20. Встреча двух друзей. О пережитом

На фотографии Валентин Берестов и Корней Иванович Чуковский.

20. Встреча двух друзей.  Рассказы о пережитом.

      
          Калуга встретила нас пасмурной погодой, безлюдными улицами, длинными очередями у хлебных магазинов. Родная Пролетарская улица выглядела чужой и неприветливой. В нашем доме и во флигеле, в котором раньше проживали Гусаровы, жили незнакомые, чужие люди; только в светёлке по-прежнему жил Колька-верховой со своей матерью. От дома, в котором жили Шеленговские и Чудовы, остались одни развалины: сюда угодила бомба. Всё наше имущество, мебель были разграблены. Мы вернулись домой, но домой не попали.
    
           Маме дали комнату в коммуналке дома НКПС на Улице 1905 года (теперь снова улица Георгиевская). Рядом с домом – действующий двухэтажный Свято-Георгиевский собор – храм в честь великомученика Георгия «за верхом», памятник архитектуры (поскольку главный калужский  собор, каковым являлся Свято-Троицкий кафедральный собор, был давно закрыт,  его статус перешел к Георгиевской церкви). В этом  храме когда-то венчались мои бабушка и дедушка. Напротив церкви – дом Гончаровых, родителей жены А. С. Пушкина, Натальи Николаевны. Так что, место было историческое. В этой коммуналке, в которой жило еще три семьи, мы прожили до 1946 года, и знаменательна для меня она тем, что в ней произошла наша первая с Валей встреча после трехлетней разлуки.
    
          В марте 1944 года Валя писал мне, что приедет в Калугу ко дню моего рождения, а жить будет у тетки на Пушкинской улице. Но приезд в Калугу не состоялся. Уже не помню, от кого я узнал, что в Ташкенте его уже нет, что он в Москве и временно живет в семье у Пешковых, родственников Максима Горького.

                Две пачки яичного порошка,
                Да двадцать четыре коротких стишка
                Про детство, войну и весну.
                Москва. Вот и я потянулся туда.
                Там нового Пушкина ждали тогда.
                Ну, значит, я тоже блесну.
.
           Позже мне станет известно, что в Москву Валя приехал в конце апреля и заботами своих меценатов был определен в интернат при школе Памяти Ленина в Ленинских Горках. Впоследствии туда же будет определен и брат Вали Дмитрий. Такая деталь, о которой Валя расскажет мне позже: к тому времени школы были разделены на мужские и женские, а в его школе, мальчики и девочки учились вместе,  и это Вале нравилось.
    
           Валя совсем близко, обещает приехать во время летних каникул, и я с нетерпением жду его приезда, отсчитывая неделю за неделей. Я окончил первый курс Калужского техникума железнодорожного транспорта, но на каникулы нас не распустили, а использовали на так называемых оборонных работах. (Через 50 лет за это и за работу в железнодорожных мастерских я получу статус участника войны). Вечера провожу за чтением.
    
          Как часто бывает в таких случаях, встреча произошла неожиданно. Я был дома один, мама находилась на ночном дежурстве, а бабушка Клаша с внуками уехала «на кормление» в деревню к родственникам отца. Слышу стук в дверь, открываю – Валя! Не можем сдержать радостных эмоций. Внимательно всматриваемся друг в друга. А мы ведь здорово изменились: теперь мы не те мальчишки, какими были три года назад, теперь мы почти юноши – нам уже по 16 лет. Валя в очках, худ, почти не вырос, но всё тот же: так же, как и раньше, щурится, и улыбка, и жесты прежние, довоенные.  И манера вести разговор не изменилась. Так в чём же мы изменились? Наверное, в том, что мы рано повзрослели и теперь несли на себе отпечаток тех бедствий, которые наложило на нас военное лихолетье.
    
           Но сколько можно смотреть друг на друга! Немного успокоившись, мы приступили к большому и длинному разговору, и уже лежа в постели, проговорили почти до утра. В письме ко мне от 27.03.42 г. Валя  писал: «Когда встретимся, у нас рассказов хватит на полгода». Так и произошло.  Валя имел, что рассказать мне о жизни в Ташкенте: о встречах с Корнеем Чуковским, Алексеем Толстым, Анной Ахматовой, другими знаменитостями (об этом периоде его жизни можно прочесть в  воспоминаниях «Светлые силы»). Слушать Валю было интересно, поскольку рассказчик он был замечательный,  я же был хорошим слушателем.
    
           Вале повезло, что он оказался в Ташкенте, где, гонимая войной, собралась почти вся наша литературная элита, «золотой запас» - умы и таланты страны. Эвакуированные в Ташкент писатели и деятели культуры жили там одной колонией. Этакая большая коммунальная квартира советских времен, состоящая сплошь из интеллигентов. В то время на улицах Ташкента можно было встретить А.Ахматову, К.Чуковского, А.Н.Толстого, Ф.Раневскую, Вс.Иванова, Е.Булгакову, С.Михаэлса, В.Луговского – всех не перечислить, но лица все узнаваемые (так о жизни в ташкентской эвакуации написано в книге Натальи Громовой «Все в чужое глядят окно»). Попади Валя, как мы, в казахстанские степи, его судьба могла бы сложиться по-иному
    
           Имена корифеев от литературы, с которыми Валю свела жизнь, и о которых он мне рассказывал, таких как Корней Чуковский, Алексей Толстой, Лев Квитко (член Еврейского антифашистского комитета, арестованный по ложному обвинению и  расстрелянный в 1952 году,  как и другие члены этого комитета), и некоторых других, были  мне знакомы, а вот имя Анны Ахматовой, сыгравшей в жизни Вали столь же значительную роль, как и Корней Чуковский,  мне ничего не говорило. В 1991 году Валя написал о ней:
               
                О счастье – на рассвете юных дней
                Смешить Ахматову, смеяться вместе с ней!

           В 1944 году Ахматову я еще не знал и с её творчеством  знаком не был. Не знал я не только Ахматову, но и Гумилёва, Пастернака, Мандельштама и многих других поэтов, как символистов, так и акмеистов, с творчеством которых Валя был уже хорошо знаком. Я читал тогда совсем других авторов. Заведующая техникумовской библиотекой, интеллигентная старушка, имела свои пристрастия в поэзии и, признав во мне серьезного читателя, давала мне книги из своего, как она говорила, заветного шкафчика. Это были стихи Гейне, Шиллера, Байрона, Беранже, а из русских авторов – Аполлона Майкова,  Фета,  Надсона, Апухтина, и ничего из более поздних или современных поэтов. Так что, к примеру, стихи Сергея Есенина, считавшегося упадочническим поэтом, приходилось искать у однокурсников. Предполагаю, что произведений Есенина, да и Ахматовой, в библиотеке не имелось, а если они и имелись, то студентам их читать не давали.
Понравившиеся стихи я переписывал в заветную тетрадь (кстати, и Валя так делал); например, из Апухтина:
               
                Когда будете, дети, студентами,
                Не ломайте голов над моментами,
                Над Гамлетами, Лирами, Кентами,
                Над царями и президентами,
                Над морями и континентами… и т. д.

          Это стихотворение я читал наизусть своим однокурсникам, и оно им тоже нравилось.
          Так что, Ахматову я тогда еще не знал, вторично, после рассказа Вали, услышал о ней из известного постановления ЦК ВКП(б).
      
          Валя рассказывал, а я засыпал его вопросами. Говорили и о нашем будущем.  Как мне помнится, Валя говорил,  что, если ему суждено стать литератором, то на одной поэзии он не замкнется. Он видит себя не только поэтом, но и прозаиком,  и уже давно  накапливает материалы для своих будущих книг (полагаю, что он имел в виду свои дневниковые записи).
      
          У меня тоже было о чём рассказать Вале. Я пережил первые бомбежки Калуги, да и наше бегство из города было по-своему интересным. За давностью лет не могу вспомнить определенно, что я ему рассказывал в первый день нашей встречи, а что –  позже.
      
          Первая большая бомбежка Калуги случилась 4 октября 1941 года. Я и Соня Гусарова учились в школе № 5 (бывшая казенная женская гимназия), находившейся на улице Дзержинского. В тот день, как обычно, шли занятия. Мы не услышали сигнала о налете. Возможно, его и не было. Поэтому, когда началась бомбежка, мы все сидели за партами. Окна нашего 6-го «В» класса выходили на ту сторону, где упали бомбы, а упали они совсем близко. Взрывной волной выбило все стекла.
      
          Тот момент я и теперь помню так ясно, словно это было вчера. Я помню, как оконная рама и куски стекол медленно-медленно начали вываливаться из проема и также неторопливо стали падать внутрь класса на головы учеников. Я запомнил даже конфигурацию чуть ли не каждого падавшего вниз осколка стекла, траекторию его движения, а ведь всё это длилось одно мгновение, мгновение же было воспринято как длившееся, по крайней мере, несколько секунд.
      
          Через много лет в журнале «Наука и жизнь» я прочитал статью о необыкновенной способности человеческой психики воспринимать происходящие в экстремальной ситуации явления в замедленном темпе. Автор статьи приглашал читателей сообщить ему через журнал о таких случаях, и я собирался написать о своем случае, но, к сожалению, так и не написал. Разгадала ли наука эту загадку? А вот как я и другие ученики класса очутились на полу, не помню. Никто серьезно не пострадал. Учительница вывела нас в подвал, где собралась вся школа, и где нас долго держали, ждали, когда из домов, в которые попали бомбы, вывезут убитых и раненых.
    
          Весь квартал, в котором находилась школа, был оцеплен. Прибежавшие к кварталу мамы и другие родственники учеников, среди них моя мама и Софья Сергеевна Гусарова, ждали снятия оцепления, находясь в шоковом состоянии, поскольку кто-то распространил слух, что одна из бомб попала в школу. Когда я и Соня вышли из школы, то сразу же попали в объятья моей мамы и Софьи Сергеевны.
      
           Как я потом узнал, в результате этого налета было разрушено 10 домов, ранено 58 и убито 43 человека. Среди погибших была и сестра моего отца, тетя Лиза, ставшая первой жертвой войны из числа нашей родни. Вместе с детским садом, которым тетя Лиза заведовала, в этот день она должна была эвакуироваться, и перед дальней дорогой решила свести внука Юру в парикмахерскую, где её и застал налет. Взрывом бомбы тете Лизе оторвало ноги, и она умерла от потери крови, а у находившегося рядом с ней Юры не было ни одной царапины.
    
            В этот день занятия в школе для меня надолго закончились. Возобновятся они за тысячи километров от Калуги - в Казахстане…
    
             Мой второй рассказ  был о том, как мы уезжали из Калуги. 7 октября Калугу опять сильно бомбили.  Я видел как чёрный (таким он мне показался), с крестами на фюзеляже и крыльях, «Юнкерс» низко пролетел над городом, и из него, как горох, сыпались вниз зажигалки.
    
           А 8 числа наша семья, и с нами Софья Сергеевна  с Соней, с одним из последних эшелонов уехали из Калуги, как нам казалось, на два-три месяца. Наш отъезд устраивал дядя Лёня Гусаров, сам он уехал из Калуги еще позже нас.
      
          Путь от Калуги до Москвы  (электричка его проходит за три с половиной часа) наш эшелон преодолевал три дня. До станции Тихонова Пустынь доехали без приключений. Вдали чернело дымящееся здание элеватора, в нём после бомбежки 7 октября горело зерно. Дальнейший же путь был полон приключений. Впереди и сзади нашего эшелона держали путь на Москву другие эшелоны. Дорогу бомбили, и мы, оставив весь свой скарб в вагоне, прятались в лесу, подолгу ожидая, пока где-то впереди закончат восстановительные работы на разрушенном бомбами пути. Нам повезло, что ни один из крупных мостов не пострадал от налетов авиации, иначе до Москвы мы бы не добрались.
      
          Медленно, но мы всё же двигались вперед. Однако не все из впереди идущих эшелонов дошли до Москвы: внизу под откосом железнодорожной насыпи лежали разбитые и обгоревшие вагоны и цистерны. На полпути наш эшелон вдруг надолго остановился, уже не из-за налетов вражеской авиации, а по другой причине: на паровозе кончились вода и топливо. Пассажиры эшелона высыпали из вагонов и выстроились цепочкой до какого-то болотца и оттуда из рук в руки передавали на паровоз ведра с водой. Таким же способом были переданы на паровоз и обнаруженные где-то поблизости дрова.
    
           В Москве наш вагон долго возили по Окружной железной дороге. Когда стало темнеть, в небо поднялись аэростаты воздушного заграждения, а потом всю ночь, где-то рядом, грохотали зенитки, и в черном небе были видны разрывы снарядов – там, в вышине гудели своими моторами немецкие самолеты.
    
           На другой день, рано утром, уже другой эшелон, к которому был прицеплен наш вагон, отправился на Рязань и дальше на восток.
         
            Как мне показалось, мои рассказы произвели на Валю большое впечатление. Он сказал, я это хорошо запомнил, что всё это надо сохранить в памяти, а лучше – записать, записать для тех, кто вырастет после нас. Еще Валя сказал, что когда-нибудь он напишет книгу о Калуге и то, о чём я ему рассказал, ему может пригодиться. Тогда я не последовал совету Вали, и свой рассказ не записал,  сделал  это теперь, в этих воспоминаниях.
      
          За разговорами мы забыли о том, что уже давно наступила ночь, и заснули только под  утро. Разбудил нас приход с дежурства моей мамы. Она тут же набросилась на Валю с расспросами,  и, слушая его ответы,  эмоционально «охала» и «ахала».
      
          После дежурства маме надо было отдохнуть, а мы – скорее в город, я должен показать Вале военную Калугу. Выходим к Свято-Георгиевскому собору. В нём Валя раньше не был, и я предлагаю зайти внутрь. Подымаемся по широкой лестнице на второй этаж. Внутри храма тихо и прохладно. Мы рассматриваем старинные иконы (в соборе находилась главная святыня Калужской земли – чудотворная икона Калужской Божией Матери) и шёпотом обмениваемся впечатлениями. Женщины в черных платках крестятся и ставят свечки у икон, передают священнику записочки с именами убиенных на поле брани, чтобы помянули их в молитвах за упокой. Мы смотрим на этих женщин, потерявших близких на войне, и  нас охватывает чувство скорби. Примолкнув, мы выходим из церкви и идем к Театральной площади.
      
          Наш уютный с замечательной акустикой театр, один из старейших в России «храмов Талии и Мельпомены», был сожжён немцами при отступлении из Калуги,его развалины были видны из окна нашей квартиры. В нём играли такие знаменитости, как М.С.Щепкин, П.М.Садовский, В.Ф. Комиссаржевская, в апреле 1914 г. в нём выступал с чтением своих стихов Владимир Маяковский. Кажется, совсем недавно мы были в театре на «Мещанине во дворянстве» Мольера, и вот перед нами развалины. В 1958 году на месте этих развалин разобьют сквер, а в нём установят памятник К. Э. Циолковскому. Теперешняя молодежь, наверное, и не знает, что тут когда-то стоял замечательный театр.
    
           От развалин театра по улице Кирова идем к базару. На базаре шумно, но теперь там совсем другой люд. Крестьян почти не видно, всего несколько телег, а возле них, вместо бородатых мужиков, бабы да седые старики. Торгуют больше горожане, кто чем: яичным порошком, американскими консервами, пайкой хлеба, но преимущественно барахлом. Инвалид, в выгоревшей гимнастерке со следами от погон, зазывает сыграть в «три листа» – это дедушка теперешних напёрсточников (прадедушку можно найти в произведениях  писателя  О’Генри).
    
           Стоявшая на базарной площади водонапорная башня тоже взорвана. Напротив базара по улице Кирова – развалины домов, сюда упали бомбы при бомбежке города 4 октября 1941 года.
      
          Предлагаю Вале посмотреть немецкий танк на улице Степана Разина, подбитый в боях при освобождении Калуги. С улицы Кирова, у пожарной каланчи (теперь её нет - снесли за ненадобностью), сворачиваем на улицу Степана Разина. Вот и танк. Всё, что можно было с него снять, давно уже снято, остался один остов, который уберут уже после окончания войны.
    
           Улица Степана Разина круто спускается вниз к Оке. Показав на этот спуск, рассказываю Вале, что, когда наши войска освободили Калугу, тут лежало много замерзших трупов немецких солдат, и мальчишки на этих трупах, как на салазках, съезжали вниз с горы. Об этом я слышал в техникуме от своих однокурсников. Рассказ Валю поразил.
      
          На улицу Салтыкова-Щедрина, где было больше всего разрушений – там при освобождении Калуги шли самые горячие бои – решили не ходить. Лучше - на улицу Пролетарскую, на улицу нашего детства. После моего возвращения в Калугу тут ничего не изменилось.

          Наш дом по-прежнему выглядел чужим и неприветливым, а двор – пустым и унылым. Неубранные развалины дома, в котором до войны жили Шеленговские и Чудовы, придавали двору еще более тоскливый  вид.               
               
                Снова, как и много лет назад,
                Захожу в знакомый двор и сад.
                Двор пустой. И никого в саду.
                Как же я товарищей найду.
                Никого…

             Из прежних жильцов, кроме Матвеевых, никого не осталось. Гусаровы, по возвращении из эвакуации, осели в Малоярославце. Старшие Шеленговские погибли при бомбежке. Мишка-Кукарача воевал в морской авиации где-то на севере (при встрече с ним после войны он рассказывал, как самолет, на котором он был стрелком-радистом, немцы сбили над морем, и, пока не пришло спасение, он долго болтался в холодной воде). Младшие Шеленговские были разбросаны по детским домам. Ну, а Лёсик Чудов погиб на фронте, а старший Чудов, дед Лёсика, умер. Куда подевались родители Лёсика, я уже не помню.
      
           Ушли мы в угнетенном состоянии и долго молчали. Возвращения в детство не получилось.
               
           После возвращения в Калугу Зинаиды Фёдоровны с Димой, наши встречи с Валей стали довольно частыми, поскольку он регулярно навещал свою маму. Вместе с тем мы продолжали и переписываться.
      
          У Вали была записанная книжка, в которую он заносил интересные мысли, необычные выражения и слова. И я стал ему помогать в их сборе. Как раз в это время я прочитал книгу «Записные книжки» Ильи Ильфа (эту книгу, изданную небольшим тиражом, уже не найти, во всяком случае, в фондах Житомирской областной библиотеки её не имеется). У Ильфа было собрано много забавных выражений, словечек, фамилий («ему повезло - он попал под машину скорой помощи», «грудь у неё была в полужидком состоянии», «не давите на мою психику» и т.д.). Я был уверен, что и Валя в свою записную книжку соберет много интересного, и стал ему в этом рьяно помогать. Улов интересных выражений я собирал во время стояния в очередях. В угловом доме по Улице 1905 года, напротив церкви Георгия за Верхом, был хлебный магазин. Очередь за хлебом занимали с раннего утра. Порядковый номер в очереди записывали на ладони химическим карандашом. А стоять в ожидании привоза хлеба чаще всего приходилось мне. Очередь двигалась медленно. Продавец сначала вырезал из хлебных карточек нужные талоны, потом устанавливал гири нужного веса, взвешивал буханку, добавляя к ней отрезанные от другой буханки довески, и, наконец, получал за хлеб деньги. На все это уходило много времени. В очереди люди не стояли молча, а вели разговоры на самые различные темы. Вот тут-то я и собирал свой улов, запоминая интересные выражения и словечки, чтобы дома записать их и передать Вале в его приезд.
         
           Что касается карточек на хлеб и другие продукты (их ввели в начале войны и отменили только в декабре 1947 г.), то не всегда было просто их отоварить. Частенько вместо мяса давали полученные по ленд-лизу американский яичный порошок или рыбную крупу, а жиры отоваривали хлопковым маслом, в лучшем случае – лярдом.

См.фотографию К.И.Чуковского и стихотворение "Прогулки с Чуковским" - http://www.proza.ru/2014/07/10/1517

Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/24/416