Больше не грешить

Завхоз совсем заворовалась. Стали исчезать детские полотенца, махровые с солнышками; миниатюрные тарелки и кружки, столы и стульчики и даже белые эмалированные горшки с отпечатком коричневой медвежьей лапы.
Директриса провела материальную сверку и по ее результатам вызвала бабу Лену на ковер в свой игрушечный малюсенький директорский кабинетик и долго тыкала узловатым от частого писания пальцем в фиолетовые строчки сводного отчета. Баба Лена в своей верблюжьей шали (она всегда ходил укутанная в рыжую, ворсистую верблюжью шаль) только разводила во все стороны руками и не могла объяснить, куда пропала фарфоровая ваза стоимостью двести двадцать рублей, и почему дети ходят в прошлогодних штопаных пижамах, когда по всем цифрам выходило, что пижаму закупали и в этом году.
В конце концов, директрисе надоело смотреть в честные голубые глаза бабы Лены, и она вызвала Тамару Ипатьевну из первой ясельной, поправила прядь, выпавшую на правый поседевший висок, и произнесла: «Тамара, теперь завхозом будешь. А ты баба Лена пиши заявление по-добру по-здорову, иначе откроем уголовное дело».
Баба Лена сначала опешила и даже немного присела, но это было незаметно из-за широкой крестьянской юбки, поэтому и директрисе и Тамаре Ипатьевне показалось, что завхозиха (бывшая завхозиха) на тридцать сантиметров вросла в землю. От такой необыковенной яви они опешили, но потом пригляделись и все поняли, да и завхозиха встала обратно в полный рост, и что-то прошипев нечленораздельное, выплыла в коридор.
Утром следующего дня Тамара Ипатьевна вошла в кабинет завхоза и в центре, на сосновом полированном столе увидела огромную цыганскую иглу, воткнутую в лист оргалита, покрывающего стол. Она долго думала, стоит ли трогать иголку, потому что что-то смутное подкатило к ее сердцу, и иголка показалась объектом опасным, даже пугающим, но вскоре она справилась с этим чувством, и крепко схватила иглу за конец, потянув резко на себя. Но игла никак не поддавалась. Тогда вновь назначенный завхоз потянула изо всех сил, упершись левой рукой в стол и, наконец, игла вылетела и поранила большой палец, а сама Тамара Ипатьевна отлетела к стене, стряхнув побелку на свое бордовое платье в желтый цветочек.
Из большого пальца левой руки, из синего точечного прокола сочилась кумачевая кровь. Тамара Ипатьевна прихватила ранку губами, но кровь не унималась и все равно просачивалась и одна капелька упала на оргалит. Тогда Тамара Ипатьевна из переднего кармашка достала клетчатый носовой платок и крепко-накрепко затянула им большой палец. Так и пошла домой и даже забыла о пальце, но когда накрывала на стол макароны по-флотски мужу Степану Петровичу и младшему сыну Андрею, почувствовала себя нехорошо, присела на табурет на кухне, хотя всегда носилась по кухне из угла в угол, как электровеник.
Она присела на табуретку и первым делом подумала на прокол, развернула платок, но палец смотрелся молодцом, дырочку даже нельзя было сразу обнаружить. Она уже слегка затянулась, но Тамара Ипатьевна все равно чувствовала недомогание: у нее поднялась температура и все члены, руки, ноги, пальцы, лицо стали опухать. Наливались, что ли, водой, и тело стало податливым, словно резиновая игрушка. При нажатии кожа проваливалась, только свиста не возникало, а так резиновая игрушка.
Степан Петрович ничего не заметил, наблюдая за перипетиями футбольного мачта, но Андрей, проходя по кухне, задел руку матери и поразился ее мягкости, тогда он вызвал скорую помощь, и белая машина с мигалкой доставила Тамару Ипатьевну в областную клиническую больницу.
Там же ей сделали анализ крови. Было очень странно, что вот еще вчера кровь выходила из нее, из прокола по своей воли, а тут целые жгуты и шприцы, чтобы эту же самую кровь добыть. Когда полный шприц зардел кровью Тамары Ипатьевны, то медсестра аккуратно заклеила вену лейкопластырем, поднесла шприц к свету, к открытому октябрьскому окну и что-то высматривала в содержимом, словно хотела тут же, немного не сомневаясь, провести анализ.
Потом она обернулась к Тамаре Ипатьевне и что-то сказала (Тамара Ипатьевна не разобрала, что сказала медсестра), перелила кровь в пробирку и положила ее в поддон, где стояло еще несколько таких же пробирок.
Вскоре Тамару Ипатьевну положили спать, и она сразу уснула, потому что очень устала и думала: это просто странное недоразумение, ошибка природы, случайное обстоятельство.
Но лежать пришлось долго и даже больше, потому что здоровье ее никак не улучшалось. Синие, черные, резиновые отеки покрыли ее тело, и на пятые сутки борьбы с ее здоровьем Степану Петровичу позвонили из больницы. Он долго не хотел трогать трубку, все прислушивался, а когда все-таки взял, то надолго замер. Когда же разговор прекратился, он обернулся к сыну Андрею и сказал: «Мама умирает, надо ехать в больницу».
В больницу их пустили не сразу, хотели выдать белые халаты, но это только в кино в больницах выдают белые халаты, а их просто продержали в приемной час, а потом спустилась медсестра и повела их на третий этаж молча и зловеще, не отвечая на их вопросы, словно медсестра и не должна отвечать на вопросы, а предназначена для бездумного эскорта по коридорам больницы.
На третьем этаже они остановились у двери с надписью палата № 4, а потом медсестра открыла дверь и проводила гостей внутрь. Кроме Тамары Ипатьевны в палате было еще три человека: старый усталый замученный армянин с газетой «Коломенская правда», женщина средних лет тонкая и прозрачная, постоянно копошащая в тумбочке и полковник запаса Иванов, стоящий у окна.
Тамара Ипатьевна лежала осторожно, словно попала она сюда нечаянно. Она странно посмотрела на мужа и стала просить тонким голоском, чтобы он забрал ее из больницы: «Стёпа», — говорила она, — «забери меня из больницы, чтобы я померла дома».
Степан Петрович не знал, что делать, потому что все в его жизни решала жена. И вот теперь она смотрела на него выпуклыми глазами, но тут Андрей сказал: «Мы тебя увезем».
Её не отпускали, но когда положение Тамары Ипатьевны стало безнадежное, врачи выпустили завхозиху под подписку.
Дома Тамаре Ипатьевне приснились березовые листья, охапки, кучи березовых листьев. Они лежали ковром под ногами, паутинками ниспадали с берез и кучно и угрожающе шуршали. Запомнив этот сон, она попросила у Андрея березовые листья, но за окном был октябрь, и листьев свежих уже не было.
Андрей долго мучился, что делать и догадался привезти березовые веники, но что с ними делать Тамара Ипатьевна не знала. Они стали заваривать веники и прикладывать листья к коже. Они прикладывали листья десять дней и постепенно отеки стали сходить, оставалась только чернота, но с ней можно было мириться.
Так постепенно Тамара Ипатьевна вылечилась, а к католическому рождеству вышла на работу к своим сводным отчетам и материальным ордерам. Однажды она стояла в курилке (странно, что в садике была курилка), но не курила. Если раньше она любила иногда в компании выкурить сигарету, то теперь после больницы табак ее раздражал и вызывал кашель и сердцебиения. Она просто иногда стояла в курилке, чтобы подумать, но тут подошел сторож Иван Петрович в овчинном тулупе, заячьей шапке и с широкой лопатой для чистки снега, завалившего детскую площадку.
Сторож выкурил Приму и рассказал историю, как в его глубоком детстве цыгане сглазили лошадь. Тамара Ипатьевна внимательно выслушала Ивана Петровича и поняла, что ее сглазили. Точно сглазили, и эта иголка на столе и этот прокол пальца, все сходилось.
Наутро она пошла в Елоховскую церковь причаститься и исповедаться. Она сказала отцу Алексею, что ее сглазили, но тот лишь попросил ее больше не грешить.