А помнишь Письмо второе

Это было завораживающе. Из-под купола пролился белый луч и, разрезая темноту, выхватил как из небытия, скульптурную группу. Белый светящийся мрамор тел. Конь, мужчина и женщина. Зазвучала какая-то музыка и скульптура ожила. Да, вот этот миг, начало номера, вот это волшебство врезалось в память, запечатлелось в детском мозгу на долгие годы. Мраморный конь, точёные фигуры римских богов в коротких туниках оживлённые звуками музыки… Что было дальше, я не помню. Это всё.

На самом деле я не люблю цирк.
Ожидание поездки, предвкушение чего-то неизвестного – вот это радость. Сборы, дорога, толпы народа, старое деревянное здание с огромной афишей, на которой почему-то была нарисована дурацкая жонглирующая кольцами корова. Теперь его нет. Толи сгорел, толи просто от старости его снесли… Не помню. А сейчас цирк такой, какой сейчас. Есть, наверное, там интересное, смешное, занимательное, но я так с ним и не подружился. Не люблю этот клоунский гротеск, буффонаду, нарочитую веселость, доведённую до абсурда, не люблю дрессированных животных, не люблю акробатов и эквилибристов, и всех кто работает под куполом. Я не против профессии, просто не люблю, когда мучают. Себя, животных, всех… Когда на высоте… Когда вот-вот и… Вниз. Страшно. Нет, не люблю. И тех бесконечных качелей во дворе, и вообще высоты, и тот обрыв на море, самый край… Господи… И откуда это? Ладно бы только за себя, ну да, омерзительное чувство падения, когда перехватывает где-то на уровне диафрагмы дыхание, и все внутренности норовят сменить местонахождение положенное им природой, какой-то животный страх от этого «вниз», и единственная мысль на краю: « Вау… Твоюж… Не смотри!» и отшатнуться от этой затягивающей гипнотической пучины, от падения… Это ладно, понятно, инстинкт самосохранения, но почему он просыпается и от того, что кто-то стоит на краю? Помнишь, как ты любила? Встать на самый край и раскинуть руки. И сердце при виде этого замирает, и мозг рисует моментально жуткие картины падения, и дикое желание схватить в охапку и оттащить, отдёрнуть от края… Но страх… Что резкое движение, неловкий поворот и… И тогда только тихое-глухое: «Отойди оттуда, ради Бога… Дай руку!» Нет, не люблю этого. Полёт – это здорово, а падение – страшно. Нет, не люблю.

Да ты спишь уже, наверное, а я никак… Не приходит сон. Заглянет на минутку и скроется, а ты сидишь и ждёшь, может вернётся? Вот и сижу, кропаю это плохо разбираемым почерком, пока не спится, и чернила не закончились. А тут на берегу ничего не изменилось с наших пор. Может только море чуть дальше подмыло берег, а в остальном… Те же сухие коряги, те же водоросли в полосе прибоя, то же небо огромное… Да что в сущности может изменится на побережье? Веками так - волна за волной… Ну я и жгу костёр из этих дров подаренных морем. Костёр светит, звёзды-Луна, хоть читай… И пишу пока время позволяет. Кожаный мягкий переплёт у блокнота – удобнейшая придумка, сунул в карман или рюкзак и готов. Достал, развязал ремешок – пиши…

Головешки трещат, ветер искры раздувает, они блестят, летят за ним и вдали гаснут… Как помнишь, блестели заманухи у клоуна в репризе, будто денежки, монетки блестящие, как он в зал их из ведёрка выплёскивал, и как все дети бежали собирать… И мы тоже… А оказалось обманка. Фольга, картонка блестящая. Поманит и перестанет блестеть. Сначала весело, да, а потом… Разочарование. Блеф. Вот за это и не люблю цирк… Ну не буду спорить. Красиво, феерично, красочно, ярко… Красочно…А тут тоже сейчас красочно. Но это другие краски, настоящие, живые… Жалею, что нет под рукой этюдника, набросать, намешать цвет, этот кадмий, эту смесь лазури и кобальта с охрой… Так если задуматься – дикое сочетание, но в натуре вполне гармонично…. Краски вообще штука странная.
А помнишь, ты спросила, когда я приехал из училища: «Как у тебя с живописью?» Я чего-то мямлил несусветное. А на самом деле, всё просто – никак. Я с ней так и не нашёл общего языка. В монохроме мне комфортнее. Не верится, да? Столько лет об этом молчать, скрывать… Ну я много о чём молчу, если подумать.
А знаешь, как это случилось? Я не рассказывал? Ну, сколько мне тогда было? Классе, во втором, третьем, чтоли… Я срисовывал с обёртки шоколада какого-то слонёнка. Простая графика, без затей. А нужно было делать уроки. А они ну никак не желали. И попалась под руку эта закладка, я стал на листочке чиркать что-то в попытке повторить рисунок и вдруг увидел - а похоже! Похоже получилось! Это осознание, что могу похоже нарисовать меня тогда так поразило и обрадовало! Какие уроки? Я к родителям – похоже? Я просто так срисовал, не переводил… А мне – а уроки ты сделал? Юный художник… В общем, оценил эту способность только я.
А краски? У меня всегда в детстве были самые простые, сухие акварельные, ну те, которые в канцелярских товарах, и даже не медовые, а именно сухие, кругленькие, на картонной подложке приклеенные таблеточки. Кондовые, такие сухарики… И кисть… Соответствующая. А чего ещё? Ребёнку чтоб мазать – пойдёт. А цвета у них были… Мама родная… И захочешь порисовать, а не будешь. Так вот, летом в пионерском лагере, в начальных классах это было. Сразу после заезда и знакомства, всю шишкалду в клуб отправили. Кружки-секции. Досуг с пользой проводить всё лето. Мне судомодельный и изостудия сразу приглянулись. В судомодельный я по возрасту не подошёл, там режущий инструмент, техника безопасности, ну меня на следующий год и пригласили. Вот и остались библиотека и изостудия. Туда я и записался. Кружок рисования вёл молодой кудрявый парень, тогда он мне казался взрослым дядькой. И почему-то, как мне показалось, он отнёсся ко мне не так как ко всем. На столах у ребят лежали карандаши и обычные, знакомые краски. Он спросил, что бы я хотел нарисовать? И услышав после раздумий – «Корабль, парусник», видимо проникся, да, был у меня период парусов и мачт. Он достал большой лист бумаги, и я растерялся от размера, белого пространства… А3, как я теперь понимаю, потом он полез в один из шкафов и достал коробочку синего цвета, со странной надписью «Нева», ну читать я уже умел, но что за Нева, откуда и куда, я не представлял. Коробка открылась, а там…Там маленькие тюбики. Я впервые в жизни увидел тюбики с краской. Акварель! Представляешь? Жидкую. Яркую. Сочную, живую! Оторопь. Я же не знал чего с этим делать, с какой стороны подходить… А он достал уже откуда-то кисть и протягивает мне. И какую? Приличную художественную кисть. Настоящую! Ты подумай! Всё настоящее. Бумага, краски, кисть… Пришлось осваивать. Нет, обрадовать нечем. Это бездыханное от удивления и восторга тело ничегошеньки не смогло и это естественно, ну тогда мне об этом никто не сообщил и я убитый горем больше в изостудию эту не пошёл.

Так с тех пор с красками и не срослось. Я вижу, ты же знаешь, и могу, но… если будет выбор – выберу графику, монохром, или это будет чистой воды импрессионизм и абстракция. А тут, на берегу, с графикой сейчас никуда, от неё только пара линий, горизонт, а остальное цвет, цвет и ещё раз цвет… А те деревенские спонтанные этюды, ты помнишь? Стожки а ля Клод Моне, и развалюхи избы на закате. И как нечем было разбавлять масло, был какой-то страшный растворитель и скипидар ни к чему не годный, и как пожухла половина этюдов через месяц… Смешно было, да? Мастер… Они ещё живы интересно? Ну, в общем, это и были самые большие живописные опыты. А мошки в траве? Помнишь, как они заразы лезли везде и кусались до расчёсов, и как ты ругалась, а потом сидела на мостках и болтала искусанными ногами в озере, отмокала.

Да, то лето вообще было живописным, красочным. Помню, как оранжевыми желтками пофыркивая и скворча, смотрела глазунья со сковородки и зеленью с огорода ты её пыталась заставить улыбаться. Пошире. А хозяйку ты помнишь? Морщинистое бабушкино лицо с загорелыми яблоками щёк, в глухо повязанном цветастом платке. А хрустящие корочки свежего, мягкого, ещё тёплого хлеба, а парное молоко, и усики над верхней губой, маленькими каплями, сидящие на твоём детском, лёгком, еле заметном пушке, а щекочущие по щеке ресницы? Ты их не обстригла, надеюсь? Ну, это я пошутил, не уклюже как всегда… А тот ураган? Грозу, от которой мы убегали, от тучи чернотой закрывающей горизонт? Как погнуло у соседей антенны на крышах, а через три дома от нас и вовсе сместило кровлю на срубе. Как мы прятались в сарае и вспоминали про фею убивающего домика, и я ругался, что нет фотоаппарата, чтобы отснять эту непролазную стену дождя, и мы смотрели в открытую дверь на эту шумящую пелену. Сижу перед костром, подошвами ботинок пододвигаю выскакивающие головни, море в темноте дышит, а я вспоминаю всё это и улыбаюсь, хорошее было время, беззаботное… А я ведь чуть не расплакался, когда ты приехала ко мне. Глупо… Перенервничал и… Сгрёб в охапку, обнял, ткнулся в твои волосы, чтобы не заметила и только зубами скрипел на тихое «Здравствуй», а ты поняла, почувствовала и… «- Дурачок…» И ничего больше не сказала. Конечно дурачок, кто же ещё? От счастья разве плачут? А мужикам и вовсе зазорно… Господи… Сколько уже прошло, но… Как мне всегда этого не хватает… Той радости, того солнца, того тепла…

О, смотри-ка, светает уже. Зябко, однако, стаёт, горячего надо попить, термос полный с утра ещё и тепло держит долго… Дальше? Ну а что дальше? Я точил в ту летнюю смену из коры кораблики об асфальт, ладил из веток и тетрадных листов такелаж и пускал их в ручьях. В непогоду просиживал в библиотеке. Тогда и пришли ко мне Пройслер, Линдгрен, Туве Янсон, Эно Рауд, Лагерлёф… Журналы Пионер и Костёр привели Крапивина с «Колыбельной для брата» и тогда мои паруса ещё сильнее наполнились морским солёным от брызг ветром… Хотя вру… Помнится я выиграл там конкурс рисунка и мне за какое-то не первое место подарили книжку… Ну да, интересно было, конечно… Ну нормально там всё было, как летом в пионерском лагере бывает… Только тебя не было… Вот как сейчас.

Куда я тогда делся, после училища и практик? Да в общем никуда… Буквально. Экспедиции, разъезды. Последняя не очень удалась. Аварии, больницы, операции… Да и ты вышла замуж… И вроде бы удачно… Ну вот так как-то всё, день за днём, год за годом. Работа, там-сям, кино, шоубизнес… Разная. Интересно было, да, безусловно, одни киношники чего стоят… Это отдельная песня. Операторы. Я с ними тусовался больше всего. Набрался. С оптикой, с плёнкой, спецэффекты, построение кадра… Хорошая школа. Практическая. Но пьют сволочи страшно… И снимают ещё при этом, как умудряются заразы – загадка. Гении… Был там один художник постановщик, всё как в градус войдёт, так меня нахваливал – ты, говорит, наш человек, фактурный! Картину мне свою подарил. Широкий жест. Оглядел мутным оком стены мастерской: - О! Вот эту! Хошь подарю? Куда мне? Отвечаю, я же перекати-поле… - Не бзди! Снимает её со стены и маркером чего-то на обороте холста какракулит…
Так она и осталась на студии, действительно, куда мне её? Я же не Дягилев и не Третьяков… А что такое «фактурный» – я тоже так и не выяснил.
А потом… Потом снова больницы. Операции. Помнишь мои постоянные очки? Так вот, теперь их нет, а глаза… Ну как были слабым местом, так и остались. А потом была работа в модной индустрии. Да, занесло, угораздило и там отметится. Модели, показы, съёмки, ночные смены, буклеты, афиши, разработка и оформление аксессуаров…
Рисовать я перестал. Нет, профессия так и осталась, инструменты сменились, и теперь иногда когда удаётся, то я для себя вспоминаю шорох грифеля о бумагу и понимаю, что скучаю по этим ручным техникам…
Там тоже было интересно. Свой особый мир, на геев насмотрелся, хлебнул богемный компот… Респектабельность, изыск, помпа… А за кулисами, в бэкстейджах… Там всё просто, как у людей. Мат, нервы, дрязги… Жизнь…

Сейчас? А что про сейчас… А нечего про сейчас рассказывать. Сижу на берегу, смотрю на поднимающееся из моря солнце, пишу в блокноте эти строки, ракушки и галька шуршат под ногами, напоминая о тех голышах, что мы под роспись искали на берегу, чтобы ровные, разные, чтобы краска легла… Да… Память забавная штука. Чего ни коснись, тут же вытаскивает фрагмент ассоциации…

Ну вот… Новый день пришёл. Можно дальше отправляться. Костёр догорел и последняя сигарета… Соберу пожитки и пойду. Нет, ты не пугайся что маленькие разрозненные листы, да ещё так много… Это мой блокнот. Главное чтобы в конверт влезли. А вот и ящик почтовый как раз… Может и дойдёт…