Подполье

 Случается так, что ты работаешь с каким-то человеком, или у тебя есть просто знакомый, который позиционируется по отношению к тебе в качестве твоего друга, или это даже твой родственник и, может быть, очень близкий родственник, которому ты и доверяешь как близкому родственнику. И никакого совершенно подвоха от них не ожидаешь. То есть ты им доверяешь. И ты даже полагаешь, что и мысли у вас одинаковые, потому что человек с тобой соглашается и даже тебе улыбается. А вот произойдет какой-то случай, когда ты или зазеваешься, или от любви и расслабленности и полнейшего доверия  введешь демократию, и в тогда в мгновение ока твоя демократия оборачивается для тебя "ножом в спину". И тогда ты вздрогнешь и подумаешь: "Эге, да ты, братец, подлец, с тобой нужно держать ухо востро". И уже помнишь о ноже в спине, и больше уже демократий не вводишь, а держишь товарища в очерченных ему границах. Со временем, конечно, нож в спине забывается, и тогда начинается всё сначала. Спрашивается, почему же ты ходишь по кругу? Потому что ты переживаешь факт, но у тебя нет понятия о причинах факта. А это переживание тобой факта есть образованный рефлекс. И так как ты принимаешь "свои меры", это уже не повторяется, а раз это не повторяется, то и рефлекс не подкрепляется. А раз рефлекс не подкрепляется, то он затормаживается. Так что ты перестаешь остерегаться, и в результате при подходящих условиях всё повторяется. То есть ты вот этого конкретного человека определяешь как подлеца, и в следующий раз, когда всё повторится, ты подумаешь о себе: "Вот, черт, оступился "на эфтом же самом месте". Но ведь и трудно не оступиться, трудно держать себя по отношению к человеку в постоянном напряжении, хочется расслабиться, хочется "быть любимым и дарить любовью",  в смысле, хочется демократических отношений. А в результате получаешь плевок в физиономию. И тут уж выбирай:  или любовь и плевки, или мир и покой, но никакой любви, никакого ни к кому доверия и очерствление души. А всё, как оказывается, почему? Потому что не образовал понятия. Хотя, впрочем, ну, как тебе сказать,  если ты образовал понятие, то что, ты думаешь, много счастья приобрел? Ничуть не бывало, потому что ты всё начинаешь измерять и соизмерять. Только и дела, что теперь ты наперед знаешь, что произойдет, если ты поведешь себя так или иначе, и, естественно, больше на одни и те же грабли не наступишь. Первый такой звонок у меня случился с Колей Ткачевым. Работали мы в паре, и я был бригадиром, и случилась в работе неувязочка, которую нужно было скрыть. И тут-то Коля меня и продал. Правда, память у меня короткая, и я скоро этот Колин дружеский подарочек  забыл, и мы продолжали работать, как работали. И я даже относился к Коле как к другу, товарищу, как к "своему человеку". То есть я думал, что я так к нему отношусь. Позже, когда Коля работал уже в другой бригаде и пришел к нам за помощью, все ему отказали. И я его просьбы не услышал. Но дело-то в том, что я не мог понять, почему я не услышал его просьбы, вроде бы столько времени проработали, а у меня, в общем, натура такая, которая старается помогать людям, и даже почитает за свою обязанность делать это. А тут - душа не лежала, и всё тут. Словом, с этой непоняткой я тогда так и остался.
    Что ни говорите, а мне бы что-нибудь попроще. То ли дело Витя Сорокин. Нужно работать, а он уже с утра под шофе, и вечно вокруг него вьются личности  со страдающими выражениями в лицах: как оказалось, Витя приторговывал паленой водкой. Наконец, пьяная с утра Витина физиономия мне обрыдла, и я сказал ему: "Будет от тебя запах - я с тобой работать не буду." Эти мои слова ранили Витю в самое сердце, потому что покусились в его жизни на самое высокое и святое. После этого, правда, Витя уже не заявлялся с запахом, однако пережить моей несправедливости он не мог и, хотя на работе и сдерживался, но своего негативного отношения ко мне скрыть не мог. А ведь прежде были, можно сказать, почти приятелями. Собственно, может быть, причиной всему был не только пьяный вопрос, но и самолюбие. Из армии Витя демобилизовался в звании майора и, хотя работал в интендантских частях, тем не менее, обладал большим командирским самоуважением и был  любителем порассуждать о творящихся безобразиях, а также о национальных особенностях японцев. "Вот, японцы, смотри ты, какая умная нация, всех превосходят" - с важным видом говаривал он.  Так что с Витей всё просто: если бы Витя когда-нибудь и сделал пакость, то это имело бы свою логику. Но на пакости Витя был неспособен, так как был слишком прямым человеком. И поэтому  Витя, несмотря на подавляемое им раздражение, направленное против меня, выражающееся в словечках, за которыми сквозила плохо скрываемая неприязнь и желание всех возможных мне неприятностей, дальше этого не шел.  Так что, можно сказать, новые установившиеся между нами отношения меня вполне устраивали: работу свою он выполнял,  а что касается остального,  то нам  с ним детей не крестить. Другой товарищ из этого разряда  Саша Первенцев, в общем, симпатичный и добрый мужик, но страдающий запоями.  Как - то в очередной раз, когда он явился на работу глубоко не в себе,  я с досады сказал: "Да когда же провалится с глаз твоя пьяная рожа"- Саша расчувствовался и сказал: "Спасибо на добром слове, добрый ты человек" - и его слова вызвали во мне чувство раскаяния и стыда, и, пожалуй, тогда я понял, что Саша сам глубоко страдает от своей болезни, но бессилен против неё.
    Коля, конечно, человек из другого разряда. Но и тут есть  одна запятая: он относится к людям, которые сами не знают, что творят. Его инстинктивные устремления - это одно, его мысли - это совсем другое. Впрочем, стоит заметить, что собственных мыслей как таковых у него, пожалуй что, и не было, а если они и были, то они существовали сами по себе, а жизнь его рефлексов - сама по себе. Его мысль как бы не имела никакого отношения к действительности. Он жил в соответствии со своими рефлексами, мысли же его были бог знает о чем или же плыли по течению его рефлексов. То он записывался в какие-то группы НЛП, то в какие-то аутотренинги, и всё, что там ни говорилось, он помнил и об этом рассказывал, но всё это оставалось  вне его, представлялось ему чудом,   каким-то  высшим, недосягаемым знанием.  а преподаватели выступали для него в качестве необыкновенных, высших личностей.  Так что его мысли не имели никакого отношения к реальности вообще, и к его собственной реальности в частности. Другими словами,  он был  вполне религиозный человек. И поэтому когда ситуация его подчиняла, он ей подчинялся, когда же давала ему волю, он выступал в качестве существа неуправляемого, разрушающего всё вокруг себя,  в качестве существа немыслимого.
    Но совсем другое дело, когда человек изначально тебе улыбается,  позиционирует себя по отношению к тебе как близкое тебе существо, так что ты полностью ему доверяешь, потому что не доверять ему у тебя нет никаких оснований, и всё это до какого-то особенного случая. Забегая вперед, в ответ на вопрос, почему же всё это происходит, замечу,  что человек живет в обстоятельствах,  которые он воспринимает и принимает как данные ему, и положение его в этих обстоятельствах как данное, как необходимое.  В частности, в семье это проявляется в том, что члены семьи выполняют в семье какие-то определенные роли. Они играют какую-то роль, и эта роль их устраивает. Они чувствуют, что по своему характеру  они подходят для этой роли, как и роль подходит им. И, в то же самое время, они завидуют другим членам семьи, которые выполняют другие роли. И все идет своим чередом ровно до тех пор, пока жизнь не потребует новой формы взаимодействия ролей.
    Живём мы в хрущевской пятиэтажке. Вернее, жили. Потому что начали строить недалеко от нас дворец спорта, начали вбивать бетонные сваи в грунт, и в результате в доме пошла трещина, людей эвакуировали и, так как, по русскому обычаю, у нас одни события с другими не связывают, а если связывают, то совершенно немыслимым образом, то так и получилось, что трещина образовалась, а сваи будущего дворца спорта как вбивали, так и продолжили вбивать: де это здесь не причем, а просто дом старый и "ему пришел срок". В результате весь угол дома и обвалился. А там, наверху, все вещи. Вот народ стоит и волнуется, как спасти то, что еще, может быть, можно спасти. А мы жили на третьем этаже. Что делать, надо лезть. Я брату Мите говорю: "Я полезу, а ты следи, если что". Он говорит: "Ладно".  Ну, я и полез. Долез почти до нашего этажа, а тут берусь за камни над собой, а они гуляют, вот - вот упадут, и на меня. Я замер. Хриплю Мите: тебе снизу лучше видно, что мне делать. И в ответ слышу: "Подожди, я сейчас занят". Я пытаюсь голову повернуть, чтобы понять, что означают его слова, и смотрю, он к ребятам побежал. А внизу, натурально, соседи стоят и замерли, ожидают, значит, как я вместе с очередным куском стены вниз свалюсь. Ну, что делать, нужно как-то самому спасаться. Начал потихоньку назад спускаться, а внизу только охают, потому что этот проклятый кусок стены начал в движение приходить И у меня такое ощущение, как будто я чувствую его движение, и мне нужно успеть, успеть до земли добраться. И вот я уже не помню как спускался как можно быстрее, и только что земли коснулся, только что успел шаг в сторону сделать, как этот проклятый кусок грохнулся на то самое место, на котором я только что был, только осколки от него во все стороны полетели.
    Оборачиваюсь, смотрю, Митя в стороне сидит. Ладно. Всё равно делать что-то надо, и, как всегда, мне больше всех надо. Присматриваюсь к развалинам, как бы по ним к себе пробраться. Наметил путь, снова полез. А снова рисковать не хочется. И вот лезу, и вижу, что если я схвачусь за выступ, а он не выдержит или я плохо ухвачусь, то как раз упаду спиной на тротуар, или на то место, от которого осталось одно название, потому что тротуар  завален обломками. Я повернул голову к Мите. Смотрю, он что-то лежит. Я говорю: "Митя, подстрахуй", а он не отвечает. Заболел, плохо ему ,что ли? Мать снизу подбежала страховать. Но ничего, и ухватился я за выступ нормально, и вылез, наконец, на третий этаж. Начал осматриваться и соображать, как действовать дальше. И пока я так осматривался и соображал, вдруг смотрю, соседи на этаже появились. Оказалось, Митя с ребятами притащили раскладную лестницу, которой хватило как раз до третьего этаже. Ну, и славно, только все мои усилия на фоне лестницы теперь выглядели глупыми и никчемными. В первое мгновение я не придал этому значение. Где-то в глубине меня ощущение, правда, было неприятное, но я решил, что не стоит на него обращать внимания. И я не стал обращать на него внимания, так что всё, и отношения с Митей,  продолжались также, как раньше.
    А тут вдруг, на днях, когда Митя в очередной раз мне улыбнулся именно как брат, я подумал: "Вот я, с моими мыслями и о себе, и о своём брате, и о нашей семье, да и о жизни вообще. И я думаю, что эти мои мысли такие же, как у Мити, как и у других членов семьи. А ведь на самом деле всё не так. У меня одни мысли. У других людей - другие мысли. И о жизни в том числе. И эти другие мысли могут совершенно не совпадать с моими собственными мыслями, у них может быть совсем другая траектория и совсем другие цели. И если я рассуждаю так, что вот мы все - одно, т.ск., один общий кулак, то на самом деле это не так. Одни члены семьи думают примерно также, как я, другие - иначе. Но каждый человек - индивидуальность, и мысли у него особенные. И все другие люди, хотя бы и родные,  ведут себя различно и преследуют разные цели. Вот Митя, например, считает, что в качестве родственника он должен вести себя как родственник. И он ведет себя как родственник, потому что к этому его обязывает его положение члена семьи. Но он терпеть меня не может за то, что я проблемы, не задумываясь, беру на себя. Мите его положение на вторых ролях вполне устраивает, но его не устраивает оценка этой его роли в семье. И ему приятно было оставить меня в дураках. Но еще приятнее ему было бы, если бы кусок стены упал на меня. Тогда на моих похоронах он произносил бы речи о том, какого замечательного брата он потерял. Но сколько радости было бы в его душе от этой потери, потому что с этих пор он становился первым. Потому что, кажется, почему бы ему не сказать, что можно достать лестницу? С какого, спрашивается, перепугу я бы тогда на стену полез. Но в нём сидит инстинкт, что он - на втором месте, и  не имеет права открыто выступать в качестве носителя идеи, позволяющей просто решить проблему. Он не мог позволить себе это сделать открыто: ему мешал его инстинкт второго места. Совсем другое дело, сделать то же самое скрытно, изподтишка. Его действия изподтишка - это действия, призванные компенсировать его собственные ощущения своей второстортности в семье. Хотя больше никто в семье, кроме его самого, его второсортности не ощущает и к нему так не относится.
    И вот я думаю: какой бы человек ни был, у него всегда есть какое-то дно, противостоящее тому, каким он является окружающим. И чтобы понять человека и не разочаровываться потом в нём, нужно суметь докопаться до этого его дна, потому что только в этом случае при заданных обстоятельствах можно  предсказать, как человек поведет себя в них.

    24.08.10 г.