Яльди

1.
Погружённое в сладкую дремоту тёмного раннего зимнего утра Иванково ещё спало. Но кое где в окнах домов уже забрезжил тусклый свет керосиновых ламп, а из труб над крышами изб потянулись вверх невидимые столбики дыма. Где-то стукнула калитка, захрустел морозный снег под чьими-то шагами, заскрипел старый колодезный журавель, послышались людские голоса. Вот промелькнула одна, другая, третья тень, скользя по протоптанным в снегу тропинкам вдоль сельской улицы.
На фоне светлеющего неба из редеющей тьмы уже начинали проступать силуэты домов. Ночь постепенно уходила на запад. Над селом гасли бледные звёзды, и таял тонкий серп ранней молодой луны, а на востоке, за Лиштуном, на светло-бирюзовом горизонте виднелась резная кромка верхов заснеженного Затынаса. А слева, на северо-востоке, уже розовела даль над Яльдями – большим сосновым заповедным бором.
Обогнув последний дом по правой стороне Иванкова, Полина Конкина вышла за околицу села. Прямо перед ней лежала наезженная санями дорога на Малышево, но она свернула направо, на проторенную ежедневным хождением по глубоким снегам дорогу на Яльди. Вон там, в серой утренней дали, у занесённого снегом замёрзшего Черстуня, виднеется несколько идущих в даль фигур. Это их бригада из восьми девчонок и приданных им в помощь двоих ребят.
Эту ребятню, худую, конопатую, которой не было ещё восемнадцати, бросили на стратегический завал леса на востоке Рязанской области. Бросили вместе с остальным местным населением возводить ещё один рубеж обороны в те дни, когда поздней осенью 1941 года немцы уже стояли под Рязанью, планируя с востока обойти Москву и замкнуть кольцо окружения столицы. Едва лишь дух перевели иванковские девчонки после осеннего рытья окопов в Ижевском и в Рязани, как через считанные дни по возвращении домой их срочно вызвали в сельсовет. Там им обменяли ломы и лопаты на пилы и топоры и объявили всю важность нового задания Родины. И молодёжь безропотно впряглась в лямки нового задания и уже третью неделю, с утра до вечера, тащила на себе этот тяжеленный воз яльдинского лесоповала.
Полина остановилась, поправила выбившиеся из-под платка волосы, подтянула за концы съехавший от быстрой ходьбы полушалок и немного отдышалась. Нет, как она ни старалась быстро идти, а, видно, уже не догонит девчат. Что делать, мать вчера уехала в Спасск, в госпиталь к раненому отцу, а её оставила за старшую в доме. А дел в доме с самого утра невпроворот, даже если вставать ещё затемно. Пока она подняла с постели братьев и отправила старшего на колодец за водой, а младшего за дровами в сарай, наказала Танюшке смотреть за маленькой Любанькой, а сама подоила отощавшую от бескормицы и едва дававшую молоко корову, растопила печку, сварганила нехитрую похлёбку и вместе со всеми поела из чугунка, вот и пролетело время.
Уже стукнули ей в окно вышедшие на улицу девчонки, а Полина ещё только собиралась в дорогу. Одевшись, она вынула из печурки тёплые рукавицы и, сунув под мышку двуручную пилу, постращала напоследок братьев-сорванцов, чтобы те не обижали сестёр, и выскочила из дома. Но подруг её за воротами и след простыл. Нет, она не обижалась на девчонок из своей бригады за то, что они не подождали её. Просто никто из них не хотел опаздывать на место сбора у лесной сторожки, чтобы лишний раз выслушивать разнос от поджидавшего их в Яльдях старшего бригадира по завалке леса, строгого, из тех армейских отставников.
Под его началом было несколько таких бригад из пяти-шести человек молодёжи с окрестных сёл и деревень. И данной ему властью он всех держал, что называется, в кулаке и догляде. Пожилой, но ещё достаточно крепкий, коренастый, крутой мужик с мясистым красным носом и командирским голосом, он не терпел, когда кто-то из его подчинённых нарушал, хоть на самую малость, установленный им порядок работы на лесоповале. Вводя армейские порядки в гражданскую жизнь, он опоздавших по утрам на работу и не выполнивших норму за день отчитывал на весь лес и в основном матерными словами – чтобы лучше доходило.
– Немец на подходе со своими танками и пушками, а вы, растудыть твою налево, – кричал он с крылечка сторожки, словно с трибуны, – а вы вместо того, чтобы больше валить лесу, ити вашу мать, строить крепкую оборону, мать вашу ити, филоните, тем самым потакаете врагу?! Да я вас за это, так и разэтак!..
– Эх, какой старшина напрасно в тылу пропадает! – шутил неунывающий Юрка Сорокин в утешение заплаканным девчонкам после очередного, незаслуженного по их мнению, разноса от старшего бригадира, – Таких бы на фронт только немцев пугать! Как рявкнет из окопа да обматерит фрицев, считай – атака отбита. Вот уж, что русскому хорошо, то немцу смерть.

2.
Между тем уже совсем рассвело. Показавшееся над Затынасом солнце протягивало к Иванкову свои холодные лучи и играло разноцветными искрами на снежной луговой целине. Опушённые густым инеем деревья у заросшего ивняком затона Черстуня отбрасывали на дорогу свои длинные лиловые тени. Ясное высокое небо наливалось синевою. Из открытых далей потягивал студёный ветер. День обещал быть морозным, ядрёным. Но шедшая скорым шагом Полина не чувствовала холода, сжимая под мышками пилу, которая, размахивая, словно птица крыльями, что-то тихо и тонко напевала при ходьбе. Случайно оглянувшись назад, девушка увидела торопливо идущего за ней путника. Заметив, что она обернулась, он что-то прокричал ей издали и помахал рукою.
– Кто же это: Юрка или Толька? – подумала Полина, – Кто из них мог выйти позднее её?
И она не остановилась, лишь немного сбавила ходу. Пусть догоняет: всё же вдвоём с попутчиком всегда легче идти. Когда же остался позади Черстунь, за её спиной послышался частый скрип снега под ногами бегом догонявшего путника. И тут услышав окликнувший её голос, Полина, не оборачиваясь, сразу узнала его. Она узнала бы его из тысяч других голосов. И потому так часто и волнующе забилось её сердце – Юрка Сорокин.
– Здорово, Полинка! – коснулся он её руки.
– Здравствуй, Юрка! – она искосо посмотрела на него.
– Еле догнал тебя, – тяжело дыша, зашагал он рядом с топором на плече.
– Да я особо не спешу.
– Ну да?! – он недоверчиво посмотрел на неё.
– Всё равно уже вовремя не успеем.
– А не боишься бригадира?
– Ну, а куда деваться?
– Это верно.
– Может поймёт, когда объясню ему, что отец в госпитале, что мать к нему поехала, а сама я с младшими братьями и сёстрами всё утро провозилась.
– Ага, будет он слушать твои объяснения, они ему – как мёртвому припарки, – усмехнулся Юрка, – Погоди, он ещё гудок приладит к своей сторожке, чтобы к нему бегом бежали. А скоро вообще будем строем ходить и с песней.
– Не надо опаздывать.
– Да дело не только в этом, а в самом человеке.
– Ну, а всё-таки, ты-то чего опаздываешь? – спросила его Полинка, – Ты же у нас всегда ведь в первых рядах на трудовом фронте.
– Смеёшься?
– А что, нельзя? – она лукаво улыбнулась.
– Мне сейчас не до смеха, – нахмурился Юрка.
– Что-то случилось? – встревожилась Полинка.
Он не ответил и какое-то время шёл молча, словно решая, говорить или нет.
– Мать занедужила, – наконец, после молчания сказал Юрка.
– А что с тёть Надей?
– Плохо дело: она и так здорово сдала за последнее время – с тех пор, как месяц назад нам пришло извещение о без вести пропавшем на Западном фронте отце. Всё переживала о нём, ночи не спала, а сегодня совсем слегла. Говорит, что ноги не держат, руки дрожат, и есть сама не может. Вот и кормил её утром из ложки и заваренной травкой из кружки поил. Плачет, что обузой своим детям стала, что белый свет не мил. Я уж перед уходом заскочил к соседям, попросил тётку Анюту днём за матерью присмотреть, ежели что с ней случится. На младших братьев надежды мало, за ними самими глаз да глаз нужен.
– У меня такие же братья, – вздохнула Полинка.
– У них есть ты, – пожал плечами Юрка и неожиданно прибавил, – А мне весною будет восемнадцать. Уйду на фронт, кто вместо меня останется?!
Юрка замолчал. А Полинка вдруг вспомнила про свою мать и только сейчас поняла, почему она, несмотря на все житейские неурядицы прошедших лет совместной жизни с отцом, как только пришло от него письмо, так тут же бросила дом, детей и помчалась к нему, раненому, в госпиталь. А ещё Полина впервые поняла, как Юрка любит свою постаревшую больную мать, как искренне переживает о ней. И это было так непохоже на него, привычного сельского балагура и баламута, который на людях ко всему в жизни относился легко, с шутками и прибаутками. И она ощутила даже не жалость к нему, а сочувствие, близкое её душе. И Полинка отвернулась, чувствуя, что краснеет при одной мысли, что так заметно со стороны было её неравнодушие к Юрке. Но он молча шёл и озабоченно смотрел себе под ноги, думая свои невесёлые думы. Так до самой Ушны они больше не проронили ни слова. Только Юрка, заметив, как усилившийся встречный ветер трепыхал в руках у Полинки пилу, молча взял у неё инструмент, и они прибавили шагу.

3.
Когда они перешли старый, с поломанными перилами, мостик через Ушну, показались Яльди – большой заповедный бор. Ещё издали его вековые, уходящие в небо, сосны с нахлобученными на их курчавые вершины снежными шапками и остроконечные, тёмно-зеленые пирамиды разлапистых елей, припорошенных снегом, стояли недвижимо и величественно. Где-то там, внизу, к подножиям их золотистых и бордовых стволов жалась мелкая лесная поросль. Наваленные между деревьями сугробы были испещрены разнообразными по размеру и рисунку звериными и птичьими следами. Было тихо и пустынно, но лес жил своей обыденной, скрытой от внешних глаз, жизнью.
– Смотри, Полин, – толкнул её в бок Юрка и кивнул вперёд, – Стоит, ждёт нас!
– Что сейчас будет! – с придыханием сказала она в ответ.
На лесной опушке, наполовину занесённая снегом, виднелась небольшая бревенчатая сторожка. У коновязи стояла лошадь, запряжённая в сани. Пар от горячего дыхания валил из её ноздрей. А на крыльце, по-хозяйски широко расставив ноги в тёплых подшитых валенках, стоял бригадир и, прищурившись, смотрел на дорогу. Мелькнули за деревьями и скрылись в лесу вовремя пришедшие на работу лесоповальщики, с пилами и топорами уходившие на свои делянки. Одни лишь Юрка с Полинкой ещё только подходили по дороге, упиравшейся в сторожку.
– Здрасьте, Игнат Фокич! – поздоровались с ним подошедшие ребята.
– Ну, что, едрёна вошь?! – не ответив на приветствие, недовольно засопел Инат Фокич, – Спать любите, а работать за вас дядя будет, мать-перемать?!
– Отработаем, дядя Игнат! – виновато ответила Полина.
– Немец не сегодня-завтра здесь будет, а вы «отработаете», растудыть вас через пень колоду?! – сорвался он в крик, аж побагровев в лице.
Как ни крепилась Полинка, а только почувствовала, как её снова начинает трясти от страха. Это в детстве она никого и ничего не боялась: дралась с соседскими ребятами, лазила с ними по деревьям, заборам и крышам, запросто обращалась со скотиной и дерзила старшим. Это был маленький бесёнок в юбке. Вот только повзрослев, она почувствовала, что внутри у неё такая же ранимая девическая душа, как и у всех представительниц её пола.
Не зная, как оправдаться перед бригадиром, Полина молчала, виновато опустив голову. И тут случилось что-то необыкновенное.
– Да, хватит вам орать! – внешне спокойно и даже равнодушно сказал бригадиру Юрка, – Лучше скажите, куда идти.
– Ах, ты, шкет! Сопля ты этакая! – не слышавший доселе слова поперёк себе, чуть не захлебнулся от возмущения Игнат Фокич.
– Да я тебя сейчас вот этою рукой по дереву размажу! – он подскочил к Юрке и замахнулся на него.
Но ожидаемого удара не последовало, так как Юрка не испугался, не шарахнулся, а, сняв с плеча топор, ещё выше, с явным вызовом, поднял голову. Так они и стояли какое-то время друг против друга, одинаковые ростом, только один из них был втрое моложе другого и тонкий, как тростинка, по сравнению с матёрым, кряжистым бригадиром. И поломал бы его старшой, как медведь неудачного охотника, да понял, что силой тут не одолеть норова. А, может, и сжатый в Юркиной руке топор подействовал на бригадира отрезвляюще.
– Ладно, хрен с вами! Идите, работайте! – опустив занесённую для удара руку, сказал Игнат Фокич.
– А ты, молокос, смотри у меня! – поднёс он к вздёрнутому Юркиному носу кулак.
– Куда идти? – невозмутимо повторил Юрка.
– Сказал бы я тебе, да девка услышит, – ответил бригадир.
Он достал портсигар, вынул папиросу и закурил, жадно затягиваясь и пуская вверх дым. Потом, не глядя на Юрку, объяснил Полинке задание на день для их бригады. Ребята направились на место лесоповала, а бригадир всё курил и глядел им вслед, сверля недобрыми и что-то замышляющими глазами.

4.
Декабрьская стужа забирала своё. Солнце спряталось в морозной дымке. Поскрипывали от мороза вековые корабельные сосны и высокие разлапистые ели. Осторожное зверьё с раннего утра убралось подальше от людей вглубь леса. И только вспугнутые шумом работ птицы вспархивали с веток и, стряхивая наземь снег, летели в тихую сумрачную чащу. Вдоль дороги на Тырново, к тамошней переправе через Оку, заповедную тишину на окраине бора нарушали людские голоса, мерный скрежет пил по мёрзлой древесине да звонкий стук топоров. Летели щепки на утоптанный вокруг деревьев снег, сыпались под ноги опилки и пахло смолистой древесиной.
То здесь, то там время от времени слышался громкий треск, подобно ружейному выстрелу, и очередной вечно-зелёный заснеженный великан, на секунду замерев, вдруг начинал клониться на бок, с каждым мгновением ускоряясь, цепляя и ломая при падении ветви соседних деревьев и мелкую лесную поросль. Взметнув вверх облако снега, он с шумом падал на своего лесного собрата, поваленного получасом раньше его, и замирал, намертво сплетясь с ним корявыми сучьями и нелепо задрав вверх конец толстого спиленного ствола.
Со скрипом в буквальном и переносном смысле шла работа по завалке леса. Долго и неумело пилили двуручною пилой необхватный у подножия сосновый ствол две деревенские курносые девчонки-невелички, а помогавший им худой парень что есть силы подпирал дерево жердью или плечом и руками в ту сторону, в какую они предполагали его свалить. Когда же могучий, подпиленный ими, кряж начинал трещать и колыхаться, они, не уверенные, куда же всё-таки он упадёт, со страху заранее разбегались, кто куда. Им кричали и махали руками работавшие по соседству другие лесоповальщики. Но перепуганные девчонки, не зная, кого им слушать, шарахались туда-сюда, покуда спиленное ими дерево с треском и грохотом благополучно не падало где-нибудь рядом с ними, обдав их поднятым вверх облаком снега и хвои.
– Работнички, едрёна корень! Вот прислали на мою голову! – язвительно бурчал в этих случаях присутствовавший неподалёку Игнат Фокич, – Ну, что возьмёшь с этих детей с большими титьками?!
Но, как ни возмущался бригадир, а брал он со своих юных работников сколько надо. День за днём, дерево за деревом, валили они кряжистые сосны и ели, создавая непроходимый заслон против ожидаемой в этом районе вражеской техники. И такой завал не только немецкие танки, но и пехота вряд ли бы преодолела. Правда, приезжавший в Яльди высокий чин из области в папахе и с лампасами, посмотрев издали на завал леса, ничего не сказал про его качество, а только  поторопил бригадира со сроками.
– Игнат Фокич, – переводя дух после очередного поваленного дерева, говорила бригадиру самая бойкая девчонка, – Ты б нас посерёдке дня хоть чем-нибудь подкормил бы, что ли, а то силов уж нет!
– Поисть было бы совсем неплохо, – поддерживала её другая.
– Ничего, ничего, детвора, потерпите! – невозмутимо отвечал он им, – Вечером дома вас покормят, там побольше поедите, а сейчас работайте, – и, отвернувшись, уходил по своим делам.
– Сам пошёл в свою сторожку трескать, а мы лапу соси! – говорили ему вслед усталые и злые девчонки.
– Чтоб у тебя морда лопнула, скупердяй! – добавляли ребята.
И, погодив чуток, они прилаживались к новому кряжистому стволу.

5.
– Толька, ну, давай же напирай, толкай сильнее! – говорила ему Полинка.
– А то пила уже застревает, – добавляла с другой стороны дерева Любашка.
А Толька Гришков, худой пучеглазый парень, к кому были адресованы их слова, ужом крутился вокруг подпиленной наполовину сосны, упираясь в неё руками и ногами, но силёнок ему явно не хватало. И девчонки уже не столько пилили, сколько дёргали попеременно за ручки пилу, чтобы хоть как-то допилить и свалить эту проклятущую сосну. Полинка водила пилою, а сама краем глаза посматривала на пиливших соседнее дерево Маню и Марусю. Да и следила-то она больше не за ними, а за Юркой Сорокиным. Загнав топором в расспил выструганный им клин и подрубив с обратной стороны, он упирался руками в ствол и толкал его в сторону падения. И дело у них шло куда быстрей и веселее.
Вскоре затрещал ломающийся от тяжести недопиленный у основания сосновый кряж, и он с шумом и треском повалился на ранее спиленные деревья, обдав с головой снежной пылью отскочивших в сторону ребят. Глядя на достигнутый результат своего труда, они устало улыбались. Но вот Степанчикова, покосившись на Юрку, что-то прошептала на ухо Хлимоновой, и та кивнула ей в ответ. Отдав свою пилу Сорокину, они обошли край завала и, направившись вглубь леса, скрылись за деревьями. А он так и остался стоять на месте с пилой и подобранным на снегу топором в руках в ожидании девчонок.
– Во как надо работать! – кивнув на Юрку, сказала Гришкову Полинка.
– Совсем ты обессилел, Толька, – добавила Любашка, – Мы уже почти всё дерево спилили, а от тебя никакого толка.
– А, ну, отойди, салага! – отодвинул его неожиданно подошедший к ним Игнат Фокич, до этого поодаль наблюдавший за ними, – Смотри, как надо!
Видно, и впрямь подпиленное дерево уже держалось на честном слове и вовремя подметивший это бригадир захотел продемонстрировать ребятам наглядный пример работы. Раскинув ноги и уперевшись руками в ствол, он что есть силы навалился на дерево, побагровев от натуги в лице. И вековая сосна дрогнула, заскрипела, затрещала, заколыхалась вершиной и начала крениться к земле. Полинка и Любашка вытащили из-под неё пилу и приготовились смотреть, как будет падать их дерево.
И тут Полинка с ужасом увидела, что будет оно падать как раз на то место, где находился одинокий Юрка Сорокин. Задумавшись о чём-то о своём, он стоял и не видел, что делалось за его спиной. Толька и Любашка смотрели, как рыча и кряхтя от напряжения, Игнат Фокич валил дерево. А Полинка, как заколдованная, не сводила глаз с заваливающейся на бок вершины сосны, ощущая, как бешено заколотилось сердце у неё в груди. И только раздавшийся громкий треск ломающейся древесины, словно пробудил её и придал силы.
– Юрка! – закричала Полинка, – Юрка, уходи!
Но, видя, что он не слышит её и никак не реагирует на её слова, она сорвалась с места и побежала к нему, махая на ходу руками и крича:
– Уходи, Юрка, уходи! – и уже совсем отчаянно, – Юра, беги, Юра-а!
Услышав её отчаянные крики, Юрка обернулся и, увидев бегущую к нему Полинку,  удивлённо уставился на неё, не замечая ничего вокруг и не понимая, что произошло. Девушка уже подбегала к нему, но ещё быстрее падал огромный сосновый кряж. Счёт шёл на секунды, на мгновения. Полина уже спиною чувствовала, как эта кряжистая сосна стремительно настигала её вместе с Юркой. И, кажется, он тоже, наконец, заметил эту опасность, но было поздно. И лишь в последнее мгновение перед падением дерева подбежавшая Полинка успела толкнуть Юрку вперёд и упала вслед за ним. В тот же миг рухнувший рядом с ними огромный золотистый ствол сосны накрыл их снежной пеленой упавшей кроны и слегка прижал ветками с мягкой пушистой хвоей.
Оседало снежное облако, поднятое вверх падением кряжистого дерева. А под его раскидистою кроной, скрывавшей их от посторонних глаз, в снегу лежали двое и молча смотрели друг другу в глаза, отходя от перенесённого потрясения. Никогда ещё они не были так близко, что ощущали тихое горячее дыхание друг друга на своих замёрзших щеках. Никогда они ещё не были так близко, что впервые могли разглядеть до мельчайших подробностей лица друг друга, чего лишены были в обыденной суетливой жизни.
– Чёрт возьми, – вдруг отметил про себя Юрка, – Какие у неё необыкновенные ресницы: длинные, пушистые и загнутые по краям. Ни у кого из наших сельских девок нет таких ресниц. И тонкие поджатые губы: видать, с характером девчонка. И тонкий, чуть вздёрнутый, нос – не тот обычный, по-рязански приплюснутый, картошкой. А какие глаза: чистые, ясные, карие с какой-то зеленцой, с лукавинкой. Знать, эта Полька не промах и себе на уме. Что ж я раньше-то ничего этого не замечал?! А что я вообще до этого замечал?!..
– Вот и дождалась, когда лицом к лицу, когда глаза в глаза, – думала в это время про себя Полинка, – Господи, какой же он красивый! Так бы вечно и гладила эти тёмные кудри, выбившиеся из-под почти свалившейся с головы его шапки, такие же тёмные густые брови, которые он хмуро сводит над прямым, с небольшой горбинкой, носом, и эти живые сочные губы, и ямочка на подбородке, где снизу уже пробивается первая мягкая мужская поросль. А, главное, что он не такой, как все. Ох, Юрка, Юрка, неужели это на всю жизнь?!..
– Полин, а ты чего бежала ко мне? – наконец, тихо спросил Юрка.
– Так наше дерево на тебя падало, а ты, как слепой, ничего не видел.
– Задумался: о матери вспомнил, об отце.
– Самое время.
– Это Толька Гришков, что ли, на меня ваше дерево уронил?
– Это нам бригадир помог.
– Да ну – в кои-то веки?!
– Мы и сами удивились: вдруг подошёл да как налёг на ствол, тот так и затрещал.
– А, что, если он специально захотел его на меня свалить?! – после короткого размышления вдруг предположил Юрка, –Увидал, что я один и в нужном удобном месте?! Решил меня либо покалечить, либо совсем… Как говорит, товарищ Сталин: нет человека – нет проблемы.
– Ох, Юра, ну, ты и скажешь! – испуганно охнула Полина.
Так они говорили между собой, лёжа на снегу под упавшим на них деревом, вокруг которого уже собралась взволнованная случившимся толпа. Девчонки окликали Юрку и Полинку и, не слыша от них ответа, уже начинали всхлипывать в предчувствии беды. Парни тщетно пытались приподнять увесистые сучья в надежде обнаружить под ними живых и невредимых ребят.
– А, ну, разойдись в сторону, шпана безусая! – послышался зычный голос подошедшего к ним бригадира, – Прекратить панику и слушай мою команду, едрёна шишка!
Взяв в руки топор, он принялся рубить сучья, а парни относили их в сторону. Вскоре показались лежавшие на снегу пленники упавшей сосны, зашевелились, задвигались, глядя на своих освободителей. Первым встал Юрка, помог подняться Полинке, отряхнул её от снега и отнюдь не с благодарностью глянул на бригадира:
– Хорошо у вас, начальник, получается валить деревья на людей!
– А тебе не надо было варежку разевать?! – по привычке завёлся Игнат Фокич, – Отвечай потом за вас, едрёна матрёна?!
– Кому надо, тот и ответит, – бросил ему в лицо Юрка, – За всё ответит!
И, подхватив пилу и топор, он направился к девчонкам своей бригады. Озадаченный бригадир ещё секунду-другую молча стоял, а потом вдруг накинулся на стоящих вокруг лесоповальщиков:
– Ну, чего стоите, галдите?! Живо расходитесь по своим местам, растудыть вас ёлкой-палкой! Никакой дисциплины в военное время! Совсем разболтались, работники хреновы! Чтоб через пять минут все занимались делом и к вечеру дошли до того поворота!
И он зашагал к лесной сторожке, а девчонки и ребята со своими инструментами стали расходиться по новым высящимся соснам и елям, обсуждая на ходу произошедшее.

5.
Когда с востока, из-за Оки, на Яльди стали опускаться ранние зимние сумерки, и белое снежное пространство всё больше становилось синим, мягким, плюшевым, усталые и голодные девчонки и ребята закончили работу и пошли по домам, по своим деревням и сёлам. Вот и Иванковские шли по дороге друг за дружкой, разбившись на пары. Взяв Полинку под руку, Любашка Конкина всю дорогу тараторила о том, как она испугалась за них обоих под упавшим на них деревом, какая она, Полинка, молодец, а этого бригадира сам чёрт не поймёт, что он за человек.
Полинка уже не слушала, как Любашка повторяла одно и то же, а смотрела на шедшего впереди с Толькой Гришковым Юрку Сорокина. Ей так хотелось идти с ним рядом и говорить о чём угодно, а то и взять под руку и доверчиво прижаться к нему. Она не сводила с него глаз, а он даже ни разу не обернулся. Но в глубине души Полинка не обижалась. Вдруг завтра утром они опять встретятся за селом и пойдут вдвоём до самых Яльди. От одного предчувствия у неё замирало сердце, и она шумно вздыхала, машинально кивая Любашке в ответ.
Но назавтра утром они на редкость дружно всей бригадой вышли из Иванкова на дорогу в Яльди. Юрка по-прежнему был хмур и озабочен, ничем не напоминая себя недавнего, весёлого и бесшабашного. Значит, дома у него никаких перемен к лучшему, – ловила себя на мысли Полинка. Да и у неё самой было не больно весело: мать ещё не вернулась из Спасска, братья озоруют да ещё заболела маленькая Любанька. Когда холодно и голодно, хуже всего приходится старым и малым. И у самой Полинки уже не первый день болят руки и ломит поясница от усталости, не успевая отдохнуть за ночь. С самого лета, без передышки – окопы, траншеи, лесоповал. Как тут не устать?!..
Как обычно по утрам, Игнат Фокич встречал лесоповальщиков на крыльце своей сторожки. Убедившись, что все работники в строю и даже не было опоздавших, он объявил задание на день для каждой бригады и, сделав ещё более строгое лицо, решил лишний раз напомнить лесоповальщикам о соблюдении правил техники безопасности при завалке леса, а заодно и об ответственности каждого советского гражданина в укреплении обороноспособности страны, а потом и ещё кое о чём вдруг захотел напомнить им бригадир.
– Может, лучше поработаем, товарищ начальник, а то совсем замёрзли?! – слушая его нотации, робко предложила Любашка Конкина, у которой от холода уже зуб на зуб не попадал.
– Ничего, потерпите, – невозмутимо отвечал Игнат Фокич, – А кому приспичило…
Он не успел уточнить, что же тому делать дальше, как его прервал Юрка Сорокин:
– Между прочем, у нас на опоздания уходит меньше времени, чем у вас на лекции об ответственности, а по шее получаем мы.
И ему не дал окончить бригадир, оборвав его со свирепым выражением лица:
– Молчать! Смирно! – рявкнул он, – Салажня сопливая! Не нравится им моя политинформация. Я вам не кто-нибудь, а представитель Советской власти! Я вам не позволю тут устраивать антисоветскую агитацию!
– Сразу видно отставного комиссара, – сказал Юрка на ухо Тольке Гришкову, – Сейчас ещё начнёт читать нам лекцию о моральном облике строителя социализма в условиях военного времени.
Но, окинув хищным взором стоявших перед ним замёрзших девчонок и ребят, и, видно, сам начинавший мёрзнуть, Игнат Фокич неожиданно скомандовал:
– Напра-во! Шагом марш на рабочие места!
И, когда лесоповальщики потянулись по своим местам, добавил вслед иванковцам:
– Глядите у меня, работнички-балаболы!

6
Что-то в тот день всё у них складывалось как-то не так. Работали ребята молча, хмуро поглядывая друг на друга, окликая только в случае необходимости. Юрка думал о доме, об угасающей больной матери, о невозможности чем либо помочь ей и уже опять был равнодушен к Полинке, напрочь позабыв о вчерашнем происшествии. А Полинка металась в своих девических думах о Юрке и брошенном доме с заболевшей маленькой сестрёнкой, раненом отце и до сих пор не вернувшейся из Спасска матери. Да и Любашка Конкина тоже всё больше молчала, пережёвывая свои тревожные думы об отце на фронте и оставшейся дома матери с целым выводком полуголодной малышни.
Час за часом так они и проработали до полудня. Видя, как тяжело приходится Любашке с Полинкой, как они, склонившись в три погибели у основания ствола, еле пилят очередное дерево, устало дёргая за ручки пилу, Юрка периодически подменял то одну, то другую. Ну, а, когда надо было валить в нужную сторону спиленное дерево, он делал своё дело без промедления – благо сил у него хватало. И вот тут, где-то через час после полудня, случилось совсем неожиданное.
Над уходящей в даль широкой полосой поваленного леса вдруг пронёсся чей-то зычный предупреждающий крик:
– Побереги-и-ись!
С треском и грохотом рухнула высоченная с курчавой заснеженной кроной сосна, ломая по пути ветки и сучья стоящих соседних деревьев. Потом в наступившей тишине вдруг послышался протяжный придавленный стон, и кто-то по-бабьи испуганно охнул и зашептал молитву. Когда же осела поднятая падением сосны снежная пелена, стон повторился, и к нему, исходившему из-под упавшего дерева, стал подтягиваться со всех сторон народ.
Бросив пилу, Полинка с Любашкой тоже побежали туда вслед за ушедшим Юркой и, подбежав, застыли на месте от увиденного. Лёжа на снегу под упавшею сосной, дёргался и стонал от боли сам бригадир, ещё утром строго напоминавший им о правилах техники безопасности. Отходящий от ствола толстый тяжёлый сук придавил ему руку у самого плеча. И, как ни рвался, ни рычал от натуги бригадир, пытаясь приподнять сук свободною рукой, как ни упирался ногами в дерево, пытаясь вырвать зажатую руку, ничего у него не получалось. Понимая всю тщетность своих усилий, он уже даже не матерился, а лишь стонал сквозь стиснутые зубы от боли и собственного бессилия.
Кто-то из малышевских ребят схватил топор и собрался было перерубить сук, чтобы освободить пленника. Но к нему тут же подскочил Юрка.
– Стой! – перехватил он его руку с топором, – Перерубишь сук, тогда вся сосна на него ляжет и раздавит к чёртовой матери.
– Может, распилить сосну на части? – предложила Полинка.
– А то мы её распилим, – охотно поддержала её Любашка.
– Не пойдёт, – сразу отверг Юрка, – Пока вы распилите, от бригадировой руки ничего не останется. Он и так, поди, еле терпит.
– Чего ж делать-то? – растерянно спросила его Маня Хлимонова.
– Давай свой топор! – обратился Юрка к малышевскому парню.
Одним махом оглядев делянку с поваленными деревьями, он выбрал валявшееся неподалёку сломанное невысокое молодое дерево, быстро обрубил на нём все ветки и вершину, сделав из него прямой двухметровый мощный кол. Загнав его под то место на упавшей сосне, откуда начинался сук, придавивший бригадира, и подложив под основание кола увесистую чурку, сделав таким образом рычаг, Юрка распоряжался дальше:
– Мы вчетвером с ребятами подымаем дерево, а девчонки тащат из-под него бригадира. Всем ясно?
– Ясно.
– Навались! – скомандовал Юрка ребятам, схватившимся вместе с ним за кол, – Раз-два взяли, ещё раз взяли!
И закряхтели, зарычали ребята от приложенных усилий, заскрипел в их руках кол, приподнимая на самую малость тяжеленное дерево, грозя в любое мгновение переломиться и свести на нет все их труды. И стронулась с места, приподнялась над несчастным придавленным пленником кряжистая сосна. А этого вполне хватило девчонкам, вцепившимся с разных сторон в лежавшего на снегу бригадира. Пока ребята с красными от натуги лицами и дрожащими от усилий руками держали приподнятое на колу дерево, девчонки выволокли из-под него Игната Фокича.
А потом они все вместе молча сидели на поваленном дереве, постепенно отходя от только что проделанной тяжёлой работы и перенесённого потрясения. Опустив на колени натруженные руки, ребята шумно дышали и смотрели на спасённого ими бригадира. Тот тихо сидел с закрытыми глазами, слегка покачиваясь и держась здоровой правою рукой за больную левую. Одна из девчонок, сняв варежки, заботливо вытирала ему руками лицо и волосы от снега. Другая, взяв поданную ей шапку бригадира, стряхнула с неё снег и осторожно надела ему на голову.
– Игнат Фокич, закурить? – предложил ему Толька Гришков.
Словно пробудившись ото сна, тот поднял на него глаза и покачал головой. Потом он поднялся и, прихрамывая, медленно побрёл в сторону лесной сторожки.
– Игнат Фокич, может, проводить вас? – опять предложил ему Гришков.
Бригадир остановился, обернулся и, окинув каким-то странным взглядом смотревших вслед ему ребят и девчонок, опять помотал головой и тихо произнёс:
– Сам дойду, а вам, ребятки, спасибо – выручили из беды!
И, повернувшись, он не спеша пошёл прочь с лесосеки, держась рукою за повисшую, как плеть, придавленную руку.

7.
Закончив дневную работу, собрав инструмент, лесоповальщики пошли по домам. Проходя мимо сторожки, обратили внимание на то, что была она в тот вечер пуста и темна, а на крыльце не стоял провожающий их, вечно недовольный Игнат Фокич. Перейдя по мостику Ушну, ребята разошлись по своим сельским дорогам – на Ижевское и Макеево, на Малышево и Иванково.
В лесу было тихо, а за Ушной, на заснеженных лугах гулял студёный ветер, нёс колючую позёмку в лицо и пробирал сквозь хилую одежонку до костей худые ребячьи тела. Казалось бы, голод подгонял, но из-за усталости они не могли прибавить шагу. Шли, как обычно, парами – на большее не позволяли глубокие снега по обочинам дороги. Юрка с Толькой шли вместе. Говорил один Гришков, а Сорокин всё молчал, думая о своём.
– Что-то совсем Юрка переменился в последнее время, – подумал Толька.
На ходу достав курево и спички, он остановился и, отвернувшись от ветра, долго прикуривал. Заметив это, Полинка пошла быстрее и поравнялась с Юркой.
– А ты, Юр, молодец! – заглянув ему в лицо, произнесла она.
– Кто, я?! – не сразу понял Юрка.
– Ну, да, так быстро сообразил, что к чему.
– Да все молодцы, – пожал он плечами, – Ничего бы я один без вас не сделал.
– Теперь бригадир тебе по гроб жизни обязан будет, – лукаво улыбнулась Полинка.
– Ага, жди от него, отставного комиссара! – Юрка с иронией покачал головой, – Прямо завтра с утра и начнёт благодарить по матушке.
– Ладно, Юр, не переживай, не вечно же нам этот лес валить, – сказала Полина, а про себя подумала: где же они ещё вот так, ежедневно и целый день, могут быть вместе?!
Юрка промолчал, а у догнавшего их Тольки Гришкова попросил закурить. И пришлось Полинке отстать от них, присоединившись  к Любашке Конкиной. Так они гурьбой и дошли до Иванкова, когда в тёмном небе над селом послышался тяжёлый гул. Ребята и девчонки остановились.
– Опять «юнкерсы» полетели Горький бомбить, – мрачно произнёс Юрка.
– Да они туда кажный вечер летают, – подтвердила Полинка.
– Сволочи фрицы и гад их Гитлер! – разразился бранью Толька.
– Фюреры, веберы, оберы, чтоб им всем пусто было! – поддержала его Любашка.
Когда гул в небе затих вдали, молодёжь пошла по своим домам. Открыв дверь в свою избу, Полина с облегчением вздохнула: вернулась мать из Спасска. Но радость от её возвращения быстро сменилась тревогой.
Кивнув вошедшей Полинке, мать опять склонилась над лежавшей на постели маленькой Любанькой. Подойдя к больной сестрёнке и увидав её пылающее жаром лицо, поняла Полина, что плохо дело. И ей, голодной, почему-то расхотелось есть, и разом навалившаяся усталость сковала руки и ноги, и как-то горько стало на душе, и защипало в носу. Села она на скамью рядом с матерью, прижалась, как маленькая девочка, к её плечу и заплакала, беззвучно всхлипывая и не стыдясь своих слёз.

8.
На следующее утро, как обычно, Игнат Фокич стоял на крыльце лесной сторожки и встречал подходивших лесоповальщиков. Он стоял, слегка придерживая правой рукой свою, видно, побаливавшую левую руку. С ним здоровались и останавливались у крыльца, а он лишь молча кивал в ответ. Когда все собрались, бригадир в двух словах дал им задание на день. Но никто не трогался с места, готовые выслушать его очередную утреннюю лекцию. Заметив это, Игнат Фокич усмехнулся и сказал:
– Ну, чего стоите – идите, работайте!
И, махнув лесоповальщикам здоровой рукой, скрылся в своей сторожке.
В тот день работа до полудня шла ни шатко, ни валко. Никто не подгонял и не стоял у них над душой, давая спокойно делать своё дело, но крепчал мороз, отнимая лишние силы, и даже работа не особо согревала. Свалив очередную кряжистую сосну и едва переведя дух, начинали быстро мёрзнуть и снова принимались за новое дерево. А ближе к полудню у каждого привычно засосало под ложечкой: утренней еды только и хватало лишь до обеда, а потом уже терпели до вечера. Ребята куревом глушили голод, а девчонки хватали чистый и безвкусный снег или лизали льдышки.
– Шабаш, мужики! Кончай работу! – вдруг пронёсся над лесосекой чей-то юношеский звонкий голос.
Не сговариваясь, все дружно побросали свои пилы, топоры и колья, настороженно оглядываясь по сторонам: что ещё случилось. И каждый, увидав, что было тому причиной, был не менее поражён, чем вчерашним случаем. На краю делянки, где грудились поваленные с утра деревья, стоял бригадир с походным сидором за плечами и призывно махал лесоповальщикам рукой. Через несколько минут все стояли вокруг него и ждали, что же будет дальше.
– А, ну-ка, сынку, помоги мне снять мешок! – сказал Игнат Фокич немало смущённому таким обращением Юрке Сорокину.
Сняв с его плеч армейский вещмешок, Юрка поставил его на два поваленных рядом сосновых ствола и вопросительно посмотрел на бригадира: мол, чего дальше?
– Ну, что смотришь? – усмехнулся Игнат Фокич, – Развязывай!
Из развязанного Юркой сидора он вынул дерюжку, смахнул с дерева снег, и, расстелив тряпицу, выложил на неё из мешка три буханки хлеба и большой шмат розового мороженого сала. Потом вынул из кармана финский нож и протянул его Юрке.
– Не забудь вечером вернуть, он у меня ещё с финской войны, – сказал бригадир и собрался было уходить.
Но никто из окружавших его ребят и девчонок, недоумевающих увиденным, даже не сдвинулся с места. А в воздухе уже витал мучительно знакомый, страшно аппетитный с голодухи запах ржаного хлеба и копчёного сала. И тридцать пар голодных глаз неотрывно смотрели на них, глотая слюну.
– Да вы чего, ребят?! – обвёл их удивлённым взглядом Игнат Фокич, – Это всё вам: режьте да ешьте! Голод – не тётка и холод – не дядька. Мог бы, конечно, вам и фронтовые сто грамм предложить, но молоды вы ещё для фронтовиков. Так что ешьте на здоровье! А как поедите, работайте дальше. А у меня свои дела. Давайте-давайте!
Кивнув на выложенные им продукты, он повернулся и пошёл в сторону своей сторожки. И тут, словно проснувшись, обрадованная молодёжь зашумела, загалдела, задвигалась, обступив принесённый бригадиром обед. Начали считать работников, делить и резать хлеб и сало, а, поделив, стали уплетать за обе щеки, не переставая удивляться:
– Ну, кто бы мог подумать?! 
– Что же это такое с людьми делается?!
– Даже по матушке больше не выражается.
– Вот уж не было бы счастья да несчастье помогло.
– Хорошее счастье: хлеб с салом.
– Не нравится – давай нам!
– Хренушки: сам съем.
– То-то!
И много чего ещё звучало из набитых ртов молодых людей по адресу бригадира, пока не были съедены до мелких крошек все принесённые им продукты, и надо было снова приниматься за работу.

9.
И следующее утро начиналось так же, как и все предыдущие. Из-за Оки над Яльдями вставало холодное лучистое солнце, играло искорками на поверхности снега, отбрасывало причудливые тени от поваленных друг на друга деревьев с задранными основаниями стволов и просвечивало сквозь заснеженные кроны ещё стоящих по соседству сосен и елей. Гурьбою из окрестных сёл сходились ребята и девчонки к лесной сторожке, где на крыльце встречал их Игнат Фокич. Рядом у коновязи стояла и громко фыркала, переминаясь с ноги на ногу, лошадь, запряжённая в сани, на которых приезжал из Ижевского бригадир.
– Полин, – слегка толкнул локтем стоявшую рядом девушку наблюдательный Юрка, – Чего это сегодня наш бригадир какой-то не такой?
– Кто его знает? – пожала плечами Полинка, – Может, рука у него болит, а, может, ещё чего задумал.  На то он и комиссар, хоть и отставной.
– Шут с ним, – улыбнулся Юрка, – Пусть думает, лишь бы опять пожрать принёс.
Когда все собрались на поляне перед сторожкой, Игнат Фокич сошёл с крыльца, подошёл поближе к лесоповальщикам и окинул всех медленным взором. Было в нём что-то загадочное и торжественное, а потому и непривычное для ребят.
– Товарищи! – с пафосом начал он, – По сообщениям от Совинформбюро 5 и 6 декабря 1941 года Красная Армия перешла в решительное контрнаступление на всём протяжении трёх фронтов от Калинина до Ельца, в результате которого противник отброшен на десятки километров от линии фронта. За несколько дней упорных боёв освобождены ряд городов и множество мелких населённых пунктов. Враг несёт большие потери в живой силе и технике и отступает по всем направлениям.
Немного говорил Игнат Фокич об успехах Красной Армии, но ребята почувствовали в его словах всю важность этой первой победы над немцами, которые, казалось, были уже совсем рядом, под Рязанью. А бригадир ещё снял шапку и уже потише сказал:
– В этой нашей общей победе есть и ваша малая толика, ребята. Спасибо вам за ваш труд, нелёгкий и необходимый для создания крепкой обороны. Спасибо вам за то, что терпели холод и голод, за то, что меня терпели. Строг я был с вами, а по-другому и быть не могло.
Стало заметно, как волнуется бригадир, как он действительно стар и не годами, а тем, что выпало в жизни на долю недавнего политрука.
– Теперь по поводу работы, – переведя дух, продолжал он, – Позвонили из района и распорядились ввиду смены обстановки на фронте приостановить здешние работы по завалке леса. Так что расходитесь по своим сёлам, а там уже пусть ваши председатели решают, что с вами делать. Всё, ребята, по домам! С Победой!
Игнат Фокич замолчал, и на поляне воцарилась тишина. Только слышно было, как посвистывает ветер в верхушках крон да поскрипывают на морозе покачивающиеся деревья. Молчали и лесоповальщики, ещё не осознавая в полной мере того, о чём им только что поведал бригадир. И лишь в тот момент, когда он надел шапку на свою седую голову, собираясь идти к сторожке, Юрка Сорокин вдруг сорвал с головы свою ушанку и коротким взмахом запустил её в небо, отчаянно завопив:
– Ура-а! Победа-а!
И тут же вслед за Юркиной взлетели в воздух остальные ребячьи шапки. Заплясали от радости, запрыгали, как малые дети, лесоповальщики. Обнимали и тискали до слёз одна другую девчонки, волтузили друг друга и падали, барахтаясь в снегу, ребята. И все кричали одно лишь радостное слово – Победа! Подчиняясь какому-то мимолётному необъяснимому желанию, Юрка схватил в охапку стоявшую рядом Полинку и, приподняв, закружил её, а она, зажмурив глаза, по-девчоночьи завизжала от восторга. И сердце у неё зашлось от одной лишь мысли: ведь никакую другую, а именно её обнял Юрка!  Какое же это счастливое и ни с чем не сравнимое чувство первой близости с любимым человеком! А ведь всё это ещё только начинается!
Пока возле бригадира весело прыгала и скакала ребятня, он незаметно отошёл к сторожке и встал на крыльце, с грустью поглядывая на беснующуюся от радости молодёжь.
– Ох, ребята, ребята! – думал он, – Много ещё выпадет на вашу долю лиха. Долго, ой, как долго ещё до окончательной победы! Уже весной, а то и этой же зимою, заберут вас в армию и отправят на фронт, и далеко не все из вас вернутся домой с войны. И девчонкам тоже достанется: кому на боевом, а кому на трудовом фронте. И рад бы ошибиться да первая ласточка весны не делает.
Игнат Фокич отвязал от коновязи лошадь, сел в сани и, потянув вожжи, причмокнул губами и не спеша покатил по лесной дороге к мостику через Ушну, на развилку четырёх дорог.