Глава тринадцатая. в которой читатель знакомится с

Глава тринадцатая, в которой читатель знакомится с ближайшими родственниками Мишки Дьякова

Смурое, тяжелое чувство переполняло Мишаню, и никак не мог он ему подобрать названия. Наверное, потому что слово «долг» осталось далеко-далеко за порогом минувшего детства, когда еще были живы красные пионерские знамена.
Последний раз слышал Мишаня про долг, не денежный, этого он  наслушался, вся жизнь –  от займа до займа – или ему должны, или он не рассчитался, а про тот великий долг, про который говорят пафосно с придыханием, корёжа безбожно основную суть. Очень простую и ясную суть – не может жить человек сам по себе, как на необитаемом острове, он всегда в ответе за мать, детей, жену и за родину, черт возьми, пусть даже родина эта за него давным-давно забыла отвечать. Вроде, выходит задолженность в одностороннем порядке, не брал взаймы, а вернуть обязан. Мишаня вернул – два года в автобате. А если долги розданы, чего о них вспоминать-то?  Но сейчас чувства обуревали роем осенних мух, как не отгоняй, все равно куснут. И сидел Дьяков, обозревая знакомые места, с непонятным ощущением вины и досады.

У магазинчика вывеску поменяли. Мишка названию усмехнулся – «Улыбка». Ниже мелко ЧП Сарычев. Частная собственность, значит. А  магазинчик как был сельпушкой, так ей и остался. Правда, обшили белоснежным сайдингом, поверх  гнилых, еще в пятидесятые годы наспех брошенных бревен. И там, где пацаны белые плашки пооторвали светились тяжелые кругляши, потемневшие от времени. Беззубая «Улыбка» вышла, полупьяная, хоть открытая. С восьми и до двадцати ноль-ноль.
В полисаде, модным ажурным заборчиком огороженном, все так же анютины глазки цветут и бабы на скамейке рядом, и мужики полуживые со вчерашнего. Чудно, вроде другие люди, а лица, лица все с тем же выражением усталого ожидания и покорности, будто въевшейся намертво. "Пыльным мешком пристукнутые" - зло подумалось.
 Мишаня  спрыгнул на утрамбованную до твердой каменности землю. На крыльцо поднялся под прицелом взглядов любопытствующих без меры, дернул дверь.
– Не ломись, закрыто. Сейчас Людка от фельдшерицы прибежит – пояснила сухонькая бабулька в жилетке из байкового одеяла в красно-черную клетку.
– Так «Без перерыва» написано. – буркнул Мишаня.
– Мало ли, чего сейчас понапишут. Они ж хозяева, когда хотят, тогда откроют. Ты надолго к матери-то?
Мишаня в памяти бабулино имя поискал. Нетути. Еще поискал. И ведь лицо-то это, измятое и серое, как тряпка, какой он мазутные руки вытирал, казалось очень знакомым
– Рузанова я, Зина, помнишь напротив жила?
– Тётя Зина?!
Вот что всегда удивляло Мишку, так это стремительность, с кото-рой время превращает деревенских баб в старух. Тётя Зина памятна ему была иссиня-черными косами, уложенными на голове короной, пышной грудью, на которой непременно одна пуговка расстегивалась, не выдержав напора, и еще цветами в её саду.  Сколько же он их девкам раздарил?
– Да нет, –признался Мишаня, – вот куплю им чего пожрать и сегодня назад. Сроки у меня.
Тётя Зина головой покачала:
– Сроки, ну и ладно сроки! Сгубили девку, и дела нет никому.
И поджала губы сурово, мол, о чем еще говорить.
– Какую девку? – Мишаня догадку зубами прикусил, чтоб не вырвалась.
– Да, вон эту! – кивнула Рузаниха куда-то за него. Мишаня обернулся. В КамАЗе, расплющив нос о стекло сидела …
– Ташка! – ахнул Мишка – Ты как в машину-то? Закрыл же!
– Ты чего ей орешь-то, услышит будто, – ехидно пропел дедок с фасонистым телефоном, болтающимся  поверх  пестрой рубахи.
Но Ташка услышала. Смешно вскидывая голенастые ноги рванула к брату уже и руки раскрылила обнять. Мишка едва успел её подхватить.
Девушка прижалась всем телом, так, что Мишаня явственно почувствовал, как сплющились упругие грудки и уложила растрепанную белокурую головку ему на плечо. Впрочем, тут же и вскинула, преданно заглядывая в глаза. Загудела радостно, безостановочно. И на лицё её неправдоподобной, точно иконописной красоты, каждая капелька сияла.
– Ташка, Ташка, ты погоди, погоди, иди в машину, иди. – оттолкнул он сестру.
Девушка набычилась  и исподлобья, зыркнула яркими дьяковскими глазюками.
– Иди! – прикрикнул, не нравилось Мишке бесплатным цирком для всей Кураевки быть.
Ташка глаз не отвела, но тот час же с самого их донышка безудержно потекли слезы, и руки еще судорожнее вцепились в брата. Мишка сдался. Так и стояли в полном молчании два родных человека, прижавшись тесно и разделенные бесконечно Мишкиным стыдом и досадой, Ташкиной слепой любовью и тоской.

– О! – раздалось вдруг – Еще один пригрел!
Не глядя на парочку, продавщица прошла мимо, бесцеремонно толкнув мужика крутым бедром, открыла тяжелый замок.
– Что? Шоколадку и в кусты? – кинула, впуская народ в темную прохладу магазина – Хоть презики возьми, один уже надул пузо…
– Какое пузо? Кому я надул? – не понял Мишаня.
– Да не ты, до тебя успели. Что ж вам, кроме дуры, девок мало?

– Брат он ей, – заступилась Рузаниха. –   Скинула ваша Ташка маенького, вот в апреле. А может и родила, да где в кустах кинула. Говорят, от шабашников вроде. Ну и к лучшему, что бы она сейчас с  ребёнком? Забрал бы ты её, Миша?

Но Мишка замер ошарашено,  услышанное окатило холодом и смрадом, жирным, тяжелым стыдом. Уставился на сестру, чужим и злым посторонним взглядом. Хороша девка, и попа вон, и грудь, но ведь немтырька же, считай почти дура. И что? Немтырька это же кому-то на руку. Не скажет кто с ней, и что вытворял. И как вытворял…Как… Мишку тошнота даванула.
И со всей дури отшвырнул девчонку в угол. Распласталась беззащитно. Разом заохали все. Заорали, ему, Мишке, заорали, но он уж в кабину заскочил. И единственное о чем жалел, что машину заглушил.
 Теперь не враз заведешь, и когда тронулся таки, вжимая педаль и работая рычагом как мотыгой, увидел, как метнулась вслед девичья фигурка в платьишке, полудетском,  не по фигуре, и не по возрасту. Но только яростнее притопил, а Ташка мчалась вслед, не понимая, за что же так обиделся брат, любимый с той слепой силой с какой может любить только сердце, которому не дано жестких тормозов разума. Мчалась. Мчалась. Мчалась, пока не выдохлась и не опустилась в деревенскую пыль.
Тяжело отфыркивая едкую солярную гарь, машина поднялась в горку, туда, где белела приметная церквушка. Двустворчатые двери её были распахнуты настежь. «Надо же открыта» –удивился Мишка. И сообразил: не туда прёт, если из Кураевки, то надо бы в другую сторону. Притормозил. И неторопливо двинулся искать место, где бы развернуть машину.
Ташка вскинула голову, едва задрожала земля под тяжелыми колесами  фуры. Вскочила солдатиком и замерла, сжав под горлом узкие ладошки. Не кинулась наперерез не замахала отчаянно, а застыла, верстовым столбом у Мишаниной дороги. Нога сама газ отпустила. Будто Мишкиного желания не слушая…
– Иди! – распахнул он дверцу.
Ташка в угол кабины забилась.
– Поехали к матери, поговорим.
Закивала радостно и, осмелев, придвинулась ближе. Только тут и заметил Мишаня на сиденье розового пупса, завернутого в тряпочку. Отчаянно глаза зачесались
– Пыльно, – объяснил он Ташке и бережно поправил задравшийся подол короткого платья.


ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2011/08/25/1347