23. Я труд поэта позабыл

На обороте фотографии написано:               
«Таким я был 18-ти лет. На следующий день мне
 было уже 19. Твой В.Берестов. 17 апереля 1947г.»             

23. Я труд поэта позабыл

    
           В январе 1946 года был демобилизован мой отец и, в соответствии с правительственным постановлением, ему, как фронтовику, вернули нашу довоенную квартиру, так что наша семья снова стала проживать по прежнему адресу, и с Берестовыми мы снова стали жить по соседству.

           1946 год – год Валиного и моего совершеннолетия. Валя приехал в Калугу со стихами «Восемнадцать лет». Он уже давно задумывался над своим будущим (о чём свидетельствовало и написанное им в канун дня рождения  письмо от 19.03.46 г.,  в котором он излагал свои раздумья о будущем: о ближайшей, отдаленной и самой дальней цели своей жизни), и эти стихи можно было расценить как стихи - программу, стихи – предназначение:

                Мне хочется тревоги и труда,
                Чтоб дни мои не даром проходили,
                Чтоб мужество стремлений и усилий
                Меня не покидало никогда,

                Чтоб стали настоящие преграды
                Передо мною на моем пути,
                Чтоб мелкие обиды и досады
                Окрепнувшей душой перерасти,

                И чтоб не растворялся день любой
                В бессильном смутном сне воспоминанья,
                Чтоб был он полон света и сознанья,
                Куда-то вел и что-то нес с собой,

                Чтоб жизнь моя, и мысль моя, и слово
                Упрямо и уверенно росли,
                Чтоб стать частицей разума людского,
                Творящего историю земли.

            Надо же было случиться такому совпадению, что и меня мой восемнадцатый день рождения вдохновил на сочинение стихов, которые я, как и Валя, назвал «Восемнадцать лет». В них были такие строки:

                Теперь я равноправный
                Советский гражданин.

           Долго находился в раздумье: показывать или не показывать их Вале. Рифмы, как я считал, были неплохие: тихо – шумиха, воскресный – чудесный, скоро – гору. Но содержание! Смысл! У Вали раздумья о своем будущем, у меня – констатация достигнутого (не так уж и многого). Нет, стихи скверные и показывать их Вале я не решился -  сочтет меня стихоплётом или скажет что-нибудь вроде написанного им позже двустишия:

                Прочел твои стихи. Забыл их снова.
                Я не злопамятный. Не помню я дурного.

           Но поскольку стихи были записаны в моем дневнике,  а  я давал его читать Вале, то он, конечно, с ними ознакомился. Слава Богу, что никак их мне не прокомментировал – Валя был деликатным человеком.
    
           Из Москвы Валя привез не только стихи, но и «толстенный фолиант в малиновом переплете» – Дантову «Божественную комедию» с чудесными гравюрами французского графика Гюстава Доре – подарок Всеволода Пудовкина к восемнадцатилетию Вали (об этом  можно прочесть в воспоминаниях Вали о Всеволоде Пудовкине). Поскольку «Божественную комедию» мне раньше читать не доводилось,  я уговорил Валю оставить книгу у меня до его следующего приезда. Так что это подарочное издание с автографом Пудовкина я держал в руках и читал. Сохранилось ли оно?

           В 1946 году Валя оканчивал школу и должен был уже определиться,  где учиться дальше. Еще в марте Валя прислал мне письмо, в котором изложил свои планы на будущее: «ближайшая цель – медаль, отдаленная – Ленинград, филфак, самая дальняя и в тоже время самая близкая, определяющая всю  жизнь – литературная работа». Ближайшая цель была успешно достигнута – школу Валя окончил с золотой медалью. Какие у нас с ним были разговоры о второй и третьей цели, не помню, но, что касается дальнейшей учебы, то я пребывал в твердой уверенности, что Валя, как поэт, которого уже заметили и в судьбе которого принимали участие именитые литераторы, будет поступать только в литературный. Куда же еще? Но как я ошибался – все случилось не так, как я предполагал и как планировал сам Валя.
    
           Летом у меня была производственная практика на вагоноремонтном заводе в Харькове. Харьков – мое первое знакомство с Украиной и украинским языком. Впрочем, Харьков – город в основном русскоязычный и украинскую речь мы слышали мало. А вот вывески были на украинском: «перукарня», «зупынка» и др. Оказалось, что перукарня – это парикмахерская, зупынка – остановка. Пассажиры трамвая, готовясь к выходу, спрашивали не привычное нам: «вы выходите?», а - «вы встаете?» Еще запомнилась обгоревшая, чёрная громада здания Госпрома на пустой, безлюдной и от того еще более просторной площади Дзержинского (эта самая большая площадь в Европе теперь называется Майдан Згоды – Площадь Свободы). Через много лет мне доведётся побывать в этом здании в арбитражном суде. В войну Харьков дважды переходил из рук в руки, и следы войны в нём были отчетливо заметны.  Мог ли я тогда предположить, что когда-то стану гражданином Украины, и даже буду иметь в личной собственности кусочек украинской земли (всего лишь четыре с половиной сотки).
   
           Когда я возвратился с практики, от родителей Вали узнал, что он поступил на исторический факультет МГУ (кафедра археологии). Было чему удивиться: а как же поэзия?  литературная судьба? неужели Валя зароет свой поэтический дар? Зинаида Фёдоровна, как мне показалось, тоже в недоумении: считалось, что вопрос, где дальше будет учиться Валя, в семье давно решен – только в литературном. Еще весной цель был одна -  поступить на филфак ЛГУ (но не на истфак МГУ). Его планы изменились в течение каких-то нескольких месяцев, и, видимо,  не без веских оснований. Я ждал приезда Вали и когда он, наконец-то, появился в Калуге,  засыпал его вопросами. Примерный смысл его объяснений был таков. Если ему суждено стать поэтом, он им станет. Ранняя же специализация в качестве литератора ему ни к чему. Сначала  нужно приобрести профессию (археолога), а поэт – это не профессия, это скорее призвание, предназначение. И, если у него то и другое имеется, то поэтом он обязательно станет. Не обошлось ли тут без влияния Дмитрия Матвеевича, историка по профессии, размышлял я, но после прочтения воспоминаний Вали о Всеволоде Пудовкине мне стало ясно, что на исторический факультет Валя поступил под его влиянием, о чём он вначале умалчивал. Позже в повести об археологах «Государыня пустыня» Валя напишет: «Я пошел в археологи, чтобы стать поэтом». Но археология так увлекла, засосала Валю, что встал вопрос: «поэзия или археология?», Самая дальняя цель (и самая близкая) оказалась под вопросом.
               
                Я труд поэта позабыл
                Для жребия иного.
                Я в землю свой талант зарыл,
                В буквальном смысле слова.

                И где теперь его найти?
                В каких местах и странах?
                Быть может в двадцати пяти
                Раскопанных курганах?

                А, может, я зарыл его
                Послушною лопатой
                На том дворе, что Вечевой
                Был площадью когда-то?

                Где он? В песках ли Каракум?
                В амударьинской глине?
                Иль разметал его самум,
                Бушующий в пустыне?

           Это стихотворение Валя написал в 1949 году (в моей записной книжке оно записано в первоначальном варианте). Он действительно «труд поэта позабыл»:  за три прошедших года (1946-49) написал  всего лишь два-три десятка стихотворений, что для поэта очень мало. Причем из всего написанного -  половина сонеты, посвященные любимой девушке. Да, Валя был влюблен, о чём свидетельствуют как сонеты:

                Пишу сонеты, пусть я не Шекспир.
                Несовершенства их признать готов я.
                Но я люблю. И пусть услышит мир,
                Как счастлив я, как я горжусь любовью.

Так и четверостишие из первоначального варианта стихотворения «Поэзия или археология?»:

                Тем временем страна росла,
                Весна весной сменялась.
                Тем временем любовь пришла
                И навсегда осталась.

          Эта Валина пассия, её звали Мила, которой он посвящал  сонеты, когда  писались  эти строки, еще была жива, о чём  мне стало известно от брата Вали Димы, и, очевидно, могла бы рассказать  о Вале что-то интересное.
    
          Итак, Валя поступил на исторический, чтобы стать археологом и иметь профессию, которая дала бы ему возможность познать жизнь, а уже потом стать поэтом.
    
          А только ли из-за археологии Валя «труд поэта позабыл?» Не было ли тому виной пресловутое постановление ЦК ВКП(б) сорок шестого года о журналах «Звезда» и «Ленинград», антигероями которого сделали Анну Ахматову («не то монахиня, не то блудница») и прозаика  Михаила Зощенко («пошляк и подонок»)? Именно эту причину Валя называет в очерке о Корнее Чуковском «Совсем недавно был Корней Иванович»: «В 1946 году я, прочитав постановление о Зощенко и Ахматовой, в сущности, бросил писать стихи, поступил на исторический факультет, сделался археологом».
    
           Каким было отношение Вали к Зощенко, я не знаю, но Ахматову он более чем обожал и стихи её любил; чтобы понять всё это, достаточно прочесть его «Блаженную весну» («Блаженную!»). Этим постановлением Валины чувства были оскорблены, и из-за обиды за Ахматову он мог изменить свои жизненные планы. Творить в клетке Валя не мог.
    
           Вместе с тем Валя еще не утратил веры в наших вождей. В письме от 15.01.47 г. он ссылается на доклад Жданова («о совершенствовании советского человека, о необходимости подводить итоги каждого дня»), хотя именно Жданов, как член политбюро ЦК ВКП (б), как раз и делал тот доклад, по которому  было принято пресловутое постановление от 14 августа 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград». Полагаю, что доклад Жданова Валя  изучал не по своей инициативе, а, как говорят, «по обязаловке».
    
           И всё же самая дальняя цель – литературная работа была Валей достигнута: в 1957 году он  стал членом Союза писателей СССР.

См.фотографию Валя с любимой девушкой - http://www.proza.ru/2014/07/08/1302

Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/24/405