Культурность". Образованщина.
Тень, отбрасываемая мещанством, – фашизм.
CCCIV. Поэт не ищет истину. Истина в нем светит, и он ищет пути преображения мира этим светом. Содержание ему дано (само слово «поэт» обозначает носителя некоего качества-содержания, которому он ищет выхода), он ищет форму.
Достоевский не сомневался в истине. Он сомневался в судьбах истины.
CCCV. Что такое еврей? – Еврей есть все, что выходит за пределы отечественной глупости и раболепия.
CCCVI. Способность к глубокому страданию – залог развития души.
CCCVII.  Физика и лирика – две главные формы знания.
1. Ни одна система материализма не может стать вровень с идеализмом в вопросе о человеке. Это факт, доказанный всей историей философии.
2.  Подлинной философией материализма является физика, наука о природе.
3.  Философия материализма, отдельная от физики, не имеет смысла.
4. Как физика есть наука о природе, так лирика (идеализм, искусство, религия) есть наука о человеке.
5. Социология, психология – промежуточные, неясные формы полузнания, отражающие всю эмпирическую неразбериху смешений физики с лирикой.   

CCCVIII. Крайности действительно сходятся. Сейчас опять пошла волна веры в колдовство и верчение тарелок. Даже печать волнуется и "решает" проблему. Откуда бы, ей-богу, быть такому в век сплошного материализма?! Но в том-то и беда, что крайний материализм, в котором мы все воспитаны, дает тот же духовный вакуум, что и крайний идеализм. Конкретный живой человек утерян и там и там, ибо нет разницы между бездушной материей, предлагаемой нам в закон жизни материализмом, и материей, наделенной в воображении духом, предлагаемой буддистским идеализмом. В любом случае сон разума, то есть незнание конкретного человека, порождает чудовищ.
Теоантропософия есть теснейший союз этих двух крайностей, и потому про нее даже трудно сказать, идеализм это или материализм. Вернее всего – бред.
CCCIX. Сейчас часто пишут и рассказывают об убийствах беспричинных, немотивированных, непонятных.
Видимо, внешние причины отпали. В обществе, разъединенном безверием и ужасами века, люди разобщены настолько, что стали бояться друг друга в принципе. Страх стал абстрактным, и один человек стал для другого символом этого абстрактного страха. "Не-Я – это страшно" – вот это сознание, верней, ощущение. Тяжкое сознание, худший род задавленности и угнетенности. И однажды это Я взрывается и убивает первого попавшегося носителя символа страха, чтобы преодолеть этот страх. Убивают, чтобы не бояться себе подобных.
CCCX. Умерла трагедия?
Нет, измельчало сознание. Смерть трагедии как жанра – следствие атеизма. Всепонимающий научный анализ убивает трагическое восприятие трагического: он "объясняет" его.
1987
CCCXI. Сошел с общего ума.
CCCXII. Русская идея – попытка компенсировать недостаток веры в Бога личности верою в национально-соборного, ветхозаветно-пантеистического бога.
CCCXIII. Сталин – по национальности грузин, но нации – русский. Русский наци.
CCCXIV. Вся культура веков – торжество личности. Наше время – покушение на личность со всех сторон, сплошное унижение личности. Значит, либо культура веков – ложь, либо лжет наше время. Выбирайте! Я выбираю культуру. Лжет время.
CCCXV. Генсек идет, облака раздвигая.
                Галстук по лысинам туч полощется...

Вот я написал строчку по-маяковски. Это нетрудно сделать. Вот еще:

                Сосна Гераклом мохнатым мается,
                Зажатая в пропасть улицы..."

И так далее. Это крупномасштабная яркая живопись. Это удивляет, как пирамида Хеопса, как Саяно-Шушенская ГЭС – то, что он наворочал. Грандиозное, крайнее осуществление "как". Именно этот перекос, этот безоглядный формализм позволил ему уравновесить пустоту там, где должно быть "что". Внешняя жизнь, данная через выпуклый, резкий рисованный образ, возместила отсутствующую внутреннюю. В этом – секрет и отгадка совпадения и слияния поэта с революцией, которая есть всплеск, взрыв внешней жизни... Внутреннее содержание, духовный смысл революции крайне минимален, элементарен. Поэтому, когда дым и пыль рассеивались, интеллигенция с недоумением и отвращением обнаруживала духовное убожество новых хозяев. И когда Маяковский заметил, как гром пушек перерос в планомерный шелест бумаг, и его обступил ватный безрезонансный мир, пустота с удвоенной силой вернулась к нему, и это была смерть.
CCCXVI. "Писание обладает двойной ясностью и в то же самое время двойной темнотой. Одна – внешняя – находится на службе у слова, другая находится в знании сердца... Если ты говоришь о внутренней ясности Писания, то ни один человек не видит в Писании ни единой йоты, если нет в нем Духа Божьего. У всех людей сердце слепо." (Лютер, "О рабстве воли").
Главное, конечно, – внутренняя ясность, которая дается чувством. Возникновение этого чувства, рождение или вспышка его – тайна личности. Чтобы попытаться приоткрыть эту тайну, нарисовать людям намек на нее, дать малую вешку, надо рассказать целую жизнь, и это будет очень внешним, бледным перечислением условий, в которых росла личность и совершалась тайна перехода к духовной жизни.
Когда четырнадцать лет назад я впервые держал в руках Евангелие, я, как и все, ничего не понимал в нем, и виделась мне, как булгаковскому Левию Матвею, сказочная абракадабра. И лишь одна малость дает мне право сказать, что я был не совсем слеп: сквозь иероглифическую отчужденность текста я жаждал разглядеть ставший уже до этого мне дорогим образ Христа.
Спустя еще пять лет, когда я наконец прочитал оба завета вместе, я мог бы сказать о себе, что внутренняя ясность Вечной Книги мне ведома, я это почувствовал. Но внешней ясности не было – это отразилось в моих стихах. Я объясняю это тем, что, быстро пробежав на раз, потом годами не имел возможности перечитать Библию: ее язык требует вживания, вникания в систему смыслов. Этот же уровень понимания текста, то есть  еще значительная для меня внешняя темнота слова, дожил и до "Пилата" три года спустя.
И только в последние шесть лет слова Писания заговорили мне прямо и буквально. И, кажется, я понял, почему они не сразу доходят до нас. Говоря об очень глубоких вещах, они очень кратки и экономны, эти слова. Именно в Библии словам тесно, а мысли просторно. То есть мы не понимаем эти тексты по той же причине, по какой мы годами не понимаем стихов великого поэта: немногим сказано очень много. Если смысловая насыщенность при краткости формы условие художественности, то Библия – в высочайшей степени художественная книга. Это – величайшая Поэзия, и как таковая она не терпит прохладного смакования, но жаждет утверждения своей диктатуры в жизни.
CCCXVII. "Так, воля человеческая находится где-то посередине, между Богом и сатаной, словно вьючный скот..." (Лютер)
Между двумя необходимостями.
Лютер прав в том смысле, что Бог не выбирается решением нашего рассудка: за или против. Мы не знаем, как возникает чувство Бога, ощущение его в нас самих, не можем формировать это чувство, а чувство, неведомо как появившись, управляет нами – свободы воли нет. Вся история человечества есть переход от необходимости природной к необходимости Божественной. Предопределение при этом имеет для нас смысл такой же, какой имеет наказ воспитателя ребенку: если будешь себя хорошо вести, то беды не будет. В противном случае она обрушится, и ты сам будешь причиною своей гибели.
Свобода воли, защищаемая Эразмом, есть момент постижения человеком своего переходного между необходимостями состояния, когда, озирая пройденный путь, человек радуется победам разума. Это пафос философа культуры.
Профетическая же тревога Лютера предупреждает нас, чтобы мы не задерживались на этом сознании свободы своей воли, ибо мельчайшее самодовольство уже останавливает человека, путь прерывается, человек замыкается в Касталии разного рода, что суть уже разновидности произвола, то есть победы князя мира сего.
Человек обязан быть в Пути. Путь есть Учение. В сознании свободы воли таится опасность увильнуть от Учения, то есть остановиться. И спрятаться от труда в детство, в игру, в своеволие.
Армия князя мира сего состоит из детей.
CCCXVIII. "Они", пишет Лютер о героях древности, "в нечестивейшем своем разбое похищали славу Божью и присваивали ее себе..." Он явно неправ: они не могли похищать славу Божью, ибо не знали Бога. Их вера в доблесть саму по себе – уже преддверие Бога. Это сильно чувствовал Монтень.
CCCXIX. "Это учение о лучшей части человека доведет до того, что человек станет выше Христа и выше дьявола, а это значит, что он станет богом богов и владыкой владык". ("О рабстве воли")
Но что, однако, в этом плохого?.. Впрочем, тут и говорить не о чем. Человек может стать “выше” Христа только одним единственным способом: идя по пути Христа. Пусть пробует! Если это удастся ему, Христос лишь возрадуется. Он спорить не будет – не властолюбив.
CCCXX. "И вообще", говорит Пелагий, "не было бы никакой добродетели у того, кто пребывает в добре, если бы он не имел возможности перейти на сторону зла".
Это так, но из этого не вытекает никакого основания для моей гордости. Свою добродетель я совсем не ощушаю как заслугу. Если я уже в добре, то я не могу перейти на сторону зла, потому что мне лучше в добре. Я чувствую, что в зле я гибну буквально и сразу. Я выздоровел и не хочу болеть.
Злые же говорят, что добродетельный тоже хочет зла, но из трусости избегает его. Что ж, в данном случае трусость, пожалуй, заслуживает похвалы. Я действительно трушу, как трусит человек вступить в трясину или в клоаку – законная трусость! Но червякам, живущим в зловонной жиже, моя трусость, конечно, непонятна...
CCCXXI. "Да не воспылает никогда гневом душа твоя, ибо из гнева рождается ненависть".
Но как же быть, Пелагий, если убивают Бога? И разве любовь моя к Богу не есть ненависть к сатане? Если вокруг растаптывается все святое, как сохранить мне равновесие духа? Возможно ли?
CCCXXII. Газетная мысль вышла на апокалиптический рубеж. Писать о конце света стало очень легко.
CCCXXIII. Авангардизм есть психологическое порабощение искусства наукой.
CCCXXIV. Если ты пишешь хорошие стихи, то тебе должно быть легче писать хорошую прозу. Высокая скорость и выразительная точность первых должны быть обязательны для второй.
Плохие стихи хуже плохой прозы еще и потому, что их формальная стиховая обособленность от обычной речи ничем не оправдана.
Проза это зеленый покров земли, трава; стихи – мелькающие в траве цветы.
CCCXXV. Часто, очень часто, посмотрев в лицо прохожего, внутренне отшатываешься, словно получив пощечину. На тебя движется лицо, забранное решеткой.
CCCXXVI. Мимика. Люди строят из мышц лица крепость.
CCCXXVII. Человек невежественный может ходить, бегать и т.п. ничуть не хуже, а часто даже и лучше, нежели знающий законы механики и биологии. Не то же ли мы можем наблюдать и в мире движения духовного? Для того, чтобы верно идти по нравственному пути, нам не нужна никакая наука, кроме внутреннего здоровья. Не потому ли лучшие и главнейшие книги были написаны в древности, когда разум человека был несравненно здоровее?
CCCXXVIII. Культура есть теория и практика построения бессмертного человека.
CCCXXIX. Русский коммунизм есть антитезис русскому христианству: гибельная энергия против нирванной смерти. (Что же будет их синтезом? Не русский ли фашизм? – 8.11.1994)
CCCXXX. Мы любим человека, наверное, до тех пор, пока не видим его границ. Любим тайну.
CCCXXXI. Ум без чувства превращает человека в машину, чувство без ума – в зверя. В условиях тиранического государственного строя происходит именно разрыв этих способностей в человеке. В образованной части населения подавляются высшие чувства, ибо в них рождаются свет и энергия, опасные для тирании; носители просвещения остаются при уме гибком, безвольном, машиноподобном, живущем призрачной жизнью, не требующей реального выхода.
Необразованный слой населения при этом подавляется в умственном отношении. А так как развитие высших чувств зависит от умственного развития, то лишенный его необразованный человек обрекается на жизнь в низших чувствах – отсюда растет зверство.
Еще раз: система деспотизма подавляет в человеке высшие чувства. В высших же чувствах зарождается религия. Атеизм через удар по религии вытаптывает и сферу высших чувств, то есть помогает деспотизму. Верхние по развитию слои населения обезволиваются, нижние – оскотиниваются. В трудные минуты государство всегда может направить злобу низов на безвольную образованную "верхушку", само выходя сухим из воды.
Это тем более легко в России, ибо в России всегда было сильным государство и слабым общество. Общество не в смысле социологической формулы, как кислота растворяющей все живые свойства населения и перетирающей их в абстрактные функции, а в смысле сознательной, мыслящей части населения. Сильное государство и сильное общество противоположны. Социализм неунижающий и непорабощающий возможен только там, где общество сильнее государства. Ныне такого места на Земле нет. Пока существуют явные и тайные полиции, избивающие мирных граждан, рано говорить о сильном обществе. Но о сравнительной силе обществ, борющихся со своим государством, говорить можно – тут даже и наша пресса являет нам очевидное: западные общества сильнее нашего. Дальнейший прогресс обществ зависит от их сознательного отношения к борьбе с государственностью. Солидарность всех обществ против всех государств – условие победы добра на Земле. Ибо там, где побеждает государство, рождаются Гитлер, Сталин, Пиночет. Фашизм есть максимальное, высшее, идеальное государство, предел его могущества и развития.
Трагедия России в том, что попытка социализма сделана в слабом обществе при традициях сильного государства. Социализм же есть тождество общества и государства, имеющее тенденцию к полному слиянию, то есть в пределе либо безгосударственное сильное общество, либо безобщественное сильное государство, т.е. либо анархия, либо фашизм. Мы оказались неготовыми к первой и были поглощены вторым.
CCCXXXII. Одна и та же терминология, прилагаемая к культуре и политике, приобретает противоположный смысл. Так, демократия в политике есть условие и возможность борьбы духовных неравенств-индивидуальностей, то есть залог победы совершенного духа, обеспечение духовного аристократизма, без которого нет культуры.
Демократическое же равенство (уравниловка) духовных индивидуальностей перед тиранической ("аристократической") внутренней политикой ведет к духовной стандартизации, к гибели культуры.
CCCXXXIII. Демократический централизм, в котором выросло мое поколение, был современной формой демократического абсолютизма – принципа власти, сложившегося на Руси в ХVI веке.
CCCXXXIV. Первый философ, наблюдая погоду и жизнь, сказал, что все течет и изменяется.
CCCXXXV. Я хотел написать письмо Арсению Гулыге. Но не напишу. Ибо – зачем? Он – умный, прогрессивный, либеральный, то есть знает, сколько правды можно сказать в единицу времени. Какую долю истины – отдозировать в данную минуту. Сегодня эта доля в философии именуется "русский космизм" (Лит. обоз., N7). Гулыга защищает Н.Ф.Федорова от махровой официозки Пазиловой: "... религия – это только один, поверхностный пласт идей Федорова (так было и у Достоевского, и у Толстого), другого, глубинного, Пазилова нарочито не замечает." То есть – Пазилова откусывает у Федорова голову, а Гулыга констатирует, что она не обращает внимания на остальное тело. Что это? Приглашение к четвертованию? К строго научной вивисекции? Намек на то, что Достоевского и Толстого уже рассекли и расфасовали? Молчаливо допускается, что голова-то откусана справедливо. Увы, благородный Гулыга, пробивший издание Федорова, – ради Пазиловых не стоит препарировать великих. Истина не признает поправок на дурака, на невежество, на "современность" и т.п. Скидок не может быть! Иначе все слова оказываются устаревшими раньше, чем они произнесены. Пазиловы рождаются устаревшими – зачем же и Гулыге уподобляться им? Мимоходом вы, Арсений, как и большинство современников, заглянувших в Федорова, называете федоровскую мысль о преодолении смерти и воскрешении "фантастической". Мысль другого человека можно назвать фантастической, но попробуйте вы, смертный, назвать фантастическим ваше собственное чувство протеста против смерти (оно – в каждом, если не горит, то дремлет и ждет своего часа)! А что такое мысль как не кристаллизованное чувство?
Гулыга не случайно заметил, что Пазилова (официальный атеизм) оказалась невольной союзницей с богословом А.М. (официальная религия). И тот, и другая – участники одной устаревшей игры, тезис и антитезис прошлого; добро и зло, по ту сторону которых работает Федоров и немногие ему подобные. Параллельная пара из той же устарелой игры: материализм и спиритуализм. Именно они – важнейшие корреляты-антонимы, а не материализм с идеализмом – достаточно заглянуть в словарь ХIХ века (Даля).
Идеализм же есть верность исходным мечтам человечества о бессмертии и забота о культуре как едином древе, растущем из глубины веков (т.е. то, что у нас давно кроют "абстрактным гуманизмом"; плоды же нашего конкретного гуманизма мы чуем на своем горбу). Подлинный и непримиримый его антоним есть атеизм, или преклонение перед вещественным миром и отрицание примата духовности в человеке. Атеизм и есть причина гибели в нашем веке большей части русских храмов и связанного с ними искусства – об этом почему-то не говорит Солоухин и другие защитники старины. Церковь, кажется, везде отделена от государства, но только у нас ей и отделенной всажен нож в спину – в виде государственной поддержки атеизму, ставшему частью политики. Как же не осыпаться фрескам в Абастумани?
Но даже если мы спасем их, мы все равно не поймем их, если будем отрезать от Федорова космизм, не желая понять его целиком. Разделяя творчество мыслителя такого уровня на "пласты", пластуя, мы поумнеем не более, нежели, распластовав "Троицу" Рублева, под "богословскими одеждами" откроем Рублева как зеркало Мамаева побоища.
CCCXXXVI. Андрей Платонов – подлинный взгляд художника изнутри простонародного сознания. Народным глазом. Хотя, разумеется, это конструкция – в высшем художническом смысле. Гениальная маска, театр слова. Все писатели до и после Платонова, касавшиеся "народа", писали о "народе". Платонов, единственный, пишет "народом" – в том самом смысле, в каком Маяковский писал не о революции, а революцией. Высшее, что может желать художник на земле. Так же как высочайшим среди людей мы признаем того, кто напишет не о Боге, а Богом. Богом писали пророки.
CCCXXXVII. Выступление деревенщиков от имени народа и за народ это выступление полуинтеллигентных людей, смотрящих на народ с точки зрения своего полуразвития, не понявших вполне смысла культуры и не разобравшихся, что же происходит между государством, интеллигенцией и народом. Такие полузащитники с предвзятой идеей становятся опорой самой крайней реакции.
CCCXXXVIII. Бюрократия есть обожествление государства. Максимум бюрократии совпадает с фашизмом (формула Джентиле).
Бацилла бюрократии врождена государству.  Пока государство живет, существует опасность бюрократической эпидемии.
CCCXXXIX. Чаще всего бывает, что человек неправ, ошибается в частностях, деталях, но прав в целом. Это объяснимо: частности дробятся в бесконечность, сливающуюся с бесконечностью условий и связей, а целое более-менее охватываемо чувством.
Ленин – удивительный феномен: всегда прав в частностях, великий тактик, эмпирик; и не прав в целом: бесчеловечная логика, пафос узости и жестокости. Неправота еще и в том, что его целое – теория – не только управляло частным, но и само было одной из частностей, всего лишь тактическим приемом.
CCCXL. Фома Неверный et cetera.
Сомнение бывает троякое. Есть святое сомнение, которое выступает как естественное право свободно мыслящего существа отвергнуть давящий мысль суеверный авторитет, часто поддерживаемый внешней силой. Это сомнение принадлежит целостному разуму и потому равным образом проявляется во всех областях его действия: и в науке, и в искусстве, и в религии и т.д.
Есть собственно научное сомнение, служащее инструментом самопроверки мысли и одним из оснований эксперимента. Это сомнение принадлежит лишь части разума – рассудку – и потому ограничено в области действия научным объектом.
И есть сомнение псевдонаучное, или вульгарное. Оно ведет свое начало от апостола Фомы. Его трудно даже назвать рассудочным, хотя оно и является извращенной крайностью рассудка. Это сомнение внешним ощущением, даже осязанием. Ему мало видеть раны, ему надо вложить в них пальцы, чтобы поверить. Это то самое сомнение, для которого души нет, так как она не обнаружена при вскрытии тел. Для него нет внутренних, духовных фактов; для него есть лишь внешние факты, материальные. Поэтому оно всегда находится во мраке относительно высшего знания о человеке, которое неосязаемо. Для него недоступно и выражение этого высшего знания о человеке, например, поэзия. Точнее: ему недоступна духовная ценность стихотворения, ибо она есть факт внутренний. Оно тогда начинает ценить стихотворение, когда до него доносится гром аплодисментов поэту или грохот тюремной решетки за ним, то есть когда совершаются внешние факты по поводу стихотворения. Это вульгарное сомнение стало псевдонаучным в нашу эпоху обязательного научного мировоззрения и насаждаемого сверху материализма, то есть в условиях, благоприятствующих распространению ползучего рассудка за пределы доступной ему области: из сферы лабораторного опыта в гуманитарию. Из такого ничем не оправданного перехода возникает релятивистская этика как сумма реакций на обстоятельства. Мир уподобляется лаборатории, человек – подопытной крысе. Результат: нравственное и творческое бессилие.
То же и с истиной, которая также трояка.
Первая, абсолютная, истина равна смыслу жизни, любви, Богу. Это – единая, высшая Истина.
Вторая – относительная истина науки.
Третья, верней, третьи – частные, малые истины науки, равные простым фактам.
Все три значения слова "истина" составляют иерархию, в которой абсолютная истина есть общий смысл и цель пути человечества, относительная истина помогает реализовать эту высшую цель (наука действует на Бога, на метафизические цели человека, не прямо, а косвенно: через его телесную природу), а частные истины представляют рабочий материал и инструментарий истины относительной.
Святое сомнение есть действие абсолютной истины по устранению препятствий на пути разума.
Научное сомнение, переступая свои границы (границы его суть границы науки: например, духовная жизнь не есть предмет науки, но область философии, искусства, религии), становится вульгарным и искажает не только относительную истину, но и абсолютную, сводя их обе, или, верней, вместо них воспринимая лишь частные малые истины-факты. Мир превращается в бессмысленный калейдоскоп дробящихся деталей. Все рассыпается...
Потому Христос и сказал: "Блаженны не видевшие меня и уверовавшие." Ибо они без внешних доказательств постигли внутреннюю жизнь человека в разуме   и Боге. Тот, кто требует от любящего вещественных подтверждений любви, сам еще не любит...
Поговорка "в споре рождается истина" более всего относится к частным истинам и менее всего к истине абсолютной. Она восходит к софистам, считавшим формально-логическое рассуждение (диалектику) единственным способом постижения сущего. Сократ потому и дурачил их, что, кроме доступного им, имел в себе уже и абсолютную истину – демона, который и вдохновлял его.
Для абсолютной истины нам  в основном достаточно сознания того, что жизнь человека и человечества свята, любовь необходима и Бог ведет к бессмертию. Это особенно ясно и бессомненно в темные, безбожные эпохи наподобие нашей. В периоды же религиозных подъемов творческая интуиция, к сожалению, часто обрастала рассудочными наслоениями, мелочной детализацией, и происходили споры церкви с еретиками, в которых сомнению подвергалась не абсолютная истина, а рациональные представления о ней.
Вульгарное же сознание сует пресловутую поговорку куда ни попадя, даже туда, где достаточно элементарного волевого усилия или простого чувства действительности.

CCCXLI. 1. Истина верховная (абсолютная) – вытекает из нашего смертного положения и антитезы ему:  Христос, культура и т.д.
2. Истина эмпирическая – следует из материального интереса: Маркс, Ленин, политика вообще, политическая история.
3. Истина реальная: столкновение и взаимодействие первых двух, являющееся полным содержанием истории.
CCCXLII. Искусство есть игра. Но игра на тему серьезнейших вещей.
1988
CCCXLIII. Сегодня, на рождество, сон: прозрачный солнечный океан, я плаваю, ныряю с открытыми глазами, все залито светом и теплом. Ирреальное блаженство, беззаботность, забвение. Я – рыбка в аквариуме природы.
CCCXLIV. Сейчас общественный организм занят восстановлением пробелов, провалов в исторической памяти. И ему наплевать, что в этот миг я падаю, быть может, в тот провал его памяти, о котором он, занятый вчерашним, и не подозревает.
CCCXLV. Человек социален в конечных целях и результатах своей деятельности, но глубоко индивидуален в ее истоках и средствах.
CCCXLVI. Настоящее – пробой Современности лучом Вечности (точка пересечения, "узкие врата").
CCCXLVII. 1. Материя первична, дух вторичен – это материально-логический вывод, основанный на преклонении перед природой.
2. Дух первичен, материя вторична – это нравственный выбор, основанный на преклонении перед образом человеческим, перед высотой его, отразившейся в Боге.
Это две стороны природы человека.  Речь, в конечном счете, идет о правильном их соотношении в самооценке человека.
CCCXLVIII. Удачно высказанное слово и есть совершенная любовь к Богу, которая изгоняет страх.
CCCXLIX. Душа – это рудная залежь. Ее надо выработать.
CCCL. Талант – это то, что в каждую вещь вкладывается всё, максимально, целиком, как будто она последняя.
CCCLI. Незнание жизни – закон избранничества.
Ибо жизнь – иная.
Иисус жизни не знал.
И потому вечно подвергается упрекам материалистов и прагматиков.
Ее, эту "жисть", и не надо знать.
Творец должен знать свой мир, свою жизнь, законы полета духа. Все остальное – ерунда, мелочь.
"Жисть" знают политики, лавочники, воры
.
1989

CCCLII. Вы можете сколько угодно обвинять меня во лжи – я защищаться не буду, ибо умение сказать правду зависит более от Бога, чем от меня. Это так же, как с талантом: если кто-то считает меня бездарным, не буду же я спорить, доказывая свою талантливость рассуждениями! От лжеца меня отличает желание говорить правду, любовь к правде, сознание, что на правде стоит смысл человеческой жизни, – то есть направленность души. Направленность вверх, к совершенству. У лжеца она направлена вниз, к животному переживанию жизни, и правда для него – это выражение доверия к этому его переживанию, оправдание низменной направленности души.
Для меня правда – цель, для лжеца – средство.
Когда я все это открыл и осознал, я понял: победа за мной.
CCCLIII. Что такое творчество? Самозащита. Творчеством я преодолеваю обстоятельства, меня оскорбляющие.
CCCLIV. Читая Орвэлла, подумал: а, может, я, как Уинстон, – тоже уже мертвец и просто этого не замечаю?
CCCLV. Литература привела меня к правде.  После русской классики уже невозможно сочинять.  Стыдно.  Правда стала моим инстинктом. Правда ради правды.
Сочинительство – роскошь.  Иной раз я могу это себе позволить, но чувствую себя согрешающим.  И потому – рука деревенеет на полпути.  Не умею.
Соблазн? В правде до конца – соблазн для малых сих, для слабых?.. Но для слабых что не соблазн?.. Каждый видит то, что хочет видеть. Ведь и Пушкина многие считают бабником, и Гоголя – труположцем. Так что о соблазне не надо. Я не для таких пишу.
Но почему меня влечет раздеться, обнажиться? Есть что-то нудистское в этом.
Мы жмемся немного, но в общем-то врача не стыдимся. Так зачем же стыдиться Врача?.. Нет-нет, Он не все видит – иначе зачем исповедь? И даже если видит все, я должен перед Ним говорить, чтобы удостоверить существование правды на Земле. Я должен подтвердить и показать свою готовность перед Ним.
CCCLVI. И чего на Руссо ополчились, не понимаю. Даже Александр Сергеевич. Каково, мол, тщеславие!.. Да почему тщеславие? Тщеславный вовсе не должен выставляться таким образом. Тщеславный хочет быть красивым сию минуту, да и сорвать тут же аплодисменты. Здесь же скорее мучительный нарциссизм (не путать с таковым у фрейдизма!), невозможность идти к Богу в обход всего своего индивидуального безобразия, желание полной экзистенциальной правды как условия союза с Богом, встречи с Богом. Таковы были и дела отцов-пустынников. Язычнику этого не понять. Для язычника это неприлично. Потому и Александр Сергеевич осудил.
CCCLVII. Между Наполеоном и Цезарем расстояние меньше, чем между нами и Наполеоном.
CCCLVIII. Я пишу свою книгу по той же причине, по какой Хеопс строил пирамиду. Но мне это обходится дешевле.
CCCLIX. Я бы сказал сейчас так: Бога нет, но дело Его живет и обязывает нас продолжать его.
CCCLX. Экзистенциализм – религиозность без Бога.
CCCLXI. 1. Бога нет, и Он есть.
                2. Бог есть память о смерти.
                3. Бог – у гроба, у катастрофы.
                4. Можно сделать идола и из защиты прав человека.
                5. В церкви поклоняются букве.
                6. Бог есть главный опыт человечества.
                7. Бог – глубочайшая боль человека.
                8. Я хочу невозможного, я хочу победить смерть. Поэтому я       обращаюсь к Богу.
                9. Я люблю стихи, но не настолько, чтобы забыть о смерти.
                10. Бог есть бунт. Смирение – идолопоклонство.
CCCLXII. Время идет так быстро, что шлейф прошлого начинается с младенчества. Внимание и любовь к этой памяти-шлейфу создает художника.
CCCLXIII. В моем существовании нет никакой необходимости. Когда я это впервые понял, мне не хотелось жить.
CCCLXIV. После Эдипа, Гамлета, Ипполита имеет ли человечество право жить как ни в чем не бывало?
И – после, после Христа?!
Увы, оно меня не спрашивает. И живет.
Так в чем же дело? Почему, несмотря на то, что истина давно известна, человечество с глупым видом снова и снова стоит перед "загадкой мироздания"? Ведь истина это не бесконечная загадочная сумма деталей мироздания, а соотношение его и человека...
Человечество всматривается в детали и забывает ту единственную цель, ради которой стоит всматриваться: изменение соотношения.
Создание второй природы – техники – не решает задачи, а искажает перспективу, создавая ложную уверенность в изменении соотношения...
Энтропия невежества. Знающие про Эдипа постоянно растворяются в незнающих. Когда же можно будет надеяться на устойчивое поднятие температуры разума по всей человеческой среде?
CCCLXV. Ты говоришь: человек – данность. Как я это понимаю? Дана душа – сумма возможных будущих реакций. Душа – сковородка, раскаленная tabula rasa*. Если ничего на нее не бросать, так и остынет втуне. Культуру и хаос, прошлое и настоящее – все бросает поэт на эту сковородку. Сожжения и сгорания, цвета и запахи – это будет новая культура. Но, конечно, важно значение бросаемого. "Только о великом стоит думать", – говорил Блок. "Не хочу искать жемчуга в компосте", – говорит Бродский. Сила реакции зависит от того, на что реагируешь.
А вообще-то человек не данность, а – задание!
CCCLXVI. Если хочешь писать правду, поневоле будешь принужден и к красоте. Красота есть соразмерность выбранных фактов нравственному смыслу.
В противном случае задушит фактография, как в современной, неотличимой от газеты прогрессивной беллетристике, где прет душная баррикадно-базарная энергетика.

1990
CCCLXVII. Что такое творчество? – Объединение человечества в деле достижения бессмертия. Отсюда ясно, почему, творя, нельзя лгать. Лгущим друг другу невозможно объединиться.
CCCLXVIII. В конце концов мое есть только то, что я прочувствовал.
CCCLXIX. "Шаманизм, – пишет А.Мень, – ...одна из древних попыток человека прорваться к потерянному Эдему." Все так, но почему он не пишет точнее? Не к Эдему, а к бессмертию! “Эдем”, «рай» – стертые тысячелетиями слова, звучащие уже примерно так же, как “коммунизм”. Все дело в языке. Можно говорить об истине, увы, не приближая к ней. Точность, точность! Живой звук слова – он постоянно требует очистки.
* Чистая доска (лат.).
CCCLXX. Искусство слова является ложью в том смысле, в каком оно претендует на мгновенное изменение реальности. Но оно дает нравственную победу над обстоятельствами, страхуя внутреннего человека от разрушения. Сохранится человек – продлится и жизнь.
Но эта победа должна быть реальной, глядящей в лицо врага-реальности; фантасмагории в башне – это не победа, это пьянство. К сожалению, это путают на каждом шагу. Да, в определенном смысле поэт – безумец, но не пьяница, не наркоман. Его безумие – это сосредоточение внутренних сил в противостоянии обыденному ходу вещей, а не их экстатическая растрата махнувшего на все рукой.
CCCLXXI. Ставить Розанова рядом с Достоевским могут только поверхностные люди. Они так же сопоставимы, как парус и флюгер.
Твердая нравственная позиция Достоевского – парус. Его может трепать ветрами и штормами, рвать и ломать; но, починившись и выправившись, он вновь принимает на себя силу ветра, чтоб вести корабль в нужном направлении.
Розанов – флюгер нравственного релятивизма. Его оценкам, самым жарким и проникновенным, ни на грош нельзя верить: завтра он скажет с точностью до наоборот. Все зависит от того, с какой ноги он встанет. Флюгер указывает, откуда дует ветер, но когда ураган сшибает тебя с ног (17 год), все ясно и без флюгера. В апокалиптической обстановке любая газета – голос Патмоса*. В этой ситуации важнее иметь путь, быть парусом ("Я хочу быть желтым парусом в ту страну, куда мы плывем"). У Розанова нет пути. Есть кружение на месте, бессилие, засасывающая в пустоту воронка. Может быть, ярко выраженная пустота, этот пафос "ничто" и есть то, что современникам казалось эстетически привлекательным – как последняя ничтожная правда задушивших жизнь обстоятельств. Если это красота, то “красота” – распада, смерти, конца. Поистине, полное бессилие есть абсолютное равенство в сознании добра и зла, зрелищем которых можно упиваться, не сходя с места и оставаясь растерянным. То, что он хватается за древние языческие культы, говорит о том, что личности-то уже не осталось, один голимый биологический корень остался в человеке.
Но, увы, в нашем жалком положении нам сейчас доступней и ближе Розанов, нежели Достоевский.
CCCLXXII. "Jesus Christ Superstar". Эта великая вещь примиряет меня с нашим веком, заставляет верить, что и он не выпал из жизни живой. Варварские ритмы джаза, ставшие языческой душой времени (месть черной Африки за обращение в рабство), пошли навстречу вечной мысли, слились с ней и неожиданно – и это всегда чудодейство подлинного искусства! – оживили Христа в наших душах, дали Ему еще одну форму, приблизили к нам, сделали современным и, значит, подтвердили Его вечность.
*Остров, где Св.Иоанну было видение конца света.

CCCLXXIII. Странно, все так странно... Вот я, телесно и душевно – вчерашний русский крестьянин. Мой отец – беглый парень из деревни времен нэпа... Духовно же я – от Пушкина, от Христа, от Платоновской идеи... Между первым и вторым моими началами пролегла бездна, в которой погибла Россия. А во мне живут оба края, я соединяю их в себе. Мне жаль этого миллионного безымянного сирого мужика, легшего в землю; я вместе с Федоровым хотел бы воскресить каждую его косточку. И я люблю аристократизм другого полюса русской гибели, я чувствую остро свои духовные корни там, в сияющей вершине, akme. Эта вершина должна помочь воскрешению. Иначе – не миновать нам окончательной и вечной смерти.
Я должен примирить оба края, стать мостом над бездной...
Но адские ядовитые испарения могил века терзают меня. Я должен бежать от них... Как будто обе враждующие стороны преследуют меня за измену духу односторонности.
CCCLXXIV. Диалектика русской революции: была использована сила освобождающегося мужика, но суть революции – мужицкая свобода – была уничтожена мундиром революции, поверхностной формой ее, догматикой большевизма. В итоге образовалось самое формальное, самое искусственное из государств, которые когда-либо существовали.
CCCLXXV. Мне кажется, самое главное, что сообщают нам великие художники, – это то, что они показывают своей жизнью и творчеством, чем должен быть человек. Это не значит, конечно, что они совершенны; нет, они еще люди, не боги, – но высота, которой они достигают в наиболее удачные моменты творения, это та планка, до которой должно подняться человечество. Все человечество, каждый из нас – вот в чем трудность проблемы. Кто начинает это понимать, обретает трагическое сознание, так же, как тот, кто понимает высоту Христа.
CCCLXXVI. Ум Ленина так же относится к разуму Христа, как сияние Чернобыля к сиянию Солнца.
CCCLXXVII. Жизнь общества есть пересечение борьбы горизонтальной, раздирающей невежество изнутри, с борьбой вертикальной между невежеством и культурой.
CCCLXXVIII. Убит Александр Мень. В этой жизни я с ним уже не встречусь... А казалось, что встреча будет, было такое чувство... Как жить в этой стране и в этом мире?! Как только является выдающийся умом и сердцем – сердцем, главное! – человек, так его убивают... Я только что начал радоваться, что живет и работает такой человек. Несколько таких людей – и страна спасена, мир спасен. Что же делать теперь?
CCCLXXIX. У людей сатанинского склада от Достоевского должна болеть голова.
CCCLXXX. Упадок трагедии следует из упадка религиозного духа, а вовсе не из упадка лишь греческого или грекоидного духа, как думалось Ницше. Выжигая христианскую религиозность, Ницше парадоксальным образом становился орудием упадка трагедии.
CCCLXXXI. Языческая боль – стремление к счастью.
CCCLXXXII. Реальный идеализм – вот естественный, вытекающий из природы человека его путь во вселенной. Ложное противопоставление материализма и идеализма, в котором нас учили, отражает насильственное разъединение, разрыв природы человека в деспотическом обществе: подавляя свободу духа, оно обрекает одних, большинство, на материализм, то есть удовлетворение нашей низшей природы; других, меньшинство, – на фантастический идеализм, столь же оторванный от реальности, как фантастический реализм грубой материальности.
CCCLXXXIII. Философия Н.Ф.Федорова – космическая литургия.
CCCLXXXIV. Когда один народ требует мести другому народу и приводит как довод документ тысячелетней давности, тогда время и история стоят недвижно, культуры нет и нет освобождения от греха. Культура есть чувство движущейся истории и понимание разницы времен.
CCCLXXXV.   – А, может быть, это всего лишь игра?
                – Игра? – А Истина, есть ли она тогда?
                – Есть: совпадает с Игрой.
                – А зло?
                – Игра благородная и игра злая – вот, быть может, все содержание истории.
CCCLXXXVI. Возьмите мировую скорбь Лермонтова-Байрона, помножьте на усилия Акакия Акакиевича, колотящегося над копейкой, – вот портрет современного отчаяния.
CCCLXXXVII. "Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей" – вывод верный, но принадлежащий еще молодому человеку, полнота сил которого еще отделяет его от человечества. Лишь с возрастом приходит глубокое чувство общности человеческого удела, и понимающая жалость превосходит энергию отрицания.

1991

CCCLXXXVIII. Логические джунгли Канта, мрак детерминизма.
CCCLXXXIX. Люди вовсе не хотят независимости. Взаимное рабство порождает иллюзию защищенности и общего смысла.
CCCXC. Общая жизнь, утвержденная на ложных основаниях, порождает ненависть.