Встреча

Вот и знакомый с детства террикон показался. Постарел, раньше голубел в сизой дымке, а теперь выгорел. Дождевые промоины спадают с его вершины бурыми складками, расширяясь к подножию, озелененному чахлыми акациевыми посадками.
К родному порогу возвращаются со склоненной головой и в рубище... Интересно, мои джинсы и рубашка из льняного полотна соответствуют моменту?
Наконец, такси останавливается во дворе. Боже, какой маленький стал! Те же скамьи у подъездов... Соседи не узнали, смотрят подозрительно и недоброжелательно. Надо улыбнуться. О!  А это чья рыжая башка  у подъезда?

 - Славка, привет!
 
 - Алик! С приездом! Ну, как там жизнь в твоих парижах? Получше, чем у нас?

 - Чем она может быть там лучше? Я вот смотрю - Донецк похорошел, центр не узнать.

 - Не знаю, не знаю, центр, может, и не узнать, а цены ползут вверх, народ не доволен.

 - А где народ доволен?

 - Да ладно, сравнил!   ...нахапали гады, а народу как жить?

 - Ладно, не нагоняй тоску. Кого-нибудь из наших видел?

 - Да все здесь. Как раз и Серега приехал, и Вовчик.

 - Собраться бы, повидаться.

 - А ты знаешь, что Самсон приезжал в том году?

 - Да, он писал мне, я в курсе.

 - Самсон когда приехал, ящик пива и пару поллитровок поставил.
Я говорю ему, мол, зачем...

 - Ладно, Славка, будет тебе пиво, ты дай знать нашим, я ведь ненадолго.

 - А где? Может у Пашки, у него пиво всегда свежее.

 - Да без разницы.


Детство! Кажется, это было совсем недавно. Кажется, совсем недавно летними вечерами, после длиного и полного событий дня собирались мы у костра на пустыре, местная разномастная пацанва. Нас тянуло туда как магнитом.
В отличие от футбола или других наших увлечений, где всегда определялись сильные и слабые, победители и проигравшие, у костра можно было ни во что не вмешиваться, просто сидеть и слушать.
Однажды, там же, у костра, Женька, мой самым близкий друг, завел разговор о давних, казавшихся нам нереальными дореволюционных временах.
Рассказчиком Женька был неважным, непоследовательным и сбивчивым, поэтому я всегда приходил ему на помощь. К тому же, он относился к тем, кого считали «маменькиным сынком», но не помыкали, потому что его родители работали в школе.
Учителей в то время почитали и побаивались даже двоечники и хулиганы, а о Женькиных родителях пацаны вообще отзывались с уважением, почти как об авторитетных урках.
Кроме этого, у Женьки были покровители из старших классов, с которыми он менялся марками из коллекции, доставшейся ему по какому-то наследству.

Началось с того, что Павка Сажин снова расхвастался, что его отец купит ему с будущей получки новый велосипед.
Павкин отец еще с начала весны обещал ему, но в дни получек не удерживался и пропивал, если уж не все деньги, то обязательно  ту часть, которая предназначалась для покупки велосипеда.
Павка хоть и страдал от ущемленного самолюбия, принужденный клянчить у товарищей «дать прокатнуться», относился к происходящему с его родителем с должным пониманием и, как чему-то вполне предсказуемому.
Он так и говорил: «Обязательно купит, если снова не пропьет».

Разговоры о родителях среди пацанов были важной темой. Именно поэтому рассказывались и пересказывались, ставшие легендами истории отцов, дядей и «подвиги» старших братьев.

 - А у меня дед получал ассигнациями и мог за одну получку купить целое
стадо коров!

 - Да ладно тебе брехать, Женька! Целое стадо! На что ему? Он что у тебя конюх?

 - Причем здесь конюх, придурок? Мой дедушка еще до революции был
горным инженером.

Тут Павка Сажин встрепенулся:

 - Мне батя рассказывал, что мой дед был на шахте коногоном.

 - Конюх и коногон, это не одно и тоже, - вмешался я, - коногон в шахте
лошадей погонял. Сейчас шахтные электровозы, а тогда уголь лошадьми
на повозках перевозили.

 - Да знаем, видели в краеведческом музее, - раздались у костра недовольные голоса.

Наши  разговоры велись в характерном «пацанском» стиле,  хотя некоторые из нас просто скрывали свои «культурные» интересы, чтобы не выделяться  в «слишком умные».
Ходить по музеям и театрам считалось «западло», а школьные экскурсии - неизбежным «принудиловом».

 - Профессор! - подхватился снова Пашка, обратившись ко мне по унизительной школьно-дворовой кличке. Худой и длиный, сжимая для убедительности кулаки, Пашка наступал.,- Не бреши, зараза! Не знаешь, не бреши! У меня дед коногоном на шахтном
подъеме  был.

 - Ну, и какая разница?

 - Там лошадь барабан крутит,  канат на него наматывается и бадью с углем поднимает на гора. Взад-вперед, взад-вперед. Понял?!

 - Правильно! А я чего говорю?! Я и говорю, что коногон  - это погоняльщик, а не конюх.

 - Какой он тебе погоняльщик! Мой дед коногоном был. Как дам тебе сичас по морде,
чтоб знал! – ерепенился Пашка, непонятно чем задетый за живое.

Дело могло бы закончиться  дракой, но в этот момент из сумерек возник дядя Боря, мужчина лет тридцати, тридцати пяти.
Дядя Боря на Беломор-канале оттянул срок. Это все знали. Зато не все знали, что угодил он на зону по глупости.
В конце сороковых, после войны, ходили слухи, что из Одессы в помощь братским народам  пароходами отправляют пшеницу, когда самим жрать было нечего. Эту новость слишком уж громко обсуждали между собой студенты индустриального института. Среди них был и  дядя Боря.
Ночью за ним приехали, и долгие годы его дальнейшая жизнь, вплоть до смерти Сталина,  протекала в местах не столь отдаленных от болот Прибеломорья.
Такие были времена.

Дядя Боря был человеком необыкновенным, обладал удивительной притягательностью и даром убеждения. Тогда он для нас был одним из самых подражаемых кумиров. В нем было многое, что соответствовало идеалу наших пацанячих представлений о жизни. Работал он в аэропорту, ходил и в будни, и в выходные в форме - китель, рубашка, галстук, форменная фуражка.
Это был высший класс, мечта каждого из нас Он был одновременно недосягаемым, почти портретным идолом и доступным, понятным, просто в доску своим:

 - Привет, братва! Чего шумим? – спрашивал он, присаживаясь на корточки в нашем кругу.

Пламя костра отражалось золотыми бликами в коронке его зуба. В следующий момент он прикусывал в уголке рта свой необычный, знакомый всем нам наборной мундштук.
 На противоположном конце мундштука красовалась резная головка чертика с клинообразной бородкой и рожками, между которыми торчала вертикально воткнутая сигарета.
Чиркала спичка, озаряя  лицо дяди Бори, чем-то в этот момент смахивающее на  мундштучное изображение хозяина преисподней.
Пока тлела сигарета, дядя Боря успевал поведать нам пару интересных эпизодов из своей жизни, или рассудить спорную ситуацию в отношениях кого-либо из  нас. Мы принимали  его суждения, не сомневаясь в их справедливости. И каждый из нас с радостью мог исполнить любое его поручение или просьбу.
Вот и в этот раз, заговорщически подмигнув компании, он увлек с собой двоих, Пашку и Генку. Потом от них мы узнали по большому секрету, что им было задание по быстрому «слазить» на стройку нового «Дома быта» и притащить ему домой несколько связок облицовочной плитки, понадобившейся для ремонта ванной.

Был один случай, убедительно подтвердивший его авторитет в наших глазах. Это был единственный раз, когда мы увидели его на улице в тренировочном костюме и домашних тапочках.
Дело было поздним вечером. Передвигался дядя Боря в несвойственной ему манере, шарахаясь из стороны в сторону, срываясь на трусцу, озираясь и вглядываясь в неплотную из-за рассеянного света уличных фонарей темень задворков.
Мы в этот момент сидели в кустах цветущей желтой акации, где вымостили себе своеобразное гнездо. Днем иногда мы перекидывались там в картишки, а вечерами кублились напоследок, перед тем как идти домой, договариваясь о завтрашнем дне.
Высмотрев наш схрон, дядя Боря приблизился и спросил не заметил ли кто из нас незнакомца.
Как ни странно, Петька видел. Показавшийся ему подозрительным мужичок, минуту-две назад спешно направлялся  к остановке трамвая.
Сменив порывистый аллюр на расслабленную, вихляющую походку, приказав нам не высовываться, дядя Боря направился к тускло освещенной остановке, в углу которой угадывалась подозрительная фигура.
Все произошло довольно быстро. Мы видели, как дядя Боря, вдруг вцепился одной рукой ему в ухо, а другой навешивал  оплеушины резкими и сильными ударами открытой ладони. При этом, дядя Боря в переменном вращении, похожим на танец пчелы, тащил за ухо приседающего и коротко взвывающего от боли залетного незнакомца, что-то негромко и ласково приговаривая.
До нас долетали только отдельные слова: приятель, дружок, фраерок...
Получив напоследок поджопник размашистым замахом длиной ноги, незнакомец  исчез, растворившись в темноте.
Все еще тихонько поругиваясь, дядя Боря  раскрыл перед нами ладонь и в ней блеснули женские часики с браслетом.

    - Так, хлопчики, - обратился он к нам, - глядите в оба, где-то здесь
этот хмырь сумочку бросил.

Сумочка действительно нашлась. А после мы узнали, что тот «хмырь» ограбил у подъезда возвращавшуюся с работы жену дяди Бори, сорвав с ее руки часы и отобрав сумочку.


                ***


 - Привет, старина!

 - Привет, сколько лет, сколько зим!

 - Ну, дружище, дай обниму тебя!

 - Давай, ребята, вот столик неплохой, присаживаемся, надо отметить.

 - Ром, а как там Оля Ивановна?

 - Мать Женьки? Вот хитрая женщина! Когда Лев Петрович умер, звонит она
в синагогу раввину и говорит: «Лева умер, а нам здесь помочь некому,
я в Израиль дозвониться не могу».

 - А кто же у нее там в Израиле?

 - Да нету никого. Она Раю приплела зачем-то. Помнишь Вовку? Дальний родственник
по линии Оли, на Райке женился. Он ведь давно умер, а она с дочкой
в Израиль уехала. Ну, Райка - жена Вовки!

 - Помню, помню. Ну, так что там раввин?

 - Сказал Оле, чтоб пришла в синагогу. Ну, она сама почти не двигается, внука
послала, раввин две сотни баксов вынял и отдал.

 - Что, так просто вынял и отдал, да, Ром?

 - Я там знаю? Наверное! Не стал же проверять обрезанный или нет, а имечко
Лева Виденский говорит больше, чем запись в метрике.

 - Это точно! Лева и по виду на еврея был похож.

 - Мать моя рассказывала, что во время войны немецкие солдаты их дом заняли под
постой, а ее с бабкой на кухню выперли.
В свободное время солдаты от нечего делать рылись по всем углам и как-то,
найдя наш семейный альбом, принялись фотографии разглядывать, пока не наткнулись на портрет Левы. Ему на фото тогда всего лет восемнадцать было, перед самой войной на память сфотографировали.
Немцы бабке альбом показывают, пальцами тычут в портрет – юдэ! юдэ!
А бабка возьми и ляпни - мол, это ее родной племянник. Что было!

На некоторое время в компании воцарилось молчание.

 - Ром, так значит, мать Левы - родная сестра твоей бабки? –  вырвалось у Витяя.

 - Ты на что намекаешь? У меня в роду только русские и украинцы. – Рома
выразительно обвел взглядом сидящих напротив него друзей.

 - Ни на что я не намекаю. Хотя твоя фамилия – Шорн, на русскую не очень-то 
тянет,– не сдавался Витяй.

 - Так ведь настоящая наша фамилия Шорненко. Мой дед зачем-то документы
выправил, модно было в пору его революционной молодости партийные кликухи
иметь, или под иностранца косить.
А вообще-то родственники по отцовской линии - все Шорненко. А бабка, если уж
на то пошло, та вообще в девичестве - Герасимова.

 - Лучше бы он вместо фамилии выправил себе национальность на еврея, или немца.
Сейчас бы ты в Нью-Йорке, или Берлине жил, как Алик. – широко осклабился Витяй,
озорно подмигивая мне.

 - Так ведь, конечно, лучше, если сейчас! - ухмыльнулся Рома, - А тогда, если
еврей, то фашисты шлепнули бы, а если немец – энкаведэшники еще раньше в
Сибирь загнали бы.
Так что, мне в любом случае русским, или украинцем рождаться пришлось бы.

 - Думаешь, пришлось бы?

 - Так ведь, чему быть – того не миновать!

Друзья весело рассмеялись и перешли к другим воспоминаниям.

Иван Григорьевич приходился Женьке, как он в свое время выразился - двоюродным дедушкой. Закоренелый холостяк, он не терпел, когда его называли дедушкой. Поэтому, мы звали его, по его же просьбе, просто дядей Ваней.
От дяди Вани я знаю, как он с братом Петром Григорьевичем, родным дедушкой Женьки, еще до революции переехал в Юзовку, нынешний Донецк.
Петр Григорьевич, молодой выпускник Санкт-Петербургского горного института, горный инженер, тогда еще холостяк, получил от угольного, как тогда говорили «рудника», трехкомнатную просторную квартиру и оклад жалования, от которого голова шла кругом.
В те времена корова стоила 25 рублей ассигнациями. Дядя Ваня так и сказал: «рубли ассигнациями».
Мы слушали его не перебивая, заострив все наше внимание на размере оклада инженера, на который можно было приобрести в раз целое стадо коров, лишь догадываясь, что ассигнации - это такие деньги.
Градостроительные изыски тогдашней юзовской глухомани были незатейливы. В центре пролегали параллельные улицы, или как до сих пор еще их называют – линии: первая , вторая, третья. Улицы прошивали проспекты.
Периферийные городские районы  с хаотичными застройками утопающих в непролазной грязи шахтерских поселков, самопроизвольно возникавшими вокруг шахт, олицетворяли собой вообще полнейшую убогость.
Ничем не отличался и район, в котором обосновались братья Виденские. Жизнь местному цвету общества, которому они принадлежали, скрашивали вечера в большом одноэтажном здании с огромной терассой в окружении парка. Принадлежал дом то ли крупному помещику, то ли промышленнику. Это был своеобразный островок цивилизации. Там проводились балы, театральные представления, в общем, как сейчас говорят - «тусовки».

Я хорошо помню остатки этого здания и парка. Я помню его, когда еще в нём располагалась районная администрация, а потом районный Дворец пионеров, в котором мы с начальных классов и до окончания школы занимались в разных кружках: рисования, авиамодельном, радио.
О былой роскоши дома свидетельствовали только остатки старинной голладской изразцовой плитки на облицовке отопительных печей, резко контрастирующей с невзрачным советским кафелем и окрашенными в ядовито-зеленый цвет панелями стен. Снесли дом уже после перестройки и на его месте возвели безобразное здание банка, смахивающее на баню.

В детстве мне  было нелегко представить себе дядю Ваню молодым.
Его крупная, грузная фигура, большая низкопосаженная голова с копной совершенно белых седых волос очень напоминала баснописца Ивана Крылова на гравюре из учебника русской литературы.
Совместить его в своем воображении с юной девушкой, которую он якобы тайно боготворил, было трудно даже, когда он, предавшись воспоминаниям, восхищенно, почти высокопарно описывал нам предмет своего увлечения.
Однажды, уже повзрослев немного, небольшой компанией собрались у Женьки слушать магнитофонные записи модной по тем временам музыки, нежданно пришел дядя Ваня и выпив предложенного ему красного болгарского вина, бутылочкой которого мы запаслись, разохотился почитать нам стихи его любимых поэтов.
Раньше мне уже приходилось его слушать. Знал он множество стихов наизусть, что было удивительно для его восьмидесятилетнего возраста, но декламировал он, на мой взгляд, несколько переигрывая, подражая ужимкам героев немого кино.
В этот раз он потребовал задвинуть шторы на окнах и зажечь свечи, и только после этого начал читать стихи неизвестных нам поэтов поры его молодости.
В школе мы только закончили Фета и как раз проходили Блока, Маяковского и факультативно Есенина, а тут вдруг - Апухтин!
Зрелище было необычным. Девчонки  буквально вцепились нам в плечи от страха.

...Васильки, васильки! ... Видишь, торчат на стене,
Слышишь, сбегают по крыше... Вот подползают ко мне,
Лезут всё выше и выше...

Голосом, пробиравшим до дрожи, читал дядя Ваня апухтинского «Сумасшедшего».
Вставная челюсть мешала ему, выскакивала изо рта, он придерживал ее, засовывал обратно трясущимися руками. Седые патлы вздыбились над испещренным глубокими морщинами лбом, нависшим над взглядом голубых, полных ужаса старческих глаз.
Кто-то из нас, не выдержав, распахнул шторы. Солнечный свет ворвался в помещение, и мы увидели искаженное страданием лицо дяди Вани, катящиеся по его щекам слезы.

Затронутый высокими душевными порывами дяди Вани, воспользовавшись удобным случаем, я спросил у него, кто же была та его девушка, но он промолчал. Чтобы разрядить неловкую паузу, я поинтересовался были ли у него после еще любовные связи.
Недоуменно приподняв бровь, он обыденным голосом ответил, что всегда, когда у него возникала нужда в женском внимании, он посещал городской бордель.
Меня тогда, романтического юношу, только вступившего в ряды комсомола, это признание потрясло и расспрашивать дядю Ваню, как он обходился с потребностью женского внимания при советской власти я уже не стал.

Во время немецкой оккупации все Виденские, кроме Левы, который ушел на войну, остались в городе, не успев эвакуироваться. Как инженера Петра Григорьевича привлекли к работам по восстановлению шахты, затопленной при отступлении Красной армии. Немцы не очень церемонились – или работай, или к стенке. Да и жить на что-то надо было.
А после освобождения нашими войсками Донбасса за пособничество оккупантам Петра Григорьевича, отца Левы, как врага народа, арестовали.
Суд был не долгим. Где-то по этапу на сибирские рудники он и сгинул. Где похоронен, да и похоронен ли вообще, никто не знает.
Лева, который всю войну артиллеристом на фронте сражался, о семье и отце узнал, только когда после Победы вернулся домой. Рыпаться с выяснениями обстоятельств по делу отца было и бессмысленно, и опасно. Все что удалось - получить справку о смерти.
Осужденных по серьезным статьям на Донбассе не оставляли. Сюда на шахты и стройки загоняли простых уголовников, семьи сосланных, да мало ли кого еще.
А в основном, на Донбасс за заработками, как и до революции, прибивалась ордами голь перекатная, роя по-первах на отведенных властями участках земли, или как их называли «планах», землянки, просуществававшие еще добрый десяток лет после оккупации. Потом на этих «планах», помалу стали расти разлапистые, собственной постройки дома, а разрушенные центральные улицы города восстанавливались и застраивались «сталинками».
Город и окрестности, как лоскутное одеяло состоял из кварталов и, так называемых поселков, населенных кроме русских и украинцев, множеством других национальностей - татарами, греками, армянами, евреями, цыганами, немцами, поляками.
Вплоть до конца пятидесятых на застройках центральных улиц и восстановлении шахт использовались также и немецкие военнопленные.


 - Алик, а на чем сейчас основана национальная идея у немцев?

 - А хрен его знает! Спроси лучше у Коляна, он специалист по этим делам.

 -     Национальная идея, как понятие, существовало  в допартийном общественном строе. Общественую мысль тогда представляли аристократия, церковь, ну и интеллигенты-патриоты.

 - Ну, началось! Вонючие интеллигенты!

 - Славка, угомонись, у нас уже и вонючих нет. Ну, ну, Колян, поясняй дальше.

 - А когда партии возникли, появилась партийная идеология. Сейчас слово «идеология» у нас прокляли, потому и стали говорить о какой-то национальной идее.

 - А национализм, разве не идеология?

 - Ну да, идеология. У нас нацидея пока что и проявилась в национализме, мафиозно-олигархическом разделении и футбольно-клановом патриотизме.

 - Надоели вы со своей философией! Вот американцы - патриоты! Они со школьной
скамьи, с молоком матери патриотизм впитывают.

 - Угомонись, Славка!

 - А чего? Есть у них «американская мечта», они с этой мечтой готовы на все,
что угодно!

 - Вот именно! Да они, кроме своей свободы ничего другого придумать не могут, потому как вся их американская мечта в том... чтобы самим хорошо жить.

 - А по-твоему, они должны прежде всего о тебе думать? Да, мы им нужны, чтобы их
дерьмо хавать.

 - Все равно, жить в Америке можно. Правительство все же о народе думает,
чешется.

 - А я еще раз говорю... пока им сыто живется за счет других, они и добрые.
А как выше их понятия кто-то себя ставит, того демократическими принципами к
стенке!

 - Давай, ребята, помянем наших, кого уже нет с нами.

 - Не чокаемся!

Сколько же нас было? Некоторые совсем молодыми ушли. Мишка... в ранней молодости мы были дружны. За несколько месяцев до отъезда узнал о его скоропостижной смерти. Он, правда, уже до этого перенес пару серьезных инфарктов. По-моему, Беня мне сообщил, вместе с ним и поехали проводить Мишку в последний путь.
Своеобразный был парень, старше нас  года на три. Впервые с ним привелось близко познакомиться при не очень приятных обстоятельствах.
Помнится, в пятом классе с Беней жгли костер в ямах на месте бывших коксовых батарей. Тогда там ни сквера ни танцплощадки еще не было. Сидим себе, вдруг влетает Мишка в боксерских трусах и перчатках и не раздумывая - тырссс Беню в лоб!
Только и сказал, что если кто еще раз хоть пальцем тронет Илью, вообще прибьет.
Оказывается, Беня обидел его младшего брата, тот пошел пожаловался Мишке, а он тренировался рядом в клубе в секции бокса.
Я об этом ничего не знал, потому акт возмездия произвел на меня большое впечатление.
Миша был личностью. У него была масса знакомств с урками и блатными. Бабы балдели от него. Надо сказать, после окончания университета он работал в школе, ученики любили его и полшколы пришло проводить его в последний путь и, как говорили, даже отметили 10 летний юбилей его памяти.


 - Потанцуем? – возле нашего столика стояла девчушка, положив руку на плечо
Сереги, самого солидного из нас.
 
 - Чего?!

 - Дочка, иди. Здесь дяди собрались не для этого сегодня.

 - Чего ей надо, я не понял? - удивленно обвел взглядом присутствующих Серега.

 - Да проститутка она. Хотела обслужить тебя, Серега.

 - Кто, эта девчушка?!

 - А то кто же!

 - Смотрю, девки теперь грудастые. В наше время редкое явление было.
А сейчас с пятнадцати лет, вишь, как выпирают.

 - Это все от «ножек буша». Они же гормонами напичканы.

 - А почему это на груди влиять должно? По идее,  должны бедра распирать, 
окорочка же ведь!

 - В наше время у девок бедра без «окорочков буша» перло. А у этих малолеток
все наоборот. Ноги, как у лягушек...

 - Времена!

 - Я через Москву сюда. Бродил по столице нашей бывшей Родины, вся заставлена
скульптурами, особенно у переходов и метро.
Некоторые скульптуры интересные. А некоторые, на современный европейский
манер: не понятно что, и не спрашивайте зачем - просто кунст.
Памятник бездомной дворняжке запомнился. Не тем, что что-то особенное в
искусстве сказано, а то, как прохожие реагируют. Хорошо, по доброму. Я даже
растрогался.
А потом вижу - чисто наше, ментальное: бросить свой пятак сочувствия,
милостыню убогому и - совесть чиста, можно дальше бежать, чтобы, не дай бог,
не налипло, на собственную судьбу не сыграло.

 - Все равно, лучше, чем совсем ничего!

 - А я тоже видел эту бронзовую собачку. Еще подумал, а почему в переходах и
скверах нет скульптур нищим? Вон их сколько бедолаг!

 - Чего это им памятники ставить? Нищим - памятники! Не нищие они, а нищенствующие. Из них - половина жулье, а остальные - просто опустившиеся.

 - Во! Это по-нашему! Вот цена подаяний, замешанных на вашей крутой гражданской морали и традициях.
Лучше бы тот, кто пятаки побирушкам бросает, голос свой поднял за них перед властями.

 - А кстати, помнит кто-нибудь инвалидов той войны, безногих и безруких побирушек в трамваях, рыночных рядах, возле гастрономов и у пивнушек, в их беспросветной неприкаянности, одурманенных алкоголем?

 - Я помню. Вот бы действительно кому памятник поставить! У многих из них на замусоленных пиджаках позвякивали медали и даже ордена, за которые в те времена и сто грамм никто не налил бы.

 - А я даже представляю себе его в бронзе в виде безногого калеки на тележке,
катящейся  на дребезжащих шарикоподшипниках вместо колес, а в руках у этого
инвалида деревянные такие штуки, которыми он отталкивался от асфальта.

 - Да что там из бронзы! Из чистого золота памятник нужно отлить, в натуральную
величину, и у обелиска Славы установить!

 - Угомонись, Славка!

 - А помните Сысоя? У него ведь ног по самые... как я теперь
понимаю... не было.
 
Мы все в детстве знали Сысоя. Каждый день его можно было увидеть восседавшим на невысокой тумбе в переулке у спуска к площади перед гастрономом, рядом у магазинчика, в народе прозванном «дежурка». В «дежурке»  допоздна торговали хлебом, водкой и прочей бакалеей.
Тумба по архитектурному замыслу предназначалась под постамент для большой цветочной вазы из бетона. Ваза давно валялась на замусоренном газоне, а  ее место занимал опухший обрубок человека с орденом Красной Звезды на застиранной майке, напяленной на выпирающий живот, погруженный в штаны с обрезанными штанинами.
Рядом на замусоленной бумаге с огрызками заветренной колбасы, селедки и кусками хлеба стояла кружка пива. На эту же бумагу проходящие мимо бросали мелочь.
В предвечерние часы и по выходным возле Сысоя образовывался плотный круг собутыльников, отоваривавшихся здесь же в «дежурке». Сквозь глухой галдеж обступавших его приятелей слышен был громкий утробно-пропитой голос и раскатистое гоготание самого Сысоя, заставлявшее вздрагивать прохожих.
При появлении участкового, выпивохи пускались в рассыпную, оставляя Сысоя в позе живой скульптуры, нагло отдававшей честь приставленной к виску ладонью. Выходки Сысоя оставались без внимания начальника, что с него взять!
Сысою еще повезло, у него была какая-никакая семья, крыша над головой.
Сотни тысяч таких же горемык инвалидов-фронтовиков по всей стране часто и этого не имели. Их просто заметали, как порочащее советсткое общество «нетерпимое явление» в жуткие «дома закрытого типа с особым режимом», где они лишались последнего – свободы, за которую проливали кровь на войне.
Поздно вечером за пьяным, потным, обосанным Сысоем приходили сыновья, подхватывали его на руки и отволакивали домой.
Эту картину я мог наблюдать ежедневно из окна нашего дома.
Одним днем, как обычно, выглянув в окно, я увидел возле тумбы суетливую толчею прохожих. Сысоя на тумбе не было.
Подталкиваемый тревожным любопытством, я выскочил на улицу и увидел  его, валявшегося недвижно на земле возле опрокинутой цветочной вазы, уткнувшегося головой  в пыльную траву.  Его лицо с выпученными остекленевшими глазами было неестественно синюшного цвета, почти черным.
Позже я узнал, что он был боевым офицером.


- Нам еще повезло, ребята. А вот наши родители и почти все в то время хлебнули из чаши войны. Давай, помянем!

 - Не чокаемся!

 - Ты о какой войне речь ведешь?

 - Да уж о той, священной, Отечественной, единственной победной.

 - А почему, собственно, единственной?! А в 1812 году мы Наполеону тоже
надавали...

 - Ты еще Куликовскую битву вспомни!

 - А и вспомню!

 - Угомонись, Славка!

 - А что там в твоих парижах с этим?

 - Да там парадов по поводу нашей Победы не проводят. Мемориалы и военные
кладбища ухоженные. И своих, и чужих. Повсеместно.
В самом центре Парижа - Дом инвалидов, выстроен еще несколько веков назад. Сейчас это военый музей, ну и еще он знаменит как символ отношения общества и государства к пострадавшим патриотам Франции. А вообще у них инвалид войны - герой, опекается государством ...как и у нас сейчас.

 - А в Германии? Как к бывшим... ну, к инвалидам войны относятся?

 - А там все бывшие... Хорошо относятся... Люди там другие, культура
взаимоотношений. Далеко нам...

- Да уж, наслышаны! Конечно, куда нам, культура! Знаем мы эту культуру! Били вас и бить будем!

 - Угомонись, Славка!

 - Слышь, ребята, давай за павших на войне!

 - Давай, давай!

 - Не чокаемся!

 - Слышь, Славик, а ты, собственно, чего хорохоришься? Бить будем... Это кто
бить-то будет? Ты, что-ли?

 - А у него по жизни так – коня куют, а жаба свою лапку протягивает.

 - Кто жаба?! Да пошли вы все! Козлы сранные!

 - Эээ! Ты куда это намылился? Заплати, потом иди куда хочешь.

 - Не надо, пусть проваливает, я за него заплачу. Иди, Слава, повоюй там с
женой, она еще не вся у тебя в синяках.


Будучи взрослым уже, я осознал, что в этой войне как бы две стороны: одна значительная, официальная, героическая, киношно-хрестоматийная, а другая – в разговорах моих родственников, близких и не близких знакомых в их коротких и редких воспоминаниях, совсем незначительная, по бытовому простая и непременно горькая.
И со всем этим они ведь по-настоящему любили свою Родину, свою Победу!

В старших классах наша учительница литературы задала написать сочинение о войне по рассказам родителей.
Я описал эпизод, который мне поведал отец, когда я пристал к нему с просьбой рассказать какой-нибудь героический его подвиг.
Я приставал к отцу, а он отмахивался, отнекивался, и тогда я задал ему прямой вопрос:

 - Пап, а сколько ты немцев убил?

Он неохотно ответил:

 - Да откуда я знаю? Я ведь минером-подрывником был – минные поля, мосты,
здания  минировал, потом разминировал.

 - Ну, а в атаку приходилось ходить?

- Нет. Я же во зводе особого назначения был, не наш это профиль в атаки ходить. В  контратаку пару раз всего, может, и приходилось, когда немцы прорывались.
 
 - Значит, все-таки ходил?

 - Бывало.

 - С автоматом? Кричал «ура!»?

 - Да ничего я не кричал, молча... не помню. Карабин у меня был, зачем мне
автомат?

 - Ну, как зачем? Очередью по немцам!

 - Карабин для минера сподручнее. У автомата одни диски чего весят!
Опять же – шуму много.

 - А пистолет был?

 - Был.

 - Так что, так никого за войну и не убил?

 - Тю-ты-нуты! Да по-разному было!

 - По-разному, по-разному! Как по-разному?

 - Да так!

 - Ну, пап!

 - Ну, помню раз с задания возвращались, нарвались то ли на засаду, то ли на дозор. Свалился я к немцу в окоп, не успел он в меня пульнуть. Ну, сцепились мы, себя не помня. Я для него смерть наяву, он для меня.
Когда все закончилось, меня наши оттащить от него не могли, еле пальцы
разжали.
Задушил я его... а он молодой, как и я тогда был, почти пацан. Ну, что
интересного?

 - Жалко было?

 - Да ну! Чего жалеть...  колотило помню. Руки тряслись, а куда минеру с
трясущимися руками? Я хоть и не пьющий, сто пятьдесят накатил, у нас с собой
всегда было для таких случаев.

 - Сколько же тебе было тогда?

 - Мне? Лет двадцать. Может, чуть больше.

 - А что еще запомнилось?

 - Да надоел ты! Ну что на войне может быть интересного? Как вши заедали? Как
голодали? Как суп из крапивы на голом кипятке по весне варили, сухари в   
промерзлом окопе вместо конфет сосали? Или когда американской свиной
тушенки с голодухи первый раз обожрались да обосрались всем взводом?
Голая степь, зима, ни клочка бумаги, ни травинки, ни былинки. В блиндаж зайти
невозможно было. Вот это запомнилось!

 - И все? А писали, что на передовой хорошо кормили и даже в баню водили.

 - Мало ли что писали! По разному бывало. Когда в наступление пошли, тем более,
когда покатились по Европе, я так в весе набрал, ряшка как у поросенка была.
А в зиму 41-го на 42-й чуть с голоду не помер.

 - Расскажи, пап!

- Да что там рассказывать! Сейчас хоть и не те уже времена, да все равно, болтать не нужно, я ведь подписку давал.

В тридцатые годы началось движение по выявлению талантов в советской стране. По городам и весям разъезжали деятели разных искусств и отбирали среди молодежи перспективных.
Отец, как один из выявленных талантов, после окончания сельской школы направлен был в Донецк, тогдашний Сталино, в музыкальное училище, нынешнюю консерваторию.
Казалось, так бы и сложилась у отца судьба - в июне 41-го ему предстояло только сдать выпускные экзамены и, считай, мечты стать музыкантом симфонического оркестра осуществились бы.
Да не суждено было этому сбыться. С самого начала войны немцы рванули к Донбассу, индустриальный Сталино спешно эвакуировался, шахты затапливались, заводы минировались. Никому не было дела до молодого музыканта без документа об образовании, и потому он налегке, втиснувшись в вагон поезда, поехал домой.

Встреча с родителями была недолгой, расположенный поблизости от родительского села огромный детский дом для сирот интернированных, или по простому – детей жертв сталинских репрессий, готовился к эвакуации.
Детей было очень много. Содержали их по тем временам хорошо. Когда несколько лет назад в урожайном 1933-м году, прозванном позже «голодомором», вымерла половина жителей села из-за искусственно созданного голода в сельских районах Украины, питание воспитанников детдома не ухудшилось.
Опухшие от недоедания сельские дети несли к высокой ограде детдома все, что можно было обменять у своих сверстников на еду. Может, этим и спасли себя от смерти, уготованную им, как и всем, кто не пожелал включиться в объявленную Компартией коллективизацию.

Теперь же, для эвакуации детдома спешно требовалось большое количество возниц. Для этого в принудительном порядке мобилизовали сельских мужиков и подростков. В день своего приезда, едва успев переступить порог родительского дома, в их число попал и отец.

Караван телег с детьми и детдомовским скарбом потянулся на восток, слившись с потоком беженцев, и через несколько недель достиг пределов реки Дон. Здесь колонну беженцев обстреляли немецкие самолеты, а к вечеру пронесся слух, что немецкие войска уже вышли на восточный берег Дона и отрезали путь беженцам.
Слухи убедительно подтверждала непрекращающаяся канонада где-то далеко «сбоку и спереди».
Проснувшись утром следующего дня, воспитатели детдома во главе с директором обнаружили, что сельские возницы, сговорившись под покровом ночи, удрали домой, к своим семьям и детям, оставив на произвол судьбы повозки с детдомовцами.
Остался только отец, которого, видимо, сельчане уже не признавали за своего, и потому ни о чем не предупредили. Может, и правильно сделали – отец был комсомольцем и за годы учебы в городе напитался чуждых многим крестьянам правильных идей типа: сам пропадай - товарища выручай!
Делать было нечего, за вожжи взялись преподаватели и воспитатели, старшие воспитанники детдома, и караван продолжил путь вперед, чудесным образом переправившись через реку Дон и, не встретив на пути немецких войск, прошел до Волги и дальше по сальским степям, где и был принят в одном из распределительных эвакопунктов.
Отца сердечно поблагодарили за самоотверженную помощь и с добрыми напутствиями отпустили на все четыре стороны, вручив Почетную грамоту на довоенном бланке с факсимиле самого Молотова, тогдашнего председателя правительства СССР, и надписью, подтверждающей участие в спасении детей.
Прошатавшись по бескрайним степям от одной юрты к другой, овшивев и обтрепавшись так, что с наступлением первых осенних холодов гостеприимные калмыки уже не пускали его к себе даже погреться, он, добравшись, наконец, в один из городков, где был военкомат, написал заявление, и был направлен добровольцем в ближайшую воинскую часть.
Это оказалась кавалерийская дивизия резерва Ставки главнокомандующего.
Когда выяснилось, что он музыкант, да еще и на духовых инструментах может играть, тут же определили его дивизионным трубачем.
Служба оказалась нелегкой. Всегда полная готовность, безупречный внешний вид, раньше всех подъем и позже всех отбой. Особенно доставала лошадь – единственный на всю дивизию белый красавец скакун требовал особого ухода. Благо, не утеряны были крестьянские навыки, трудиться приходилось  много, чтобы с форсом вылететь на скаку перед дивизионным строем и продудеть полагающийся моменту сигнал.

Где-то шла война, но о ней в дивизии знали только из  фронтовых сводок.  Было понятно, что враг приближается и каждый ждал того дня, минуты, когда дивизия выступит ему навстречу.
Первые тревожные звоночки прозвучали, когда с наступлением жгучих зимних холодов и
снегопадов внезапно прекратилось снабжение дивизии. Что на самом деле происходило и почему, откуда было знать молодому солдату? Никто ничего не мог объяснить.
Без фуража начался падеж лошадей. Дохлятина шла в котел, личный состав тоже нужно было кормить.
Но к концу января 42-го все запасы были практически исчерпаны. Теперь и для личного состава дивизии встала во весь рост угроза голодной смерти.
Командир дивизии распорядился направить на «большую землю» обоз за фуражем и продуктами. Из его личного резерва впрягли в повозки уцелевших верховых лошадей, был сформирован небольшой отряд, в который попал отец,  и обоз двинулся в направлении к фронту, на запад.
В метель, несколько дней и ночей без отдыха двигаясь в бескрайней степи, потеряв завязших в глубоком снегу лошадей и повозки, обозный отряд в конце концов был окружен откуда-то взявшимися НКВД-шниками.
Под конвоем, обессиленных и обмороженных, предварительно допросив каждого и взяв расписки, в которых указывалось о строжайшем запрете распространять информацию о произошедшем с их воинской частью, бывших каваллеристов направили на излечение в госпиталь, а затем каждый по одному был распределен в разные воинские части.

На этом закончилась для отца каваллерийская эпопея. Это было в самом начале долгих и трудных дорог войны. Потом была учебка, фронт, лишения и передряги, с которыми приходил армейский опыт, не спасший его, однако, от множественного осколочного ранения и тяжелой контузии, поставившей последнюю точку на его, так и не начавшейся карьере музыканта.


 - Ну, а чем же закончилась история с твоим сочинением?

 - Двойку получил. И жирную приписку красным карандашом на полстраницы, что
списывать чужие произведения  зазорно.

 - Это тебе Лариса такое вкатала?

 - Нет, Анна, это было еще в восьмом классе. Обидно, практически описал все как
было по правде, только и присочинил, что отец в атаку шел на пулеметное
гнездо. Не писать же, что споткнулся и свалился в окоп сверху на немца,
которого и задушил с перепугу.

- А я сочинения про партию всегда писал, или про Ленина. Меньше трояка никогда  не ставили.

 - Да я после этого случая тоже...

                ***

Во дворе уже ожидало такси. Все также, как и раньше, у подъездов на скамьях сидели старушки и старички. Я их всех знал молодыми.
Уравненные старостью и нищенскими пенсиями, одинаковыми заботами, рядышком сидели бывшие учительницы и врачи, продавщицы и уборщицы, бывшие подчиненные и руководители.
Каждой и каждому нужно сказать напоследок пару добрых слов, пожать руки, в которых уже не чувствовалось прежней жизненной силы. Выслушать напутствие, пожелания добра.
В эту минуту прощания, их глаза были искренни... Увидимся ли? Когда?

Все! В путь, домой! Заброшена в багажник дорожная сумка.

 - Алик, Алик! Ну, ты это... Чего, уже уезжаешь?  Ты там привет передавай.

 - Кому?

 - Да я просто... Зла не держи за вчерашнее.

 - Да не бери в голову, Славка! Чего там держать, глупости все.

 - Ну, давай тогда, в общем... Счастливо добраться до хаты, чтобы все в поряде
было. Эх! Счас бы на дорожку, чтобы легче путь тебе...  Самсон когда уезжал,
на ящик пива оставил... и на пару поллитровок... Я говорю ему, мол, зачем...

 - ... На, держи.

 - Да зачем...

 - Собирай на памятник. Пока!


Alexander Bermas
Juli 2011.