На высоте. Глава 2 Экипаж

ГЛАВА 2.           ЭКИПАЖ

Над тайгою небо щупают радары,
По курсу где-то слева всполохи зарниц.
Облака над нами словно пух гагары,
Звёзды в лунном небе, словно стаи птиц.

Млечный путь искрится ёлкой новогодней,
И созвездья гроздьями в небе мельтешат.
Снизу к нам зарницы, как из преисподней
Тянут свои щупальца, и обнять спешат.

Иногда над нами росчерк метеоров.
Пролетавших в Космосе миллионы лет.
Где-то за спиною ровный гул моторов,
Да пурпурно - белый инверсионный след.

   Командир корабля, пилот - инструктор Герард Всеводолович Васин имел безаварийный налёт 17000 часов, о чём свидетельствовал нагрудный знак на форменном пиджаке. Рядом был приколот не менее красивый знак «Отличник Аэрофлота». Оба знака эти летчики любили за их красоту и оригинальность и носили с удовольствием и некоторой гордостью. Официальная должность Васина - пилот-инструктор. Это особая элита командиров кораблей, профессионалов высшей квалификации, на которых всегда держалась любая авиация. Именно они, уходя с возрастом с лётной работы, оставляли себе на смену подготовленных лётчиков. Кто-то подумает, что их готовят командиры эскадрилий или отрядов. Нет, это администраторы. Они призваны стоять на страже порядков системы, и проверяют и допускают к самостоятельным полётам уже обученных пилотов, которых в принципе нечего проверять. Это просто юридические формальности.
Долгое время Васин летал на самолётах Ан-2 и Ил-14 в качестве всё того же пилота-инструктора, прежде чем пересел в кресло тогда ещё новых реактивных Ту-134. Ему, имеющему богатый опыт, не раз предлагали командные должности, и он даже проработал три года командиром эскадрильи. Но потом написал рапорт с просьбой перевести его в пилоты-инструкторы. Кабинетно-бумажная работа была не для него. Дело лётчика - полёты, а не перетряхивание бумаг. А бумаг с каждым годом становилось всё больше и больше.
В гражданской авиации создали свою академию и скоро оттуда посыпались выпускники. Не особые мастаки летать они оказались большими мастаками создавать всяческие бумаги. Им отдавались приоритеты на командные должности. Профессиональный опыт почти не учитывался.
Как-то так складывалось в авиации, что на эти должности не очень-то шли лётчики толковые, умеющие летать и в то же время понимать людей и работать с ними. А шли всё люди, жаждущие карьеры и власти, закончившие академию или просто имеющие любое высшее образование. Неважно какое. Так КЛО Байкалов имел высшее образование, закончив заочно институт советской торговли. Неизвестно, помогало ли это ему в лётной работе, но лётчики смеялись, говоря, что оно нужно ему, как северному оленю лисий хвост.
Были в ОАО лётчики-экономисты, лётчики-юристы, лётчики-педагоги, лётчики-агрономы и ещё много других. Образование было бесплатным, учись - не хочу. Таланта летать это не прибавляло. Уж отчего - непонятно, но лучшие лётчики не имели этих образований. Одно время в Аэрофлоте появился девиз: командиром корабля может стать только лётчик, имеющий высшее образование. По сути-то все его имели, ибо в лётных училищах преподавалось многое,  чего не преподавали даже в институтах.  Но почему-то летные училища ГА не считались высшими учебными заведениями. И вот в ВУЗы, за исключением медицинских, рванулась целая орда гражданских пилотов. Кто куда мог, где можно не учиться, а только числиться. Самые предприимчивые просто слетали в южные края и купили дипломы на выбор. Где и когда ты учился никто и не думал интересоваться.
И вот таких, несмотря на посредственную технику пилотирования, начали вводить в командиры в первую очередь, оттесняя на задний план наиболее способных к летанию, но этих пресловутых высших образований не имеющих. Но через несколько лет порочная практика сия после серии крупных лётных происшествий себя изжила и потихоньку угасла. Поняли: вводить надо достойных, а не шибко учёных. Летчику не надо быть ни академиком, ни кандидатом наук. Ему надобно грамотно эксплуатировать материальную часть и иметь уверенную технику пилотирования, чтобы успешно выполнять полеты. А как раз этому и обучают опытные пилоты-инструкторы, каковым и был Герард Васин, высшего образования не имеющий.
Всё со временем вернулось на круги своя. Лётчики летали. Тот, кто умел летать. Кто особенно этим не блистал - руководили. Из поколения в поколение в авиации бытует пословица: кто умеет - летает, кто не умеет - руководит. Короче, творили мастера, но руководили подмастерья. В авиации таких людей сразу видно стоит им сесть в кабину. Тот же Бобров, не имеющий высшего академического образования. Но мог и летать и руководить. Летчик той ещё, старой гвардии. А вот его первый заместитель по летной подготовке не умел делать ни того, ни другого. Зато развёл массу всяческих бумаг. И имел не какое-то там, а высшее академическое образование. Но он не годился и в подмастерья. К тому же оказался редкостным буквоедом и занудой. Таких людей особенно не любили лётчики. Конечно, не все были в Аэрофлоте таковыми, но их было больше, чем хотелось бы.
17 000 часов, (два года!) которые налетал Васин, по праву считались безаварийными. Но это не значило, что у него не было никаких происшествий, экстремальных ситуаций, вынужденных посадок и прочих встрясок, которыми так богата жизнь летчика.
Позвольте, спросит кто-то, у человека были аварии, а его налёт безаварийный? Действительно, где начинается авиация - там кончается порядок. Но, тем не менее, знак за безаварийный налёт Васин имел заслуженно. Дело в том, что по его, Васина, вине за почти тридцать лет работы происшествий не было. Случались они по независящим от него причинам.
Первый раз Герард подумал о смерти, когда летал на самолете Ан-2. Они тогда выполняли заказной полёт лесоохраны над горами Урала. Истинная высота - 500 метров, барометрическая - 2100 метров. Уже несколько часов барражировали в заданных квадратах. Пожаров внизу нигде не видели, небо было абсолютно ясным и полёт спокоен. И вдруг при пролёте очередного горного хребта их самолёт нежно и плавно с вертикальной скоростью 10 метров в секунду потянуло вниз. Снижение было настолько плавным, что сначала ни он, ни второй лётчик, ни штурман, сидящий между ними, его и не заметили. Герард случайно бросил взгляд на вариометр и обнаружил, что его стрелка застыла не на нуле, где ей положено быть в горизонтальном полете, а на цифре минус 10. Отказ прибора, подумал он и бросил взгляд на прибор второго лётчика. Тот показывал то же самое. Чертовщина какая-то. А в ушах уже начал сказываться перепад атмосферного давления. Едва бросил взгляд на высотомеры - понял всё. Их стрелки показывали, что машина потеряла уже двести метров высоты и продолжает снижаться.
Герард передвинул рычаги управления двигателем с крейсерского режима на номинальный, взял штурвал на себя, пытаясь перевести самолёт в горизонтальный полёт, а затем, разогнав, и в набор высоты. Не тут-то было. Самолёт, потеряв скорость до минимально безопасной, продолжал снижаться на предельном угле атаки.
- Это мы куда? - удивлённо спросил штурман.
Вдруг резко и беспорядочно затрясло. Герард, вцепившись в штурвал, выправлял опасно кренившуюся с борта на борт машину.
- Взлётный режим! - приказал он второму пилоту.
    Положение становилось угрожающим. Болтанка не прекращалась, а становилась всё сильнее. Чтобы не столкнуться с горами он направил самолёт в ущелье. Вдвоём, в четыре руки боролись они с взбесившимся штурвалом. Побелевший штурман, воспарив в невесомости, схватился за привязные ремни.
В детстве Герард не раз видел, как, озорничая, ребята ловили голубя, привязывали к ноге длинную суровую нитку и отпускали. Обретя свободу, испуганная птица на форсированном режиме спешила убраться от своих мучителей. И тут с ним происходило непонятное: чем сильнее он махал крыльями, тем меньше становилась его скорость и скоро птица не в состоянии держаться в воздухе, беспорядочно махая крыльями, падала на землю. Тогда нитку ослабляли, и голубь снова взлетал. Потом нитку плавно притормаживали и голубь, не понимая, что с ним, снова оказывался на земле. Без поступательной скорости птица в воздухе держаться не могла.
Их самолёт походил на этого голубя. Словно кто-то гигантский схватил их за хвост и тянул к земле. И ничего нельзя было сделать. Надрываясь, ревел двигатель на взлётном режиме. Бесполезно. Разорвать державшую их «нитку» он был не в состоянии.
- Если это будет до земли, то нам хана, - сказал второй пилот. - Одни скалы кругом.
Васин бросил взгляд за борт. Всюду крутые склоны, покрытые лесом. И только впереди,
куда они падали, на самом низком месте горной долины можно было как-то приземлиться. Но там всюду были... дома какой-то горной деревни. Самолет продолжало страшно болтать, и опасность сваливания в штопор от этого увеличивалась. Герард, обливаясь потом, едва удерживал машину. Иногда штурвал вставал на упоры, а самолёт продолжал заваливаться в крен. Но потом, послушный рулям, выравнивался. И сразу же резко заваливался в противоположный крен так, что они едва успевали перекладывать элероны в другую сторону до упора.
И ничего сделать было нельзя. Самолет падал. До земли оставалось совсем немного. И вдруг Герард резко отдал штурвал от себя. Машина устремилась к земле ещё быстрее.
- Ты чего, командир? - заорал второй пилот. - Разобьёмся! - И он попытался вмешаться в управление.
- Не трогай, - спокойно сказал Васин,   удивляясь собственному спокойствию. - Держи
взлётный режим.
«Наберём скорость - уйдём над крышами. Не может быть, чтобы до самой земли. Вон там вдоль склона должен быть восходящий поток». Но объяснять это второму пилоту было некогда. Справа и слева вершины гор были намного выше полёта. Болтанка вдруг резко прекратилась. Их истинная высота не превышала уже метров 40-50. Радиовысотомер так и показывал. Краем глаза он заметил, что идущие по улице деревни пешеходы останавливаются и, задрав головы, смотрят на взбесившийся самолёт.
Снижение  почти прекратилось,  скорость начала нарастать.  Пора.  Герард отвернул машину вправо от посёлка, где местность была немного пониже, и взял штурвал на себя. Самолёт послушно перешёл в горизонтальный полёт.
Из котловины, в которой лежал неведомый посёлок, и где они едва не закончили свой полёт, их выбросило, словно пробку из бутылки шампанского. Теперь он попали в восходящий поток. Рискуя переохладить двигатель, убрали режим до малого полётного газа, а самолёт продолжал с такой же скоростью, с какой только что падал, набирать высоту. Они уходили на юго-восток от затерянного в горах посёлка. Для страховки набрали три тысячи метров, связались с диспетчером и доложили о происшедшем. В ответ тот дал азимут и удаление и поинтересовался условиями полета. Ответили, что теперь нормально.
- Чёрт возьми, Герард,  что это было? - звонким от пережитого  волнения  голосом
спросил штурман. - Я уже со своими родными на всякий случай простился.
- Чёрта не клич, а то снова явится, - посоветовал второй пилот и дрожащими пальцами
сунул в рот сигарету.
- Тьфу, тьфу! - сплюнул штурман и завертелся, отыскивая что-нибудь деревянное, чтобы постучать три раза. Но в кабине ничего деревянного не было, и он постучал по кожаному подлокотнику. - Дай и мне сигарету?
- Так что же это всё-таки было? - снова спросил он, закашлявшись    от    слишком
сильной затяжки. - А ты мастак, Герард! Если бы скорость не разогнал - валялись бы сейчас
там, - кивнул он себе за спину.
- Это была сильная нисходящая струя. В горах это, хоть и не часто, но бывает. Где-то недалеко под Инзером кажется в такою же ситуацию попал экипаж аэрофотосъёмщика три года назад. Им не повезло. Все погибли.
Тогда за этот полёт Васин получил устный выговор от командира отряда за то, что вляпался в такую ситуацию. Ведь синоптики прогнозировали болтанку, надо было выше лететь. А когда они её не прогнозируют?
А благодарность получил от того же командира за то, что благополучно и грамотно из этой ситуации выбрался. На том всё кончилось.
Второй памятный случай у него произошёл, когда он уже летал командиром на Ил-14. Они тогда шли из Гурьева домой. Дело было поздней осенью: сыпал дождь вперемешку со снегом, дул сильный встречный ветер. Полёт проходил в облаках, где ощутимо болтало. За сорок минут до посадки попали в зону сильного обледенения. Стала падать скорость. Механик то и дело переводил лопасти с большого шага на малый и обратно. Двигатели взвывали, стряхивая с лопастей налипший лёд, который, слетая, звонко колотил по обшивке фюзеляжа. Леденели крылья и хвостовое оперение. И в этот момент механик доложил о падении давления масла левого двигателя. Во избежание пожара его пришлось выключить. Скорость тут же упала до минимально допустимой. Стало ясно, что при сложившихся обстоятельствах продолжать полёт в облаках в условиях обледенения было равносильно самоубийству. И он принял единственно верное решение: снизиться ниже безопасной высоты полёта и выйти из облачности, где обледенения не было. Конечно, был большой риск столкнуться с землёй или препятствиями, но помогло хорошее знание трассы. Из облаков вывалились метров на сто. До дома они тогда дошли. Зашли на посадку с бреющего полёта, с прямой, не убирая режим работающего двигателя до приземления.
Потом были комиссии и разбирательства. Признали, что в сложившейся ситуации их действия были грамотными.
Отличника Аэрофлота Васин получил за вынужденную посадку на самолете Ту-134. Тогда у них в наборе высоты на семи тысячах метров задымился двигатель из-за разрушения опорного подшипника вала компрессора. Пожар мог привести к печальным последствиям, если бы они затянули полёт ещё на пару минут. Да и какие там минуты, когда счёт шёл на секунды.
Работа пилота-инструктора Васину нравилась. Нравилось наблюдать за работой экипажа в кабине, открывать в людях что-то новое, о чём они и сами раньше не знали, воспитывать личным примером: делай, как я. Иногда и поспорить с лётчиками, доказывая пользу или вред какого-нибудь корявого бюрократического документа. Или досконально разобрать какое-то лётное происшествие, так, чтобы подобное не повторилось. Ведь в авиации, как нигде, нужно учиться на ошибках других, зачастую уже мертвых. Чтобы самому не стать таким же.
Постепенно экипаж начинает смотреть на всё глазами своего командира, становясь, как бы его вторым Я. В сущности это и есть то, что называют слётанностью экипажа. Хороший морально-психологический климат, дисциплина плюс отличное знание своих обязанностей в сочетании с разумной инициативой - это и есть слётанность. И многое тут зависит от командира, его умения работать с людьми на земле и в полёте, понимать их. Осмелюсь привести пример непонимания в кабине. Взлетал в том же Бронске самолёт Ан-24. Погода была хорошая, но дул предельный боковой ветер, как известно, стремящийся стащить самолёт с полосы во время разбега. По инструкции оба лётчика держат ноги и руки на органах управления в любое мгновение готовые страховать друг друга. Но перед взлётом командир объявляет экипажу, кто будет вести активное пилотирование, а кто страховать. В данном случае взлетал командир. Ветер был порывистый, и чтобы удержать самолёт на полосе приходилось довольно энергично работать педалями. И вот на какое-то мгновение нагрузка на рули поворота от порыва ветра значительно возросла. Естественно это передалось на педали. И тогда командир заорал: «Лапти!». Что бы это значило? Что за команда, не предусмотренная никакой технологией? Оказывается, командиру показалось, что педаль надавил второй пилот и «Лапти!» означало: убери ноги с педалей и не дави. Но второй летчик и не давил. Давил значительно возросший порыв ветра. Сидящий же рядом бортмеханик понял фразу «Лапти!», как команду «Убрать шасси» и, не раздумывая, хватанул рычаг на уборку. А они не набрали ещё скорости подъёма. Что в таких случаях происходит? Самолёт садиться на полосу, но уже без шасси. Это и произошло. Тридцатитонная машина просела и коснулась брюхом бетонки. Жуткий скрежет, фонтаны искр и огня. От трения о бетонные плиты полосы мгновенно вспыхнул пожар. Никто ничего и понять не успел, у всех глаза, как говорят, во флюгер. Остановились, началась экстренная эвакуация пассажиров. Пожар, слава богу, быстро потушили, не дав ему разгореться. Пассажиры отделались испугом. Их пересадили в резервный самолёт и отправили по назначению. А экипаж несколько недель ходил по всяким комиссиям и разборам. В итоге им вырезали талоны нарушений из пилотских свидетельств, вкатили по строгому выговору и удержали часть заработка в счёт погашения ущерба. А потом они долго и мучительно сдавали зачёты. Самолёт же простоял около года.
Оказалось, механик где-то прочитал, что в войну немецкие самолёты Ю-88 (Юнкерсы) за их неубирающиеся, длинные шасси прозвали лапотниками. Шасси, естественно, назывались лаптями. Шасси на Ан-24 тоже длинные, но, увы, убирающиеся.
------------------------------------------------
Второй пилот (на данный момент уже командир-стажёр) Эдуард Доронин был из поколения лётчиков семидесятых годов. В свои тридцать два года он имел солидный налёт на Ан-2, Ан-24 и вот теперь на Ту-134. Лётных происшествий по личной вине не имел, о чём свидетельствовал нагрудный знак за безаварийный налёт. Но это опять таки не означало, что в лётной деятельности его были тишь, гладь и, как говорится, божья благодать. Да и бывает ли такое в жизни пилота?
Сам Эдуард мысленно расставил на своём более, чем десятилетнем пути по дорогам пятого океана несколько вех, когда он мог или лишиться жизни, или лишиться авиации в этой жизни. Первый раз его пытался убить на АХР его первый командир Жора Горюнов, когда они работали на дефолиации хлопчатника в Узбекистане. Как и все недавние выпускники лётных училищ, он почти не представлял себе работу в сельскохозяйственной авиации. Позже понял: представить нельзя, это нужно испытать. В кабине жара ничуть не меньше, чем в полдень в сахаре. Но ладно бы, только жара. Вдыхаемый воздух, пропитанный ядохимикатами, изнурял больше всего. Полёты в пересечённой местности с массой наземных препятствий на пяти метрах над землёй требовали неимоверного внимания. Эдуард уже подумывал, отработав положенные три года, уйти с миром подальше от этого весьма вредного для здоровья и опасного дела. За такие же деньги можно было найти работу менее вредную и опасную. Но в те годы из авиации добровольно мало кто уходил.
Так вот этот Жора Горюнов был отчаянный малый. Летал он красиво, но бесшабашно. Взлетит, бывало, выйдет на гон и давай утюжить хлопковое поле на высоте одного метра, поливая его вихрем ядохимикатов и пугая узбеков сигнальщиков, которые при приближении самолёта в ужасе плашмя падали на землю и закрывали голову руками. Хотя ниже пяти метров всякие полёты запрещались. Но это ничего, это привычно. Иногда возникала необходимость работать и на метре. Хотя тут уж возникал вопрос; быть или не быть.
А вот не захочется Горюнову высоту набирать, чтобы перелететь высоковольтную линию так он ныряет под неё. Вот бы Чкалов посмотрел! Умер бы от зависти. Это не под мостом пролететь на маленьком одноместном самолёте, который весит с полтонны. А тут многотонная машина на скорости 200 километров несётся на метре над землёй, оставляя за собой сорока метро вый бурунный след химикатов, и ныряет под провода с напряжением каких-нибудь 200 тысяч вольт. Зрелище, скажу вам, не для слабонервных. Тем, кто с земли за этим наблюдает, дурно становится. Не-ет, Чкалов бы точно умер от зависти. И вот в одном из полётов Жорка чего-то задёргался. Слишком уж низко провисали к земле провода. В последний момент он рванул штурвал на себя, но поздно.
 Колёсами шасси они зацепили так называемый нулевой провод и оставили весь район без света. По всему району потекли холодильники, жара-то на улице за тридцать. Провод они зацепили очень филигранно самым краем колеса, даже не повредив самолёта. Повезло.
После бурных объяснений с упоминанием отцов и матерей, Эдуард, остыв немного, напомнил Горюнову, что ещё хочет немного пожить на этом свете, и клятвенно заверил: если полёты в подобной аранжировке не прекратятся, он вместо кабины самолёта сядет в автобус и уедет. Горюнов с перепугу обещал чкаловщиной больше не заниматься.
Им тогда здорово повезло. Нимало подобных случаев закончились трагедиями.
Вторая веха на жизненном пути уже командира Ан-2 Доронина осталась стоять на осеннем, только что скошенном колхозном поле, куда он весьма удачно пристроил свою загоревшуюся машину. Комиссия разбиралась недолго, ибо причина - сорванный со шпилек крепления цилиндр - была очевидна. Приказом начальника управления его наградили именными часами, а благодарные пассажиры - это были нефтяники - подарили медвежью шкуру. А ещё он получил право внеочередного переучивания на самолёт Ан-24. Но пролетал на нём не долго, вскоре перейдя на реактивную технику. Не без посторонней помощи.
Ну а о третьей вехе Эдуарда нужно сказать особо. Правда к работе она отношения не имела. На двадцать шестом году жизни он влюбился. Влюбился отчаянно, до крика, до боли в сердце.
Элеонора Лепковская была из семьи давно обрусевших поляков. Отец её занимал важный пост в руководстве областью, мать была директором школы. Увидел он её впервые на пляже, когда в один из немногих жарких дней, совпавшим с его выходным, грел кости на местном пляже, лениво оглядывая окрестности. Через некоторое время недалеко от него устроилась на песке обворожительная девушка. Она курила длинные импортные сигареты и слушала музыку, льющуюся из импортного магнитофона. Ни таких сигарет, ни магнитофона в магазинах нельзя было найти днём с огнём. Но главное фея была одна. Белокурая и длинноногая она мгновенно пленила Эдуарда. И некурящий Доронин ощутил мгновенную потребность закурить. Красавица величественным жестом указала на пачку сигарет и отвернулась. Он попытался заговорить, но фея, привстав с песка и грациозно изогнув шею, посмотрела на него таким взглядом, что он почувствовал себя не атлетически сложенным парнем, а каким-то пигмеем. И отошёл на своё место. Но поскольку красавица нравилась ему с каждой минутой всё больше, снова подошёл к ней. Тем более, попытки делал уже не он один.
- А,  это опять вы? - пропела фея,  приподняв головку. - В следующий раз берите сигарету молча. - Взмахнув длинными ресницами, опустила голову и отвернулась.
 В третий раз, когда он подошёл к ней, ехидно осведомилась:
- Опять за сигаретой?
-       Да нет, я  курю очень редко.
- Нетрудно было догадаться.
-       Я хочу предложить вам вместе пойти домой. Скоро начнётся гроза, он показал на
мощную кучевую облачность. - Через десять минут здесь здорово польёт. И вы уже не позагораете сегодня.
- А я только что об этом подумала.
Девушка на удивление легко согласилась, и Доронин почувствовал себя счастливым и неотразимым. Они шли, оживлённо болтая. Встречные мужчины бросали на неожиданную любовь Эдуарда плотоядные взгляды и ему хотелось всем им набить морды. У подъезда своего дома она сказала:
- Прощайте,   милый   попутчик.    Вы   оказались   интересным   собеседником.   Даже   не ожидала.
- Почему прощайте? «До завтра» лучше звучит.
- Завтра я не смогу попасть на пляж.
- Так давайте встретимся в парке?
- Ах, вон вы о чём. Это уже не интересно. - И фея растворилась в подъезде.
Четыре месяца он околачивался у этого подъезда, пока, наконец, фея не обратила на него внимание. А ещё через месяц они уже не могли жить друг без друга. Ещё два месяца ходили, ошалевшие от счастья, а потом, как-то поздним вечером, она затащила его домой, подняла с постели родителей и объявила, что выходит «вот за него» замуж.
Дородная маман Элеоноры, нацепив на нос очки, оценивающе оглядела Эдуарда и внешним видом оказалась довольна. Но смотрела на него так, как смотрят на какую-то мебель, собираясь её купить. Потом глаза её повлажнели, она сказала «Давно пора» и ушла прослезиться в спальню. Младшая сестра Элеоноры - школьница старших классов, захлопала в ладоши и сказала:
- А я вас знаю, вы лётчик.
Папа, как и подобает обкомовскому работнику, сурово и сдержанно пожал ему руку и пригласил поговорить на кухню. Там за рюмкой коньяка Эдуард поведал будущему тестю, что он лётчик, что родителей у него нет - погибли в авиационной катастрофе, когда ему было четырнадцать лет, а других родственников нет. Но что самое главное - он любит Элеонору и хочет на ней жениться.
- Если конечно вы не против, - добавил он и скромно потупил взгляд. Обкомовский
работник был не против.
На следующий день они пошли в ЗАГС подавать заявление, и там он узнал, что его фея старше его на три года. А когда возвращались обратно она, прижавшись к нему и, скромно потупясь (я должна предупредить), рассказала, что ещё «давным-давно», когда училась в МГУ, была замужем.
- Он был дипломат, имел шикарную квартиру и очень любил меня. Я жила у него два
года. А когда закончила учёбу, ему не разрешили взять меня за границу из-за какой-то там
секретности.
    И предупредила, что родители об этом ничего не знают и знать не должны. Тут бы нажать Доронину на тормоз, остановиться, оглядеться. Но любовь слепа. И удручённый рассказом Элеоноры, он, тем не менее, погладил её по щеке и сказал:
- Успокойся, твой дипломат был дурак.
Свадьба была пышной и весёлой. На следующий день он перебрался из общежития в одну из комнат четырёхкомнатной квартиры её родителей, прихватив с собой чемодан и порядком потрёпанную медвежью шкуру, от которой тёща пришла в ужас.
Громадная квартира была набита коврами, паласами и всевозможной импортной мебелью. Ничего этого в магазинах он никогда не видел. Медвежьей шкуре нашлось месте в кладовке, которая по размерам была больше, чем комната Эдуарда в общежитии.
Первое время он передвигался по этой квартире так, как ходят вокруг гроба покойника во время панихиды. Друзья его теперь навещали редко, а потом и вообще перестали приходить. Даже лучший друг Сашка Ожигалов и тот только иногда звонил по телефону.
На втором году семейной жизни он сделал открытие; его очаровательная жена абсолютно не приспособлена к семейной жизни. А интересовали её только вещи и зарплата Эдуарда. Из-за этого они несколько раз ругались. Родители в их дела старались не вмешиваться, а мирила их всегда сестра Элеоноры Карина. Вскоре он, не без протекции тестя, уехал переучиваться на Ту-134, а когда через три месяца вернулся, Элька была такой радостной и неподдельно счастливой, что на время забылись все ссоры и размолвки.
Так прошло ещё два года. Теща уже не раз намекала, что не против была бы стать бабушкой. Но оказалось, что Элеонора не может забеременеть. И тогда тёща договорилась об аудиенции с каким-то медицинским светилом в звании профессора. Через несколько дней профессор позвонил на работу Эдуарду и попросил заглянуть к нему. Начал издалека.
- Я очень уважаю вашего тестя, - сказал он, - и поэтому не хочу, чтобы о его дочери и
вашей жене ходили по городу разные слухи. Дело в том, что ваша жена вряд ли когда
сможет родить. Сколько лет вы с ней живете?
Он ответил, что почти четыре года.
- А она ни разу не решалась на аборт?
- Нет, - ответил он. - Я бы знал об этом. Да и зачем ей это?
- Странно. Она мне сказала то же самое. Но я должен вам сказать; мне кажется,
что когда-то у неё было неквалифицированное вмешательство, возможно лет 8-10 назад. И только крепкий организм спас её от неприятных последствий. Вы меня понимаете?
Эдуард молча кивнул. Он вспомнил, что ему рассказывала Элька о своей прошлой московской жизни.
- С вашего общего согласия мы можем сделать операцию, но, предупреждаю, успеха
может и не быть, - продолжал профессор. - И потом, я должен знать правду о прошлом
вашей жены, чтобы решиться на это.
- Спасибо, профессор, мы подумаем об этом.
Резко затормозив у подъезда, он выпрыгнул из машины и, не дожидаясь лифта, побежал на третий этаж. Элеонора только что пришла с работы и переодевалась. Карина, уже студентка Бронского университета, занималась в своей комнате. Родителей, как всегда, не было дома, с работы они возвращались поздно. Немного успокоившись, он спросил жену:
- Ты не могла бы дать мне адрес твоего московского дипломата?
- Зачем он тебе? – искренне удивилась она. – Я его уже забыла.
- Адрес или дипломата?
- И то, и другое, - беззаботно ответила Элеонора. – Да зачем он тебе?
- В Москве у нас смена экипажа. А он всё же дипломат. Может, поможет достать
импортную аппаратуру для машины, - солгал Доронин.
- Я попрошу папу, он достанет. Это не проблема.
Он смотрел на красивую фигуру жены и вдруг первый раз поймал себя на мысли, что красота эта его не волнует, как раньше. Да и красота её какая-то холодная, восковая, словно вылепленная искусным ваятелем, но по каким-то причинам не захотевшим вдохнуть в неё душу.
- Нет, - жёстко произнёс он. – Отца просить не надо. Хоть что-то мы должны сами
делать? А сейчас расскажи мне всё, что было у тебя с этим дипломатом? Только честно.
- Да ничего особенного. Я же давно тебе всё рассказала.
- Ты рассказала  далеко не всё. А о многом просто лгала. Как же нам дальше-то жить,
Эля?
Поняв, что он узнал больше, чем хотелось бы ей, она молчала, не зная, что ответить. А он вдруг подумал, что ему до конца жизни предстоит прожить с этой не очень приспособленной к семейной жизни, да к тому же ещё и лживой женщиной. Хотя, чего греха таить, красивой. Но красота её какая-то холодная, она не греет, не волнует душу и кровь. И с равнодушием, удивившим самого, подумал, что вполне может обходиться без неё.
Четыре года он прожил здесь, как бесплатное приложение к этой шикарной квартире то ли в качестве домашнего работника, то ли квартиранта. Правда, опять же не без протекции тестя он уже внёс деньги на кооперативную квартиру. Но что это изменит? Вероятнее всего только ускорит разрыв. А У Саньки Ожигалова скоро второй ребёнок родится. Живёт он, как и раньше, в общежитии в комнате, площадь которой меньше, чем здесь кладовка, где лежит его медвежья шкура. И ведь счастлив Санька.
«А я ведь толком и не знаю, где работает в своём НИИ Элеонора. Кажется, каким-то научным сотрудником», - подумал он.
И вдруг пришло решение. Пришло так быстро, как могут принимать его только лётчики в критической ситуации. Он встал, прошёл в кладовку и нашёл старый свой чемодан.
- Ты... никогда не брал в командировки чемодана, - упавшим голосом, уже догадываясь, что происходит, но, не желая в это верить, произнесла она.
- Ты когда-нибудь бросишь, наконец, курить? - усталым голосом вместо ответа спросил
он.
Элеонора шагнула к нему. Сигарета в ее руках немного подрагивала. Она швырнула её в пепельницу.
- Брошу! Я уже бросила. Эдик, не... уходи. Ведь всё же хорошо было. А адрес этого
дипломата я тебе дам. Но он, кажется, вовсе никакой не дипломат. Я не знаю...
Открыв ящик стола, она стала лихорадочно выбрасывать из него какие-то брошюры, бумаги и пачки фотографий. Извлекла старую, времён студенческих, записную книжку, полистала её.
- Вот адрес, возьми. Вот. Проспект Вернадского...
Машинально он выдрал из блокнота листок с адресом и сунул в карман. Затем взял чемодан и молча направился к двери. Хорошо, что нет дома родителей. Уже выходя из квартиры, услышал:
- Карина, верни его!
Карина за ним не вышла.
Неделю он прожил в гостинице аэропорта. Проситься снова в общежитие было неудобно, да его бы туда вряд ли приняли. А потом пошли бы всевозможные слухи, чего ему вовсе не хотелось. А кооперативная квартира будет ещё неизвестно когда. Дом вроде строится. И он, не торгуясь, снял комнату в старом городе. Комната была абсолютно пуста. Он поехал и купил раскладушку. На первое время сойдёт. Постельные принадлежности дала хозяйка.
Так Эдуард начал новую жизнь. У Элеоноры хватило мужества не жаловаться ни в партком, ни командирам. Да и тесть, похоже, не звонил по этому поводу Боброву, иначе бы его обязательно начали воспитывать замполиты.
Ему было плохо. Но возвратиться обратно он не смог бы. Черта подведена. Он снова один в этом большом и чужом городе. И никто, даже дружище Ожигалов не может помочь.
Уже поняв, что жить с Элеонорой не сможет и, решившись на развод, он, повинуясь желанию всё доводить до логического конца, слетал в Москву и разыскал дом на проспекте Вернадского. Дверь открыл неопределённого возраста патлатый мужчина с заметным брюшком. Появление человека в летной форме его не удивило.
- Простите, здесь живёт дипломат Полежаев?
- Полежаев живёт здесь, - сверкнул мужчина крепкими зубами, - но кто вам сказал, что он дипломат? Он художник, - и, приглашая пройти, извинился. - У меня мало времени,
предстоит деловая встреча. Вы вероятно насчет картины?
-       Я задержу вас не надолго, - ушёл от прямого ответа Эдуард, проходя в квартиру.
У художника было неплохо. Даже очень неплохо. Шикарная мебель, ковры, импортные вещи.
- У вас изысканно, - оглядывая обстановку, произнёс Доронин.
- Не жалуюсь, - хозяин кивну на кресло, предлагая сесть. - Так вы насчёт картины или... насчёт икон? Кто вас послал?
- Нет, я пришёл передать вам привет.
- Привет? - искренне удивился художник. - От кого же?
- От Элеоноры Лепковской.
- Элеонора, Элеонора, - красиво изогнув бровь, напряг память Полежаев. - Ах, Элька!
Сколько лет! И где же она сейчас?
- В Бронске.
- Да, да, припоминаю. А вы откуда её знаете?
- Мы земляки с ней, в школе вместе учились.
- Ясно, - произнёс художник. - Значит, ещё не забыла. Хороша была кошечка, хороша, - причмокнул он губами.- Жила она здесь, квартиру снимала. Я часто в отъездах был, на творческих промыслах, так сказать. Хорошие иконы искали по всей стране. Поэтому ей и представился дипломатом. А потом это безотказно на женский пол действует, особенно на студенток. Кстати, я вам сейчас покажу вашу землячку. Хороша!
Полежаев открыл шкаф и извлёк свёрнутый в трубку холст, тряхнул, разворачивая. С холста, призывно улыбаясь, смотрела обнажённая Элеонора, стоящая у окна. На полу около ног видны трусики и бюстгальтер.
- Ну, как она тебе, твоя землячка? - перешёл вдруг на ты Поливанов. - Несколько таких картин я продал любителям. Ещё кормит меня, - скабрезно улыбнулся хозяин квартиры.
Эдуард едва удерживался от желания врезать художнику между рогов, но рано ещё.
- Да, красивая девочка, - сказал он. - А чего же вы с ней расстались?
       - Э-э, - махнул рукой художник, - такие    девочки, как Элька, созданы для утех. И не больше. А она после больницы вдруг стала настаивать на женитьбе. А это... сам понимаешь. Пришлось сжигать мосты.
- В больнице-то она долго лежала?
- Долго. Что-то там не сложилось. Ладно, что врач знакомый, выходил. Так он сам же и виноват. Операцию ночью делал, один. Я ему тогда ящик армянского коньяка отвалил. Подождите, а она что же и ... это говорила? Кто ты такой?
Эдуард смотрел на художника уже с нескрываемой ненавистью.
- Сколько тебе лет, художник?
- Тридцать семь. Да в чём дело, чёрт возьми?
- Дело в том, что ты гнида, художник. Гнида и подонок. - Доронин встал с кресла. - И не хочется об тебя руки марать, но память нужно оставить.
И он снизу вверх ударил хозяина в челюсть. Кажется, не зря до училища боксом занимался. Вот где пригодилось. Полежаев отскочил к стене.
- Ты что делаешь, скотина? - взвыл он, хватаясь за челюсть.
- Скотина - это ты!
Во второй удар он вложил всю горечь своей неудавшейся жизни, всё накопившееся отчаяние. Художник распростёрся на ковре в свободной позе.
- Врача бы твоего ещё сюда, да нет времени.
Пошёл на кухню, набрал в бокал воды и плеснул художнику на лицо. Тот зашевелился и замычал.
- Ничего, очухаешься через пять минут. Извини, что деловое свидание сорвал.
И он направился к двери. Но вернулся, взял полотно с изображением жены и некоторое время молча смотрел. А затем с треском разорвал полотно на куски и швырнул на пол. Больше кормить она его не будет.
Через минуту он уже садился в поджидавшее его у подъезда такси.
Разрыв с женой сказался на работе. Веха эта на его жизненном пути тем и характерна. Он едва не расстался с авиацией. От него, как и от всех других лётчиков требовалось одно: нормально работать. Но его словно подменили. От тоски, одиночества и какой-то щемящей безысходности начал прикладываться к бутылке. Собутыльники не заставили себя долго ждать. Деньги у него были.
Опоздал на вылет раз, другой. Потом проспал и вообще не поехал на работу. Ему прощали, зная, чей он зять. Но терпение приходит всему. От него отказался один командир экипажа, затем другой.
Вызвать бы eго командиру эскадрильи или замполиту, побеседовать по душам, спросить; что волнует тебя, летчик, что случилось с тобой? Как ты живёшь, и почему вдруг покатился под откос? Ведь есть же какая-то причина. Но не принято это в авиации. Считается, что мужчина сам должен справляться со своими бедами. А собутыльники, вот они, тут, как тут. Психологи доморощенные. Наливают. Пей, парень, это от всех болезней, особенно от душевных.. Испытано. Всё пройдет, пей!
И потекли пьяные «задушевные» беседы. И действительно легче становится. Наливайте, вы настоящие друзья. Всё пройдёт! Но болото, как известно, засасывает.
А командирам где же взять время для задушевных бесед. Известно, бумаги заели; планы, графики, наряды, разборы, отчёты, анализы...
Пришло время, и его отстранили от полетов. А чтобы не скучно было, послали в колхоз копать картошку. После колхоза ходил ещё неделю никому не нужный. Про него словно забыли. Но не забыли друзья собутыльники.
И возможно была бы эта веха последней на авиационном пути Эдуарда, если бы не Герард Васин. Он пришёл к командиру эскадрильи и заявил, что хочет взять Доронина в свой экипаж.
- От него все командиры отказываются, - счёл своим долгом предупредить командир. – У парня или с крышей что-то случилось или, - щёлкнул себя по горлу, -  передозировки начались. Я уже подумываю досрочную аттестацию писать.
- Но  ведь  он  много  лет  нормально    работал. Не бывает, чтоб вот так взял вдруг и
стал плохим. Причина должна быть. В душу-то человеку смотрели?
- А я не нянька в детском саду, - вспылил комэска, - не поп и не психолог. И даже не
замполит. Я лётчик, Герард. Тебе-то вот почему-то в душу не надо заглядывать.
- Мне - нет, а вот молодым иногда надо в душу заглядывать.
-       Э, - отмахнулся командир. А для чего у нас замполиты?
Настала очередь махнуть рукой Васину.
- Понятно, - улыбнулся комэска. - Если хочешь, забирай к себе Доронина. Может, и
выведешь на путь истинный. Опыт у тебя громадный. Это будет его последний шанс. Я и
приказ  сейчас   подготовлю.   Мне  его  тоже,   честно   говоря,   жалко.   Парень  хороший,
грамотный, общительный.- И, вздохнув, добавил: - Был таковым.
На следующий день Васин затащил Эдуарда к себе домой. Выпили бутылку коньяка. Тут и узнал он историю Эдуарда. Морали никакой не читал, спросил только:
- Дальше летать хочешь?
- Хотеть не вредно, - грустно улыбнулся Доронин. - С кем?
- Со мной летать будешь. Вопрос решён. А насчёт остального скажу: душа человека - не котелок, сразу не выскоблишь из неё всю накипь. Такую рану, как твоя, только время лечит. Придёт оно, сам поймёшь. А сейчас держись. Твоё спасение в полётах. Не картошку копать, а летать надо. И брось увлекаться  водкой,  не показывай слабость свою.  Ты же,  чёрт возьми, мужчина, лётчик.
------------------------------------------------
Жизненный путь бортмеханика Павла Устюжанина был прямой, как полёт стрелы. И центральное место на этом пути занимали самолёты. В свои тридцать лет он был холост и к женскому полу относился довольно равнодушно. Но это вовсе не означало, что он чурался женщин и не встречался с ними. Напротив, всё свободное от работы время и законные выходные он посвящал слабому полу. Равнодушие же его заключалось в том, что он, сколько ни пытался, не мог мало-мальски кого-то полюбить, а коль так - какой толк жениться. И он через некоторое время с лёгкостью расставался с очередной подругой или без боя уступал другому.
Павел родился и вырос в Бронске и поэтому имел в нём множество знакомых, начиная от вытрезвителя и кончая ЦУМом и станцией обслуживания автомобилей. Его всегда кто-нибудь искал. Он был нужен, чтобы что-то достать или кого-то с кем-то познакомить. Он был настолько нужен, что иногда его снимали с полётов и заменяли другим. Он знал: будет нужен своему начальству. И тогда Устюжанин отправлялся или в автоцентр доставать дефицитные запчасти, или в какой-нибудь мебельный или хозяйственный магазин. А случалось и в детский сад. Дефицит в стране на всё и вся делал Пашку с его обширными связями в эскадрилье незаменимым. Члены экипажа, в котором он летал, понятия не имели, как достаются, например, те же запчасти для «Жигулей». За всё это он без стеснения просил у командиров лучшие рейсы, и ему никогда не отказывали. Иногда он садился за телефон прямо за стол командира эскадрильи, и тогда можно было слышать такой диалог:
-       Серж, привет! Это я. Ты ещё замдиректора? Что? Уже директор! Поздравляю! Я-то? Летаю. Нет, от тебя мне пока ничего не надо. Что? Я обещал тебе персики? Ещё в прошлом году? Вот, бля! Забыл. Привезу обязательно. Понимаешь, ни в Сочи, ни в Анапу меня не ставят. А в Новосибирске они ни хрена не растут. Но вот завтра как раз должен быть Сочи, - безбожно врал он. - Серёга, выручай. Командиру нужна стиральная машина. Не достану - сгноит в резервах и не видать тебе ни персиков, ни абрикосов. Да знаю, что у тебя нет. Ты позвони Людочке Саниной из параллельного класса. Помнишь её? Она завсекцией в ЦУМе, как раз в этом отделе. Почему сам не звоню? Так она же не ведро персиков потребует, а целую тонну. Лучше я тебе привезу. Да и проще тебе договориться, вы же коллеги. А ворон ворону, как говорится, не откажет. У вас же всё: ты - мне, я - тебе. Хорошо, договорились. Персики? Будут, конечно. Как раз завтра в... Анапу лечу. Так я засылаю к Людочке человека? Хорошо, будь здоров!
В результате такого диалога Пашка лишний раз подтверждал репутацию доставалы, а командир становился обладателем дефицитного чудо агрегата. Ну, а уж Сочи и Анапа были ему обеспечены.
Устюжанин редко бывал в плохом настроении, ибо даже на личную жизнь смотрел с юмором, считая, что всё должно идти и катиться своим путём, а насильственное вторжение в неё создаёт только лишние проблемы, портит цвет лица и расшатывает нервную систему. Серьёзно он относился только к работе, и своё дело знал отлично. Любой командир самолёта хотел иметь в экипаже такого бортмеханика. Но он уже несколько лет летал с Васиным и командир ему нравился. Других механиков, бывало, тасовали по экипажам, словно карты, но Пашку без особой необходимости не трогали.
Летных происшествий он не имел. У него - тьфу, тьфу! - не прекращали взлёт самолёты, не загорались в полёте двигатели, всегда нормально выпускалось и убиралось шасси и прочая механизация. Ему ни разу не пришлось побывать в экстремальной ситуации, и он только по рассказам других лётчиков знал, как за несколько мгновений можно покрыться липким потом. А в голове прокрутить столько мыслей, на которые в спокойной обстановке понадобиться не один час.
Он на всю жизнь запомнил свой первый самостоятельный полёт, из которого сделал важный и простой, но почему-то не укладывающийся в некоторые головы вывод: учиться надо на ошибках других, а не на своих, и тогда пролетаешь долго и безаварийно. А поводом, подтолкнувшим бывшего авиатехника на подобные умозаключения, был, казалось бы, незначительный случай происшедший в кабине, когда экипаж уже находился на своих рабочих местах. Перед первым самостоятельным полетом волнуются все, и он не был исключением. Получив команду запустить ВСУ (вспомогательная силовая установка), Устюжанин пощёлкал тумблерами, приведя их в нужное положение, и нажал кнопку запуска. Но стрелки приборов не сдвинулись со своих мест. Это был единственный «экстремальный» случай.
- ВСУ не запускается, командир, - доложил он.
- Бывает, - спокойно ответил тот. - Проверь всё ещё раз на своём пульте.
- Да вроде всё нормально.
Второй пилот, повернувшись в своём кресле и вытянув шею, всматривался в пульт бортмеханика.
- Она от святого духа не запустится, - сказал он. - У тебя же питание отключено.
На послеполётном разборе командир даже не упомянул этот пустяковый случай, но Пашка, имея аналитический склад ума и мысленно прокрутив в деталях весь свой полёт, сделал вывод: в авиации мелочей нет. А если бы он забыл что-то включить не на земле, а в полёте? И он долго ещё переживал свою попытку неудачного запуска двигателей.
На земле он мог болтать и смеяться без умолку, но как только садился в кабину становился серьёзным и озабоченным. Движения его были выверены и расчётливы, все команды выполнялись быстро и чётко с хорошо отрепетированным докладом. Он весь уходил в работу, и ничто не могло отвлечь его от своих обязанностей. Чувствовалось, что человек этот пребывает в кабине не только по необходимости, но и по призванию.
-----------------------------------------------
Старший штурман гвардейского авиационного штурмового полка подполковник Ипатьев погиб в апреле 1945 года в небе над Берлином, так и не узнав о рождении сына. В тот день, когда объятый пламенем штурмовик подполковника упал на чужую враждебную землю, в далёком от Берлина городе Симферополе родился Саша Ипатьев. Жизнь продолжалась. Две недели оставалось до конца невиданной и бессмысленной войны, развязанной Гитлером.
Штурман Александр Ипатьев очень любил своего отца. Любил той любовью, неподвластной времени, какой могут любить только очень близкие друг другу люди. О том, что он родился в день гибели своего отца, рассказывать не любил, так как знал, что найдутся люди, которые усомнятся в таком совпадении, а также в другом: можно ли любить человека, которого ни разу не видел? Но ведь любим же мы героев полюбившихся книг. Нет, что бы там не говорили, но такая любовь есть. Любовь, нежность, грусть и гордость переплетаются в душе Александра, когда он смотрит на фронтовые фотографии отца. А одну, самую любимую, он достаёт в свой день рождения и ставит на стол. И рядом с ней - стакан с фронтовыми ста граммами, накрытый куском хлеба. Всё, как тогда. Потом включает магнитофон и звучит голос Высоцкого: «Он не вернулся из боя...». И два его сына с гордостью смотрят на фотографию деда. Жизнь продолжается.
Как-то пару лет назад забрёл Ипатьев в универмаг. Незадолго до этого он получил после долгой жизни в общежитии двухкомнатную квартиру. Она была совсем маленькой, но после обшаги показалась царскими хоромами. Естественно нужно было её обустраивать. Благодаря стараниям Пашки Устюжанина он разжился минским холодильником и кое-какой мебелью.
Потолкавшись среди покупателей, обнаружил, что в одном из отделов продают белоснежные наволочки простыни и другие постельные принадлежности. О том, что это жуткий дефицит, говорила длинная очередь. Уже изрядно постояв в ней, он обратил внимание: стоят здесь только люди преклонного возраста и в основном мужчины. Это его озадачило.
- Вы, молодой человек, вряд ли тут что-то купите, - сказал ему сосед. - Это дают только участникам войны.
Раздосадованный Ипатьев всё-таки протолкался к продавцу, чтобы узнать, так ли это. Оказалось, что так. Для покупки необходимо удостоверение участника войны. Мало того, там были ещё какие-то списки. Если ты даже и фронтовик, но из другого района и тебя нет в списках - тоже ничего не купишь.
- Но мне бы тоже хотелось на белой наволочке спать, - неуверенно проговорил он,
собираясь уйти.
- Мы, молодой человек, в окопах не на наволочках спали, - сказал ему кто-то из очереди.
- Но ведь я же не в окопе живу, - возразил Александр. - И семья не в блиндаже спит. Да и вообще война-то давно закончилась. - Кстати, - показал он на стиральную машину, на которой красовалась табличка «Только для участников ВОВ», - вы для кого их берете?
-      Я дочери беру, - проскрипел старикан лет семидесяти с орденскими планками на
пиджаке. - Мне она ни к чему.
- Жаль, что я на вашей дочери не женат, - пошутил штурман. - Она тоже на фронте
была?
Вопрос вызвал шквал возмущённых реплик среди ветеранов.
- Каков наглец, а ещё лётчик! - выкрикнул кто-то.
- Вот она, какова наша смена!
- Его бы в окопах заставить посидеть!
- Милицию нужно вызвать!
Фронтовики дружно набросились на Ипатьева, заодно досталось и всей современной молодёжи.
А он вспомнил отца, и подумалось ему, что будь он живой, неужели вот так же шумел бы в этой очереди? И так горько на душе стало. И он сказал с обидой в голосе, с какими-то отчаянными нотами:
- Вот он дочери что-то берет, другой - сыну. А я такой же сын фронтовика, только две недели до Победы не дожившего. За что же меня в милицию?
И вдруг тихо стало в очереди. Он повернулся, чтобы уйти, но его окликнули:
- Подожди, лётчик. На каком фронте отец воевал?
- Не знаю. Я не помню его. Он погиб, когда я родился. Штурмовиком он был.
 Те, кто только что ругали его, начали сочувствовать.
- Да, долго ещё эта война нам отрыгаться будет.
- Я танкистом был. Без штурмовиков было бы совсем худо.
- Каждый мог там остаться.
- А ты бельё-то возьми, - протиснулся к нему дед, минуту назад предлагавший вызвать
милицию. - И-эх, за что воевали!..
- Пусть берёт, чего мудрить.
- Выдайте, девушка.
- Проходи без очереди. - Его протолкнули к прилавку.
-       Не положено, -  упёрлась продавец. -   У меня список.
Но деды не думали сдаваться. Вызвали заведующего секцией и подняли такой гвалт, что та приказала продать один комплект «этому лётчику». Через несколько минут смущённый и даже вспотевший Ипатьев вышел из магазина с увесистым пакетом. Он думал, что старые люди, хотя и ворчливые, но всё же добрые, отзывчивые и справедливые, а что  ворчливые, так это от неустроенной жизни в стране. От дефицита на всё и вся. И вспомнилось горькое: «За что воевали?».
Но, тем не менее, жизнь продолжалась.
---------------------------------------------
С шести вечера до шести утра экипаж Васина находился в резерве. Пройдя медицинский контроль, все собрались в штурманской комнате. Это специальное помещение с картами во всю стену, маршрутами, схемами полётов. Тут экипажи проходят предполётную подготовку. А заодно узнают и свежие новости, которые доходят сюда быстрее любых официальных телеграмм. Например, в Ташкенте загорелся самолёт прямо у телескопического трапа во время заправки. Экипаж из Бронска в это время был неподалёку и всё видел. А через три часа он был уже в Бронске и рассказывал коллегам о происшествии. Так новость распространялась по всему Союзу. И только на второй или третий день появлялась официальная радиограмма из МГА с засекреченной информацией о происшедшем.
На стенах штурманской комнаты были развешаны секретные приказы о характерных тяжёлых лётных происшествиях, причины которых обязаны были знать лётчики, чтобы не допускать их повторения. Редок был день, чтобы где-то что-то не случалось в громадной стране.
Васин прошёл в АДП (аэродромный диспетчерский пункт) и доложил, что экипаж в полном составе приступил к дежурству.
- Пока всё идёт нормально и резерв не нужен, - сказал диспетчер. - Вот направление в гостиницу. Отдыхайте. Понадобитесь - вызовем.
Но в гостиницу, как всегда, идти не торопились, остались в штурманской комнате, где редки были минуты затишья. Здесь постоянно толпился лётный люд. Одни только что прилетели, ещё возбуждённые, не остывшие от полёта, другие готовились к вылету, третьи просто коротали время, задержавшись по какой-то причине с вылетом. Помимо этого тут собирались люди, ожидавшие прибытия каких-нибудь рейсов. В основном это были рейсы южного и московского направлений. В Москву заказывали мясные изделия, с юга везли всевозможные фрукты. Излишне напоминать, что в описываемый период построения социализма ни того, ни другого в магазинах невозможно было найти ни при каких обстоятельствах. Гигантской стране было не до снабжения своего населения. Были задачи поважнее. В день - шесть танков, в квартал - три подлодки. Ну а ракеты...

В этом деле нет у нас приписок,
Вмиг дадим агрессору ответ.
Ракеты мы клепаем, как сосиски.
Ракеты есть. Сосисок, правда, нет.

Так было. Открылась дверь и в комнату, тяжело отдуваясь, протиснулся командир самолёта Дягилев. В его руках, вытянутых до колен, висело несколько сумок, свёртков, сеток и баулов. За ним, придерживая дверь ногой, протиснулся ещё более нагруженный второй пилот Кукушкин. Штурмана с его грузом прижало дверью и тот, чертыхаясь, пытался освободиться. Две сумки висели у него ещё и на плечах. Он был высок и под тяжестью груза изогнулся, словно коромысло. От него валил пар, как от взмыленной лошади. Из-под сползшей на ухо фуражки катились струйки пота, хотя на улице было совсем не жарко: шёл дождь вперемешку с мокрым снегом.
- Привет честной компании, - поздоровался Дягилев. - Эко, сколько тут бездельников.
Нет, чтобы помочь.
- Как там Ташкент? - спросили его.
- Плюс 26, улетать не хочется.
Он снял фуражку, тщательно вытер вспотевший лоб и с негодованием произнёс:   
 -Зарулили нас на дальнюю стоянку, минут десять трапа дожидались, потом столько же ждали автобус для пассажиров. Но он так и не пришёл. Говорят, пересменка, твою мать! И потащили бедные пассажиры на своих двоих коробки и баулы. И мы тоже. Послушали бы вы, что они говорили.
- Не раз слышали, - ответил Васин. - Это не ново.
- Бардак он и есть бардак, - подтвердил Кукушкин, привел себя в порядок и как
заправский  коробейник разложил на столе коробки, сетки и баулы. Достал список с
заказами: кому чего и сколько.
- Подходи по одному.
Вскоре все любители фруктов, получив свои заказы, разбежались. Но остались те, кто ждал самолета из Москвы, который должен приземлиться через десять минут. В ожидании его повели разговор о беспорядке в наземных службах. Едва поделились мнениями, в дверь ввалился экипаж, прибывший из Москвы, тоже обвешанный свёртками, сумками и коробками. Их самолёт зарулили рядом с АДП и они за несколько ходок перетаскали всё привезённое из Москвы. Помогали им добровольные помощники из числа встречающих. Запах фруктов в помещении сменился запахом мяса и колбас.
- Смотрю я на вас, лётчики, и стыдно мне становится, - притворно вздохнул дежурный
штурман Ерофеев. - На кого вы похожи? Мешочники, а не пилоты. Вот раньше лётчики
были!
Раньше - это когда летал Ерофеев, ещё до его ухода на пенсию. Кстати, когда он летал, было также. Поэтому на его реплику не обратили внимания, не до него.
Рейс в Москву был запланирован со стоянкой четыре часа. Это сделали специально, чтобы успеть съездить в магазин и купить всё необходимое. По прилёту сразу же ехали в мясной магазин. Рубщики мяса запускали экипаж с чёрного хода, поскольку знали многих в лицо и знали другое: эти покупатели оптовые и скупиться не будут. За дополнительную плату они вырубали им лучшие куски, оставляй остальное зажравшимся москвичам. Потом всё грузилось в нанятую машину. В аэропорту мясо и колбасы перетаскивались через служебную проходную в самолёт. Суета, спешка, перебранка с вахтёрами.
Случалось, что в известных магазинах мяса не было, тогда искали другие. Но там с чёрного хода уже не пускали. Что приходилось выслушивать от местных жителей, стоящих в очереди, чтобы купить «двести грамм на ужин». Каждому заказывали по 50-70 килограмм. Иногда и больше.
Взмыленные от перетаскивания этого мяса туда-сюда, уставшие от ехидных насмешек местных работников и придирок всяких контролирующих органов, садились, наконец, в самолёт. Фу, кажется всё! Взлетим, отдышимся и отдохнём в полёте. Зато все заказы выполнены.
В Советском Союзе городов, где можно было найти мясо в магазинах, было всего несколько. В основном, это столицы республик. А в других давно забыли, как выглядит сей «экзотический» продукт на прилавках магазинов. В результате титанических усилий партии по улучшению снабжения населения продуктами становилось всё хуже. Спросили бы вы про мясо или колбасу в магазинах Уфы, Перми или Ижевска. На вас посмотрели бы, как на ненормальных, а могли бы и поколотить за такие шутки.
В Москву свозили мясо со всей необъятной страны, чтобы показать видимость изобилия иностранцам. А народ как мог, вывозил всё это обратно. На электричках, поездах, самолётах, машинах. Такова была обстановка во время горбачёвской перестройки. А к концу этой перестройки практически на все продукты ввели талоны, как во время войны. И на водку тоже. О том, что страна в эти годы, как обещала партия,  должна жить в коммунизме, никто не вспоминал. Даже смеяться над этим устали. Коммунизм - это был самый короткий анекдот.
Как всегда при делёжке мяса начались шутки.
- Максимыч, - обратился Устюжанин к Ерофееву, - тащи мангал, шашлыки будем
жарить.
- Остряков развелось - пруд пруди, - огрызнулся тот и направился к прибывшему
экипажу. - Где мои пять килограмм?
Открылась дверь и в комнату вошёл штурман третьей эскадрильи Игнатов, трепач и баламут. Громогласно со всеми поздоровавшись, он огляделся и увидел полусогнутого Ерофеева с солидным куском говядины в руках. После недавней рыбалки у него обострился радикулит, мешавший ему ходить вертикально.
- Максимыч, что это с тобой? - вскричал Игнатов. - Ты на первобытного человека похож с этим мясом. Рви его зубами, рви!
- Ещё один явился! - проворчал дежурный штурман и мелкими шажками направился к
своему рабочему столу. - Иди отсюда, пойдёшь на пенсию, тогда сядешь, - вытолкал он из
своего кресла, развалившегося там Устюжанина.
От резкого движения боль отдала в поясницу, и Ерофеев поморщился. Положив мясо в полиэтиленовый пакет, схватился за поясницу:
- Замучил радикулит собачий!
- Собачий радикулит? - ахнул Устюжанин. - Да как же это ты умудрился, Максимыч? Я-
то думал, что он на людей не переходит. Ой, беда! Хочешь, однако, совет давать буду?
- Ну, давай, давай свой совет. Только что ты дельного скажешь?
- Ешь редиску, лук и хрен - будешь, как Софи Лорен.
- Максимыч, запиши рецепт, а то забудешь, - посоветовал Игнатов. - Уже на десятом
году лучше становится. Кстати, Пашка, ходят слухи, что ты жениться собираешься? – без перехода обратился он к Устюжанину.
- Кто? Я? - вытаращил глаза Пашка. - Ну, народ! Любит посплетничать. Я ещё не
созрел, Константин Васильевич, для такого дела. Мой дед говорил, что лучшее время для
женитьбы - за неделю до смерти. Жена надоесть не успеет. А вдруг прожорливая попадется.
Чем кормить? В магазинах пусто, а в Москву не налетаешься.
- Твой дед был гений, - сказал Игнатов и обратился к дежурному штурману:
- Максимыч, спроси-ка диспетчера, на Киев без задержки поедем?
- Семёныч, - нажал кнопку селектора дежурный штурман, - тут некоторые баламуты
интересуются: на Киев по расписанию вылет или как?
- Здорово, Максимыч! - голосом Семёныча отозвался динамик. - Как здоровье?
- А-а, - промычал Ерофеев.
- Ясно, - подытожил динамик. - Так что ты у меня спросить-то хотел?
- Я уже спросил, Семёныч. Ты что, забыл?
- А, про Киев. На три часа задержка будет. Нет свободных самолётов. Как с Одессы
сядет - на нём и полетят твои баламуты. А он только что вылетел.
А Устюжанин, Васин, Ипатьев, Доронин и ещё несколько человек заразительно хохотали.
- Умора! Ой, труха! Рухлядь! Вам на печке сидеть надо, а вы всё работаете. Себя-то не забыли, как звать?
- Вот и приходи на работу вовремя! - сокрушался Игнатов. - Каждый день задержки.
Тогда расскажи, Максимыч, как ты кота в Сочи возил. Помнишь?
Снова грянул хохот.
- Вот баламут! - выпрыгнул из кресла Ерофеев, забыв про радикулит. - Иди-ка ты в
гостиницу, раз у тебя задержка. Не мешай работать. И архаровцев васинских забирай,
особенно вот этого, - ткнул пальцем в Устюжанина и передразнил, - ешь редиску, лук и хрен. Нет, чтобы о чём-то серьезном поговорить.
- Например, о рыбалке?
- А хотя бы и о рыбалке, - согласился Ерофеев.
- Тогда поведай нам, Максимыч, как ты свой «Жигуль» на рыбалке в озере утопил?
И снова грянул смех. Доронин с Устюжаниным переломились пополам. Ухал филином Ипатьев. Даже серьёзный Васин, давно знавший эту историю рассмеялся. Ерофеев схватился за поясницу и медленно осел в кресле.
Тогда дежурный штурман был ещё летающим. Выпросив два выходных подряд, что было делом непростым, он и ещё два фаната подлёдного лова поехали рыбачить на одно из озёр. У берега не клевало и они, оценив ледовую обстановку и решив, что машину лёд уже выдержит, решили проехать к противоположному берегу, до которого было километра два.
Ну не идти же пешком на самом деле. Может, там повезёт. Проехав несколько десятков метров, машина стала проваливаться. Пришлось применить аварийное покидание. Выпрыгнули из кабины, а средство передвижения погрузилось на восьмиметровую глубину со всем, что в ней находилось. Водолазы вытащили машину за кругленькую сумму. Ещё почти столько же понадобилось на ремонт, ибо она здорово ударилась о каменистое дно в перевёрнутом кверху колёсами положении. Денег этих Ерофееву хватило бы, чтобы есть одну красную рыбу до конца жизни.
- Ладно, Максимыч, про машину-то что говорить, на рыбацкой ниве пострадали, а уж
про кота Федю расскажи.
А дело было такое. Жил-поживал в штурманской кот по имени Федька. Теперь и не вспомнить, кто его сюда притащил ещё маленьким котёнком и дал ему такую кличку. Федя был чистюля и имел обострённое чувство собственного достоинства. Он ежедневно выходил на улицу, важно прогуливался по перрону и всюду совал свой нос не хуже дотошного проверяющего. Рёва самолётов он совсем не боялся. Техники, завидев приближение Феди, дурачась, отдавали ему рапорт, называя его «товарищ инспектор». Кот снисходительно выслушивал рапорт и махал хвостом. Бывало, он исчезал на несколько дней, но всегда возвращался. Зимой вёл паразитический образ жизни и во двор выходил только по кошачьей надобности. Спал под батареей отопления на маленьком коврике. Каждый считал своим долгом угостить его чем-нибудь вкусным. Дары Федя принимал снисходительно, но при попытке что-то отобрать шипел и царапался.
Старший инспектор по безопасности полетов Никита Петрович Кухарев не раз приказывал убрать из помещения животное, но никто не думал выполнять приказание, справедливо полагая, что на безопасность полетов животное не влияет, а если и влияет, то только положительно. Все так привыкли к коту, что считали его членом коллектива. Шутники предлагали зачислить Федьку в штат штурманской службы на должность дежурного штурмана, а всех остальных - уволить. Кухарева кот запомнил, ибо имел возможность убедиться в его агрессивности. Как только инспектор появлялся в дверях, Федька вскакивал, выгибался дугой и, шипя, пятился в самый дальний угол.
Вот этого кота какой-то неустановленный шутник и заснул перед вылетом в портфель с картами тогда ещё летающему Ерофееву. Федьке нора, видимо, пришлась по душе, так как он не подавал оттуда признаков жизни. Перед вылетом и в полёте Ерофеев портфель не раскрывал, так как он ему был без надобности. За свою более чем тридцатилетнюю летную деятельность он давно выучил наизусть все позывные, частоты и схемы заходов всех аэропортов Советского Союза. В Сочи же, готовясь к обратному вылету, он зачем-то открыл портфель. Соскучившийся по общению Федька выпрыгнул к нему на колени и, признав своего, нежно замурлыкал.
- Кио! - воскликнул кто-то из армянского экипажа. - Слушай, ты нэ можешь из свой
партфел хароший девушка  вынимать? Я жениться хачу.
Дежурный штурман сочинского аэропорта нацепил на нос очки, подошёл к Ерофееву и стал рассматривать мурлыкающее животное, словно видел кота первый раз в жкзни.
- Кажется и правда кот! - с изумлением произнёс он. - Но, чёрт возьми, зачем ты его
возишь с собой?
Тут же нашёлся шутник.
- Да это его же стажёр.
От дружного хохота заколыхалась пальма, стоящая в углу комнаты.
- Сволочь какая-то перед вылетом подсунула, - пробормотал он. - Убью!
- У тебя случайно в портфеле мыши не завелись?
- Ого, это серьёзно. Мыши могут погрызть наши секретные карты. Как потом отчитываться?
Лётчикам только дай повод для зубоскальства. Минут пять в штурманской стоял хохот. А что касалось карт, то они действительно считались секретными. Не все, только пятикилометровки. Выпуска аж конца сороковых годов.
Выслушав с десяток острот и пожеланий, Ерофеев сгрёб кота с колен и попытался снова засунуть в портфель, но Федьке тёмная конура надоела, и обратно лезть он не желал, царапался и извивался, словно уж.
- Ладно, придётся тебя на руках тащить до самолёта.
- Зачэм на руках? Ашейник делать нада.
Снова содрогнулась пальма в углу. Все представили, как мужчина в форме ведёт по перрону на ошейнике кота. Ерофеев бы до Бронска не долетел, а вот сочинскую психушку посетил бы обязательно.
Схватил одной рукой портфель, а другой, подхватив кота, он под общий хохот покинул помещение.
Нет, что ни говорили бы, но закон подлости всё-таки есть. Если бы не было - не встретил бы штурман по пути к самолёту инспектора, как не встречал он его, прилетая сюда раз двести за последний год. Инспектор остановил Ерофеева у самого трапа, представился и поинтересовался, зачем он тащит в самолет животное. Штурман знал, что на допуск в самолет животных нужна справка ветеринара. Вот её-то сейчас страж авиационных порядков и потребует. А где её взять? Ведь не расскажешь ему, что Федька прилетел сюда зайцем. Бог весть, что подумает инспектор, помимо кота и ещё какие-нибудь нарушения найдет. Ерофеев представил, как будут склонять его на всех разборах и оперативках, и его осенило.
- Понимаете, товарищ инспектор, этот кот не простой. Он - циркач. Работает в цирке, то есть выступает. Вы не думайте, он не бродячий. Он учёный. Вот просили в Бронск передать в цирк.
- Учёный кот! - поразился инспектор. - Я думал, что они только в сказках бывают.
- Он не в том смысле, что учёный, - замямлил Ерофеев, - а в том...
- Да я понимаю, - перебил его инспектор. - А что он делать умеет?
- Не знаю, не сказали.
- Кис-кис-кис, - позвал инспектор Федю, - покажи, что ты делать умеешь?
В ответ Федька презрительно посмотрел на инспектора и отвернулся.
- Так вы мне разрешите идти, а то неудобно с котом-то.
- Конечно, идите, - улыбнулся инспектор. - Смотрите, довезите циркача без происшествий. Кис-кис-кис! –снова поманил он Федю.
Обратный полёт Федя проспал на чехле в переднем багажнике. Как член экипажа был накормлен проводниками курицей. В Бронске, едва подогнали трап, Федька, узнав знакомые места, задрав хвост, рванул в сторону штурманской комнаты.
Слухи про кота-путешественника разошлись по всему аэропорту, и не один месяц при упоминании Ерофеева восклицали:
- А, это тот самый, который кота в Сочи возил!
А Федька следующей весной, когда распустилась сирень, вышел на улицу и назад не вернулся.
В гостинице было очень холодно, так как отопление отключили, посчитав, что уже настала весна. Весна действительно наступила рано, но потом природа спохватилась и двинула на регион несколько циклонов подряд, сделав из погоды весенней осеннюю. Да и номер им достался с видом на лётное поле, откуда с оглушительным рёвом каждые пять минут взлетали самолёты. Попробуй тут засни.
Васин все же пытался заставить себя заснуть, но сегодня годами выработанная привычка почему-то отказала. «Старею, - подумал он. - Вот и первые признаки бессонницы».
Статистика утверждает, что средний возраст лётчика - 49 лет. Если этому верить, то он уже и жить-то не должен. Каждый год ему всё труднее проходить врачебную комиссию на допуск к полетам. А она с каждым годом всё изощрённее. Вот и велосипед придумали, как космонавтам. Облепят твою грудь и спину датчиками - и круги педали. Крутить-то не трудно, но вот что выдадут там эти датчики? Не одного уже списали из-за этого. Но много ли знают эти врачи с их приборами? Не раз бывало, проходит человек без особых проблем все их инстанции, дают ему допуск к полетам, а через неделю его увозят в реанимацию.
А может уже пора уходить? И так отдано небу нимало. Вон уже и колени в непогоду ноют, и под лопаткой что-то покалывает. Да и усталость стала ощущаться после полётов, особенно после ночных. И ушёл бы с лётной работы, но куда? Стрелком в охрану на старости лет? В ПДСП - приют для списанных пилотов? Но там давно нет мест, заняли те, кто ушёл раньше. Да и не представлял он себе другой работы. Как можно всю жизнь работать с восьми до шести вечера? Делать одно и то же. Он привык вставать в любое время суток и ехать на работу тогда, когда все возвращаются с работы. Или наоборот. И такой беспорядочный график ему нравился. Ну а про однообразие работы и говорить не стоит. Одинаковых полётов для лётчиков не бывает. Это только со стороны так кажется. Вот и выходит, что остаётся только летать до конца, пока врачи подлянку не подставят. А это у них легко делается.
На медицинской комиссии они спрашивают, какой общий налет, и по этому признаку косвенно судят о здоровье. Но причём тут налёт? Нужно бы спрашивать, сколько у него было задержек по вине наземных служб, сколько он ругался, просил а, порой, просто унижался, чтобы ускорить вылет. В Аэрофлоте временем лётчика никто не дорожит. Вот они где, нервы, а не в налёте часов. Ведь не зря же говорят, что работают они на земле, а в полёте отдыхают.
Он ещё раз попробовал заснуть, но тщетно. Не вставая с кровати, дотянулся до своего дипломата и достал маленький томик стихов Рюрика Ивнева.

Из под ног уплывает земля,
Это плохо и хорошо.
Это значит, что мысленно я
От неё далеко ушёл.

Это значит, что сердцу в груди
Стало тесно, как в тёмном углу.
Это значит, что всё впереди,
Но уже на другом берегу.

Прочитал эти строчки и задумался. Поэт написал их за два часа до смерти. Вот бы тоже так, до последнего дня, часа...
Но ведь поэту не надо проходить медицинскую комиссию, чтобы писать стихи. Да и лет было Ивневу, кажется, уже за семьдесят. А летчики столько не живут. Не доживают до возраста мудрости. Да и что это такое, мудрость и когда мы становимся мудрыми в этой жизни? Когда получаем паспорт? Или когда образуем семью? Взрослыми, может, и становимся, а вот мудрыми - вряд ли. Скорее всего, она приходит тогда, когда с беспощадной ясностью начинаешь осознавать, что годы-то не медленно идут, а летят, словно реактивный лайнер, что лучшие - они уже позади, а впереди видно уже начало конца. И что жизнь дана человеку, как праздник, но в ней почему-то всё только будни, будни...
А, может, мы просто не умеем видеть в буднях праздники?
Несмотря ни на что, жизнь в авиации для Васина всегда была праздником. По крайней мере, всё, что касалось летания. Правда, праздничное настроение портили порядки на земле, особенно в последнее время. Разрослись бюрократизм, формализм, волокита. Постепенно на вершину лётной иерархии, где раньше были боевые опытные лётчики, не боявшиеся ответственности, взобрались люди иного склада. А непосредственно лётчик оказался в самом низу пирамиды, превратился в вечно недовольного и чего-то требующего. Взять грузовые рейсы. Если раньше командир самолета называл время вылета, то делалось всё, чтобы он так и взлетел. Сейчас же время вылета диктует попросту начальник грузового склада. Как загрузят - тогда и полетишь. А загрузить могут через час, а могут и через семь часов. И на всё находится объективная причина. То нет грузчиков, то сломалась машина, то водитель заболел.
Авторитет командира самолёта катастрофически падал. В налёте никто не был заинтересован, кроме лётчиков. Помогать им никто не желал, но уж если что-то случалось
по их вине - спрашивали на всю катушку.    Ибо они - крайние, им и только им лететь. Желающих спросить с каждым годом становилось всё больше.
Да, будни - это когда ты на земле. В небе всегда праздник. В небе ты, лётчик, хозяин ситуации, ты мчишься к цели и уже никто кроме тебя не волен изменить ход событий. Ты хозяин этого праздника и даришь его сидящим за твоей спиной людям. И даже тем, кто смотрит за белым росчерком твоего следа с земли. Вот она, высшая философия полёта!
Васин считал, что сделал в авиации не так уж мало. Почти 20 000 часов налета, больше сорока лётчиков, которым он, инструктор, дал путёвку в небо. Они летают сейчас во многих городах. И в любой точке страны узнают его голос в эфире и здороваются, услышав, нарушая все каноны фразеологии радиообмена. И редкий диспетчер осмеливается сделать им замечание. Некоторые его воспитанники занимают ответственные руководящие должности. Но в авиации нет большей ответственности, чем ответственность пилота-инструктора.
Помнится, первый командир Васина Иван Семёнович Молодцов, ныне покойный, говорил, что лётчик тогда будет что-нибудь стоить, когда обучит хоть одного второго пилота и тем самым подготовит себе замену. Он всегда помнил эти слова, и когда ему предложили должность пилота-инструктора, не раздумывая, согласился.
Летать - это профессия, обучение летанию - это уже искусство и дано оно не каждому. Тут, как нигде, важен личный пример, важно умение быть тактичным и сдержанным. Не всем дано умение и терпение показать весь процесс полёта. Некоторые говорят, что легче его выполнить, чем объяснить. Но если летают ученики Васина безаварийно вот уже много лет, значит не зря он кушает свой не лёгкий хлеб. За это не дают наград. Да и вообще работа инструктора как бы в тени. Хотя для полётов это незаменимые люди. Уходя, они готовят замену, и тем продолжается дело лётное.
По разному сложились судьбы сверстников Васина. Одни погибли в катастрофах, другие в силу разных причин покинули авиацию. Третьи - их не много - стали большими начальниками. Они получали награды, звания заслуженных пилотов (а это и повышенные пенсии), шикарные квартиры и прочие блага, хотя налёт их был в два раза меньше, чем у Васина. Практически, они перестали быть лётчиками и садились в кабину от случая к случаю, как правило, в качестве проверяющих. Выпускать в воздух самостоятельно многих было просто небезопасно. А проверяющим - можно. Не мешай работать экипажу, и он всё сделает сам. Ну а уж замечания делай после полёта. На то ты и начальник.
Эти люди были организаторы производства. Ну что ж, и это бремя кому-то нужно нести. На земле стало много дел. Строились новые вокзалы, аэропорты, взлётные полосы, грузовые и пассажирские терминалы.
Но всё же нет-нет, да шевелилась в душе Васина какая-то ревность и обида. Как же так? Почему более важной заслугой летчика стало считаться строительство ангаров, взлётных полос, вокзалов и многого другого, чем оборудуются аэропорты? Васин считал, что звание заслуженного пилота нужно давать всем после 15 000 часов безаварийного налёта. Это было бы справедливо. Ведь почти у каждого лётчика Аэрофлота, проработавшего столько, сколько Васин, налёт был такой же, какой налётывает целый авиационный полк ВВС за… один год.
Он так глубоко задумался, что совсем перестал слышать рёв взлетающих самолётов и смех, доносившийся из смежной комнаты, где находился его экипаж. Ребята и не думали спать.
Он поднялся и вышел к веселящимся.
- О, командир проснулся! - воскликнул бортмеханик, давясь смехом.
- С вами поспишь. Над чем смеетесь?
- Вы не спали? А лицо у вас было книжечкой закрыто. Мы тут, как мышки, тихо сидели
и если бы не Ипатьев...
- Чем же вас так рассмешил штурман?
- Сейчас и ты посмеёшься, командир. Саня, читай! Послушай, что пишут школьники в своих сочинениях. Вот. «Не успела доярка сойти со сцены, как на неё взобрался председатель».
- Куда он взобрался? - не понял Васин.
- Рассуждая логически - на доярку. И тут уместен вопрос не куда, а на кого? - хихикал Пашка.
- А не пора ли поужинать, весельчаки?
- Рассуждая логически - пора, - передразнил Устюжанина Эдуард.
Ипатьев заметил, что в столовой кормят отвратительно, особенно ночью.
- Как будто днём там лучше. Туда же ни Бобров не ходит, ни Агеев, ни Шилов. Партком и профсоюз - тоже. Для них в ресторане накрывают.
- Вот поэтому так и кормят. А мы сказать на разборах стесняемся.
- Эдик, не будь наивным. Ничего не изменится. Кстати, на разборах не раз об этом
говорили. Система. Ты знаешь, что это такое? Кстати, когда-то Бобров там же обедал, и как кормили!
В летной столовой в этот час нет никого.
- Живые есть кто-нибудь? - прокричал Пашка.
Из недр кухни вышла неряшливо одетая женщина и недовольным взглядом осмотрела непрошенных гостей.
     - Носит вас по ночам, - пробурчала она. - Чего хотите? Есть? Вовремя приходить надо! -громыхнула женщина кастрюлями.
- Вы, между прочим, круглосуточно работаете, - не выдержал Васин. «И этой мы мешаем
работать, - подумал он. - Всем мешают лётчики. И никто не задумается, что не будь здесь
нас - кому бы это всё было нужно: столовая, гостиница и прочее».
Слова штурмана насчет плохого питания полностью подтвердились. Быстро проглотив холодный и жёсткий, словно подошва, шницель и запив его, неопределённого цвета чаем, вышли на улицу. По прежнему моросил нудный дождь вперемешку со снегом. Вернулись в холодную гостиницу. На всех трёх каналах телевизора мелькал генеральный секретарь, которому из-за родимого пятна на голове дали кличку «Меченый». Он разглагольствовал о социализме с человеческим лицом. Интересно, а какое лицо у социализма было до него?
- Тьфу! - плюнул в сторону экрана Пашка. - Ох, и надоели! Чем больше болтают - тем
хуже живём.
- Это ты на кого плюёшь, Павел Тимофеевич? На генерального секретаря? Человек о
перестройке говорит. Слушать надо и запоминать.
- Ага, может ещё и конспектировать?
- Неплохая идея. Замполиту надо подсказать, - засмеялся Эдуард. - Ты скажи, Пашка,
тебе по старому жить надоело?
- Мне хреново жить надоело, - огрызнулся Устюжанин.
- Так вот он как раз и хочет, чтобы тебе лучше жилось. А ты плюёшь на него.
- Он, может, и хочет, только я не уверен, что знает, как это сделать.
- Чего ж тут не знать? - сказал штурман. - Взять да отменить многочисленные «нельзя». Народ сам выплывет, только не мешай ему.
- Ай-ай-ай! Навигатор, твои слова отдают крамолой. Чему тебя в школе учили? Да если
все «нельзя» отменить, что же тогда партия делать будет? Как руководить-то?
В гостинице стало ещё холоднее. Ветер свободно проникал через рассохшиеся рамы и раскачивал мерзко-зелёного цвета шторы. Здание было построено в начале шестидесятых годов, и с того времени никто не протыкал и не проклеивал рассохшиеся щели.
- Вот Горбачёв о перестройке распинается, - сказал Устюжанин, снимая плащ. - Для
этого что ли, - кивнул на окна, - перестройка нужна? Не легче ли спросить с директора
гостиницы? Или он ждёт, когда ему летчиков по наряду на хозработы дадут для проклейки
окон?
- Не я Бобров, - поёжился Доронин, - уж спросил бы с директора гостиницы,
- Ты на втором этаже в комнатах для избранных был когда-нибудь? - спросил его Васин.
- Шутник, ты, командир! Кто ж меня туда пустит?
- Так вот, там всё иначе. Хорошая мебель, телефон, телевизор и прочие гостиничные
блага. И шторы там красивые, и в окна не дует.
- Там же люди живут, а мы... лётчики, - сравнил Ипатьев.
      - Всё   правильно.   Девиз   социализма    какой? - улыбнулся Пашка. - Не знаете? А
девиз таков: «Всем не хватит». Поэтому всё у нас в стране в дефиците. Вот на каждом разборе говорим: холодно в гостинице. Начальство реагирует: примем меры. И так из года в год реагирует. Нет, не перестройка нужна этой стране, а хороший кнут кое-кому.
- Да! - вздохнул штурман, - на капиталистов киваем, вот он где рай земной. Так они на этот рай и вкалывают.
- А мы что же, не вкалываем? - возразил Доронин. - Летом практически без выходных
работаем.
- Вкалываем. Вся страна вкалывает, да толку мало. А всё потому, что на оборонку
вкалывает, на войну.
- Война ещё в сорок пятом закончилась. От кого же обороняться?
- Тёмный ты человек, Доронин, - подражая замполиту   Агееву, сказал Устюжанин. -
Сразу видно, что сбегаешь с политзанятий. Как тебя стажёром утвердили? И как, скажи,
Саня, - повернулся к Ипатьеву, - мы будем летать с таким командиром? От мировой буржуазии мы обороняемся, вот от кого. Иначе - проглотят. Вон только Афган шестой год на нас прёт.
- И что мы там потеряли, в этих диких краях? - пожал плечами Эдуард. - Командир, ты
не знаешь?
- Геополитические интересы. Знаете, что это? Это когда у народа там нет абсолютно
никаких интересов, а у зажравшихся политиков, потерявших чувство реальности - есть.
Делят мир на зоны влияния. Ну а страдает от этого, как всегда, народ.
В дверь постучала дежурная по этажу.
- Васин здесь? Экипаж на вылет вызывают.
- Вот так, сладко поели, красиво поговорили, - недовольно произнёс Ипатьев, уже
приготовивший кровать для сна. - Куда полетим-то?
- Ну что же, по коням! - встал Васин. - Лучше провести ночь в тёплой кабине, чем в
холодной гостинице.
Через две минуты собрались. От дежурной командир позвонил диспетчеру.
- Летим в Краснодар, - объявил он, положив трубку. - В основном экипаже механик не явился на вылет. Ты, Павел, сразу на самолёт. Уточни заправку и номер борта.
- Понял, - деловито кивнул Устюжанин.
- Услышав, что они полетят на «юга», дежурная по этажу вытащила из-под стола
дежурную корзину и заканючила:
- Ребята, привезите помидоров. Мне немного, килограмм десять.
Предполётная подготовка много времени не заняла, так как в Краснодаре бывали не один раз, и всё там было знакомо. Дежурный штурман Ерофеев, задав пару контрольных вопросов (всё пишется на магнитофон), подписал штурманский бортовой журнал. Эта бумажная процедура была данью традиции, придуманной чиновниками на заре авиации. При современной технике, когда даже дыхание лётчиков записывается в «чёрные» (на самом деле - ярко-оранжевые) ящики и современных системах навигации, это только нервировало людей. Но штурманы самолётов на земле и в полёте по прежнему занимались никому не нужной писаниной, которая только отвлекала от дела.
У диспетчера АДП подписали полётное задание, и пошли на самолёт. Около него, приплясывая от промозглой погоды, стоял Пашка. Как положено, доложил, что самолёт заправлен, исправен и к полёту готов. В салонах уже хлопотали проводницы.
- Герард Всеволодович, - пожаловалась старшая - первый номер - до вылета двадцать
минут, а не питания, ни багажа ещё нет.
- Не переживай, - успокоил её Васин. - Разве это первый раз? Перекинувшись парой шуток с проводниками, прошли в кабину. Ипатьев, согнувшись вдвое, кряхтя, полез в свою отдельную тесную конуру, неуклюже волоча за собой громоздкий портфель с документами и корзинами. Их ему вручили прямо у самолёта. Всем хотелось свежих помидоров. Доронин устроился в левом командирском кресле, Васин - в правом, инструкторском.
- Я  всё у себя  включил,  лётчики,  - доложил из своей «конуры»  штурман,  имея  в  виду регистрирующую аппаратуру. - Можете проводить проверку.
С этой минуты все движения органами управления записывались в «чёрный» ящик.
Предполётную проверку провели за пять минут. Все остальные проверки будут проводиться после запуска двигателей.
Подошла машина с бортовым питанием, но у неё не работал подъемник. Водитель несколько раз включал его, но чудо техники только ревело на весь перрон, выбрасывая из выхлопной трубы чёрные сгустки дыма, и сотрясалось всем корпусом.
- Ничто не ново под луной, - прокомментировал Пашка - Сейчас она уедет.
Машина уехала, увозя продукты. Напоследок водитель проорал, что в гидравлической системе подъёмника нет жидкости. Доронин включил радиостанцию и настроил на частоту ПДСП. Связавшись с диспетчером, напомнил, что до вылета осталось десять минут.
- Знаем, ждите, - раздражённо ответил оператор. - Сейчас всё будет.
- У меня складывается впечатление, что всем мы мешаем работать, - сказал Паша. -
Куда не прилети - одно и то же.
- У тебя оно только складывается, а у меня давно сложилось, - откликнулся из своей
кабины штурман.
Станцию оставили включённой. Они слышали, как из соседнего самолёта, подрулившего минут десять назад, настойчиво просили подогнать трап, кто-то умолял утащить от самолёта заглохший маслозаправщик, так как он мешает выруливать, кто-то просил буксир, кто-то уборщиц.
- Всё, как всегда, - прислушиваясь к переговорам, произнёс Васин. - Неужели нельзя
навести порядок в этом деле?
- Это же мелочи, командир. К этому мы давно привыкли. Да и порядок никто не спешит
наводить.   А   потом  тут  же   половина  персонала  работает  с  окрестных  деревень.   Они
привыкли всё, как в колхозе делать. Чего с них спросишь? У них один ответ - не успеваем.
- Это только с нас умеют требовать, - подал голос снизу штурман. - Случись по вине
пилота задержка, какой шум поднимется! А мы, между прочим, уже на исполнительном
старте должны стоять.
Снова подошла машина с питанием, но уже другая. Продукты быстро перекочевали в кухню самолёта. Проводницы включили кипятильники, нагревая воду для предстоящего полёта. Привезли, наконец, и багаж. Грузчики, как попало, швыряли в открытый люк грузового отсека сумки, чемоданы и баулы.
- Да осторожней  вы, - просила проводница, - это же не мешки с соломой.
На неё не обращали внимания. Подошёл автобус с пассажирами. Изрядно промёрзшие в холодном и мрачном, словно вытрезвитель, накопителе, они дружно рванули на трап, быстрее в тёплое чрево самолёта. Но были остановлены грозным окриком дежурной по посадке.
- Куда? - рявкнула она. - Всем предъявить билеты и посадочные талоны.
- Сколько же можно их проверять? - возмутился один из пассажиров.
- Сколько надо! - отрезала церберша в форме Аэрофлота.
Суетливо и бестолково началась посадка, сопровождаемая окриками дежурной.
- Проходите скорей!   Чего топчетесь,   как баран?  Следующий.  Не задерживайтесь.
Женщина, вы там к трапу примёрзли? А вы вот с ребёнком, возьмите его на руки. До утра
будете по трапу тащиться.
Проводники бегали по салону, пересчитывая пассажиров. Почему-то оказались места двойники. Таких пассажиров было двое. И Васин разрешил им остаться на откидных сиденьях. Но как их проводят на регистрации? Загадка. Впрочем, какая загадка. Если сейчас этих пассажиров снимать с рейса - они откажутся выходить из самолёта. Не раз так было. И задержка продлится ещё на час.
Наконец всех рассадили. Устюжанин закрыл двери и доложил, что всё к полёту готово.
- Ещё бы трап отогнал кто-нибудь, - всматриваясь через боковую форточку,  сказал
Доронин.
После напоминания по радио прибежал водитель трапа. Началась работа.
- Экипаж,  доложить  готовность к полёту!
Быстро и чётко прошли сотни раз отрепетированные доклады.
- Бронск-руление, я шесть пять сто семнадцать, разрешите буксировку?
- Сто семнадцать,  буксировку разрешаю.  Курс  взлёта 220, запуск по  готовности,  - отозвался диспетчер.
Буксир плавно выкатил самолёт на место запуска. Как заправский пономарь Ипатьев начал читать молитву - карту контрольных проверок. Ему отвечали: включено, установлено, проверено, согласовано, совмещено...
- Левому - запуск!
- Давление растёт, температура газов растёт, ВНА (входной направляющий аппарат)
минус десять, - теперь забубнил механик, контролируя запуск. - Левый запущен.
- Правому - запуск!
Пашка, цепким взглядом осматривая поочерёдно приборы, отбубнил всё положенное и по правому двигателю.
- Двигатели запущены, параметры в норме.
- Выруливаем. Проверяем работу тормозов. Справа! Слева!
Читатель! Не буду утомлять тебя подробностями работы экипажа на рулении. Это нудно. Но это нужно. Та же молитва - контрольная карта по этапам. Тут у каждого много обязанностей и... болтовни. Всё записывается. И так тоже нужно.
Инструктор Васин выполнял сейчас обязанности второго пилота. Вырулили на полосу.
Прогрели двигатели, проверили их на виброскорость и прочитали контрольную карту.
-Доложить готовность к взлёту!
- Механик - готов!
- Штурман - готов!
- Справа - готов!
- Слева - готов!
- Сто семнадцатый к взлету готов! - доложил Васин диспетчеру.
- Взлёт разрешаю, - раздалось в наушниках и в динамиках громкой связи. - После взлёта - двести правым.
- Экипаж - взлетаем! Взлётный режим! РУДы - держать! Фары - большой свет! - подал
команды Доронин. Самолёт начал разбег.
За самолётом - свит и грохот. Тридцать тысяч лошадиных сил впряглись в работу. Машина, сначала словно нехотя, потом всё стремительней понеслась по бетонке. Почерневшие от накатанной резины плиты и огни полосы слились в как бы вращающуюся ленту. Отсчёт времени пошёл по секундам.
- Скорость растет,  - забубнил Ипатьев.  - Сто  пятьдесят...   сто девяносто,    двести десять... двести пятьдесят... двести семьдесят...
Вибрация колёс на стыках бетонки на такой скорости уже не ощущается.
- Скорость - двести восемьдесят, - доложил штурман. - Решение?
- Взлёт продолжаем! - ответил Доронин, слегка прибирая штурвал на себя, чтобы разгрузить переднюю стойку шасси и приготовить самолёт к подъёму. Сейчас последует такая команда. К ней надо быть готовым и выполнить немедленно. Задержка на  полосе чревата на такой скорости неприятностями. Превысишь скорость движения, и резина колёс может  не  выдержать и такого  натворить.  Достаточно  вспомнить жуткую  катастрофу французского «Конкорда». Впрочем, там и не в скорости дело было.
- Подъём! - проорал Ипатьев.
Доронин плавно потянул штурвал, и самолёт с готовностью отделился от полосы. С этого момента полёт осуществляется только по приборам. Скорее выше и прочь от земли. Васин страховал каждое движение стажёра, готовый вмешаться в управление, но такой необходимости не было.
- Шасси - убрать!
Пашка мгновенно выполнил команду. Высота и скорость стремительно нарастали. Мощные лучи фар, освещавшие полосу на разбеге, сейчас упёрлись в небо и отражались в тёмной кабине, наводя блики на стёклах приборов, и Эдуард дал команду их выключить.
- Высота - сто двадцать, скорость -   триста сорок, - доложил штурман.
- Закрылки - убрать! Стабилизатор - ноль! Установить номинальный режим!
Ну, вот и весь взлет. И занял он всего секунд сорок, пятьдесят. И ради вот этих секунд лётчик учится годы. Теперь счёт пошёл на минуты.
Доложили диспетчеру круга о взлете, получили условия выхода и набора высоты. Упираясь левым крылом в небо, самолёт ложился на заданный курс.
- Занимаем на выход 7200 метров, - предупредил штурман.
Команду продублировали оба пилота. Пашка установил на высотомере задатчик высоты на заданное значение. Вошли в облачность, и тут же загорелось ярко-красное табло «Обледенение».
- Противообледенительные системы включить полностью, - приказал Доронин. Пашка пощёлкал тумблерами и доложил о включении.
- Штурман, как по курсу?
- Чисто, - отозвался Ипатьев. Это означало, что впереди нет мощной кучевой облачности, вход в которую категорически запрещён. - Готов взять управление.
Эдуард включил автопилот и нажал кнопку передачи управления.
- Управление взял! - тут же отозвался Ипатьев.
Теперь все эволюции по курсу с помощью автопилота выполнял Ипатьев. На высоте пяти километров вышли из облачности и табло «Обледенение» погасло. По команде механик выключил ПОС.
Большой свет в кабине не включали обычно до набора заданного эшелона. Тусклым светом светились только многочисленные лампочки и табло. В их рассеянном свете не рассмотреть лиц пилотов. Они сидели в своих креслах неподвижно и, казалось, что все спят. Это потому, что сейчас никаких движений делать не требовалось. Есть такие спокойные минуты полёта. Основная работа пилотов на взлёте и на посадке. Особенно на посадке. Да ещё ночью в грозу, когда за бортом - аспидно-чёрная ночь и вспышки молний, словно перед носом работает гигантская электросварка. Вспышки молний ослепляют так, что перестаёшь видеть приборы. Болтанка постоянно сбивает с заданного курса и штурман то и дело вносит поправки. Курс нужно выдерживать строго. Иначе никогда не попадёшь на полосу.
Невозможно описать состояние пилота, когда он, вцепившись в штурвал, пилотирует самолёт в такую погоду. Но можно сказать одно: никаких эмоций он в этот момент не испытывает - некогда. Всё отдано пилотированию. Эмоции будут потом. Ну а нервы? Да кто же знает, им не придумали единиц измерения. Напряжение колоссальное и его нельзя испытывать часами. Организм откажется работать, включив биоблокировку. Но заход на посадку скоротечен и это спасает от перегрузок. А потом не каждый раз ведь случаются такие ситуации. Может два-три раза в году. Но такие полёты не забываются.
Авиационная медицина утверждает, что после таких посадок давление и пульс (доходит до 200 ударов в минуту) восстанавливаются только через 30-40 минут. Это уже стресс. Меняется тембр голоса. А после длительных полетов через несколько часовых поясов «отходняк» может длиться сутки и больше.
Конечно авиация нынче совсем другая. Когда-то самолёты не умели летать в облаках. И горе было туда попавшему. Не умели они летать и ночью. Но находились смельчаки, которые влезали в облака. Вероятно, тогда и родилась пословица, что авиация - это удел тупых и храбрых. Ну, что храбрых - понятно. Но вот тупых? Даже обидно за коллег. Но никто остроумней пилота не скажет о своей работе, чем сами пилоты.   
Да, были в авиации бесшабашные, храбрые, отважные и... тупые. Затрудняюсь сказать, к какому виду отнесла бы современная инспекция всем известного В. Чкалова, летающего под мостами. Или «химиков», ныряющих на высоте одного метра на многотонных машинах под высоковольтные провода. Да, всяких хватало. Путь в небе усеян костьми десятков тысяч лётчиков. Некоторых по собственной глупости и... тупости.
А всё дело в том, что в одно теперь уже далёкое время бытовало мнение, что пилоту не обязательно знать материальную часть, как не обязательно её знать владельцу личного авто. Научили ездить - и ладно. Дескать, гудит оно - пусть гудит, летит - ну и пусть летит. Твоё дело, лётчик, управлять машиной, а не задумываться над вопросами гудения и летания. За тебя это уже обдумали. И действительно нужна была особая храбрость (или тупость), чтобы подниматься в воздух на аппарате, который тебе и известен-то только тем, что способен летать. А на такую храбрость, по мнению лётчиков, способны только тупые. Не отсюда ли родилась присказка: «Было у матери три сына, два - нормальные, а третий - лётчик». Однако этот процесс закончился тем, что тупых в кабины самолётов пускать перестали. Но дров успели наломать нимало.
В наш век это даже невозможно представить. Нынче лётчик - это директор летающего завода со знанием метеорологии, электроники, спутниковой навигации, аэродинамики и термодинамики, медицины и химии. Конечно, перечислено далеко не всё. Чтобы освоить профессию пилота - нужны годы. И только тогда, как говорил незабвенной памяти преподаватель Краснокутского лётного училища Николай Михайлович Карпушов, ты можешь сказать: я - лётчик. И то пока шёпотом, из-за угла.
Высокопрофессиональными лётчиками становятся после восьми-десяти лет ежедневной практической работы. Как правило, это пилоты первого класса.
Набрали заданный эшелон 10600 метров. Доронин включил корректор высоты автопилота, потряс слегка штурвал - работают ли рулевые машинки - и откинулся на спинку кресла. Теперь можно немного отдохнуть. Двигателей, переведённых на маршевый режим, в кабине не слышно. Только приглушённый шум воздуха, обтекающего кабину со скоростью больше 800 километров в час. Полёт был абсолютно спокоен. Самолёт словно застыл в черном, словно печная сажа, небосводе.
Васин так ни разу и не вмешался в управление. Он отодвинул своё кресло назад до упора и вытянул насколько возможно ноги. Последнее время стало ломить колени, если они долго были в полусогнутом положении. Привычно пробежал глазами приборы. На это хватило секунды. Включил большой свет кабины, скосил глаза на стажёра. Тот сидел, откинувшись на спинку кресла и лицо его было каким-то отрешённым, Казалось, он был далёк от полёта и думал о чём-то постороннем. Но Васин знал, что это не так. Эдуард всегда после набора высоты прокручивал свои действия, начиная от запуска двигателей. Сейчас он закончит свой мысленный анализ и заговорит с Устюжаниным. Молодёжь не может долго молчать.
А бортмеханик сосредоточенно уставился в лобовое стекло кабины, словно пытаясь там что-то рассмотреть. Видно там ничего конечно не было. Абсолютно чернильная пустота, за которой каким-то непонятным образом чувствовалось холодное дыхание ближнего космоса. Может быть, это от понимания того, что здесь, на этой высоте никакая жизнь ни одного существа уже невозможна.
Ну, механику теперь можно позволить себе и помечтать и забыться. Самолёт летит сам, без их участия. А управляет им полностью Ипатьев с помощью маленькой кремальеры своего навигационного прибора. Да и вообще сейчас работает только штурман. Он связывается с наземными системами навигации. Снимает показания приборов, сличает с   заданными. И тем самым определяет своё место на трассе. Он же следит и за энергетикой самолёта, поскольку все приборы в его кабине. Там же стоит и локатор, в который нужно периодически поглядывать, чтобы не впороться в грозовую облачность. Всю радиосвязь с землёй, кроме взлёта и посадки, также ведёт штурман. На эшелоне у штурмана много работы. Это лётчики знают и без необходимости его не отвлекают.
Доронин закончил свой анализ и зашевелился в кресле.
- Саня, как путевая у нас?
- Девятьсот! Отозвался штурман. - Попутный дует. Когда жрать-то будем? Сил нет от нашего общепита.
- Скоро, - пообещал Эдуард. - Умереть не успеешь. Пашка, - толкнул локтем механика, - давай делом займёмся, пока девчонки кушать не принесли.
      Заняться делом на эшелоне означало заняться... писаниной, которой много у всех, кроме Васина. Он, как командир, этим не занимался, а только подписывал то, что ему услужливо подсовывали члены экипажа. Больше всего бумаг было у второго пилота, и их иногда называли бухгалтерами. Они считали количество керосина и багаж, количество почты и груза, количество пассажиров и ручной клади. Потом считали окончательный взлётный вес самолёта. Потом всё это заносили в полётное задание, напоминающее портянку средних
размеров или учетный лист трудодней колхозного бухгалтера. Сюда же вносилось количество налётанных за рейс километров, время взлётов и посадок в каждом аэропорту, время наработки двигателей на земле и в воздухе и многое другое. Заносилось также полётное и общее время работы экипажа. Дневное и ночное. Всё отдельно. Всё это надо считать. У механика была своя писанина, у штурмана - своя. Чем больше посадок за рейс -тем больше и писанины. После завершения рейса все эти бумаженции, подписанные командиром (как правило, за него расписывались, чтобы не создавать лишней суеты в кабине), сдавались второму пилоту. Он скреплял их, протыкая скрепкой, и сдавал в определённое место вместе с полётным заданием. Иногда, не успев оформить все бумаги в полете, они «долётывали» уже в штурманской. И этим вызывали ехидные насмешки коллег. Набиралась увесистая пачка из 30 и более бумаженций. К тому же в последнее время к заданию по указанию командиров стали прикреплять свои документы и проводники на бортовое питание. А это ещё 20 бумаг. Не прикреплялось к заданию разве что количество используемой пассажирами туалетной бумаги. Её-то и предлагал прикреплять к заданию Пашка в качестве рационализаторского предложения.
И не дай бог, если во всей этой макулатуре, пилот совершал ошибку. Или какую-то бумажку терял. Будут склонять на разборах эскадрильи и лётного отряда, занесут в месячные и квартальные отчёты. И всюду будут упоминать фамилию командира.
В дверь постучали, и Пашка открыл защёлку.
- Мальчики, кушать готовы? Принимайте!
- Всегда готовы, кормилица ты наша.
- Я волком бы выгрыз... - вздохнул Доронин, откладывая бумаги.
- Я тоже, - согласился механик. - Что там у нас? Опять курица?
- Я не жратву имею в виду, а бюрократические бумаги.
- Правильно, - поддакнул штурман, принимая поднос с ужином. - Это только
бюрократам непонятно, что если ветер северный, то дует он на юг. Так нет же, это написать
надо, так не верят. Люся, а вместо чая кофе можно?
- Кому ещё вместо чая кофе?
- Всем давай. И покрепче, - распорядился Васин.
- Поняла, товарищ командир, - крутанулась в проходе кабины девушка, задержав на
секунду взгляд на Доронине.
От Васина не укрылся этот взгляд, как и то, какими глазами смотрел на девушку бортмеханик.
- Нравится? - спросил Пашку, кивнув на дверь, где скрылась их кормилица.
- Кто? Эта?
- Эта, эта.
- Гм, мне все нравятся. А тебе, Эдик?
- Мне - тоже.
- Какой любвеобильный у меня экипаж. Жениться вам надо, друзья мои.
- Спасибо за совет, командир, - ответил Доронин, вгрызаясь в курицу. - Лично я один раз уже пробовал.
- Вот, вот, у него опыт, - поддакнул Устюжанин, - а я предпочитаю учиться на чужих
ошибках.
- Ты где живёшь-то после развода? - спросил Васин, запивая соком никак не желавшую
проваливаться в желудок курицу. Он знал, где обитает его стажёр, а спросил так, чтобы тот
разговорился.
- А всё там же, - махнул Эдуард рукой с зажатой в ней вилкой в сторону форточки.
Герард и Пашка проследили за его рукой.
- Понятно объяснил. Где это, там?
- Снимаю конуру у одной любвеобильной старушки.
- Любвеобильной, говоришь? Хм, - Васин почесал вилкой губу. - Годочков-то сколько
старушке?
Доронин удивлённо посмотрел на командира.
- Да ты что, шеф? Старушке за семьдесят. К богу она любвеобильна.
Снова вошла проводница.
-       Ваше кофе, мальчики.
- Спасибо милая, - поблагодарил Васин.
- Больше ничего не нужно?
- Разве что меня поцеловать, - предложил Устюжанин.
- Потерпишь.
Поужинали. Всё та же Люся унесла подносы и ещё несколько раз без видимой причины заходила в кабину. То справлялась о погоде в Краснодаре, то о температуре за бортом. Она обращалась к командиру - этикет есть этикет, но Васин кивал на Доронина. Дескать, командир сейчас он, раз в левом кресле сидит. А тот довольно равнодушно отвечал ей и отворачивался.
- Нравишься ты ей, - сказал Герард стажёру. Тот равнодушно пожал плечами.
- Мы все кому-то нравимся, - философски ответил за Эдуарда механик.
- Саня, сколько ещё лететь осталось?
- Через час двадцать будем на месте. - Погоду не слушали?
-       Сейчас послушаем, - ответил Васин и включил КВ-станцию, настроив на региональный канал, который беспрерывно передавал погоду всех южных аэропортов.
Сквозь треск и шорохи эфира просочился женский голос, сообщающий метеоусловия: облачность, видимость, ветер, температура... Доронин с Пашкой закончили писание бумаг и тоже стали вслушиваться.
- Плюс пятнадцать, - вздохнул механик. - Это ночью. А днём? Живут же люди!
- Ты лучше послушай, какую видимость дают. Тысячу двести. А вылетали - больше
десяти было.
- А какой у нас запасной? - засуетился Пашка и стал замерять остаток топлива.
- Сочи. Там хорошая погода.
Штурман доложил, что попутный ветер стихает, и скорость упала до 830 километров.
- Ну и ладно, - принял к сведению Васин, - хорошим людям некуда торопиться.
И в это время резко постучали в кабину. Пашка открыл дверь, и снова вошла Люся, но не уверенная в себе, хозяйка салона, а какая-то испуганная.
- Герард Всеводолович, рожает!
- Кто? Штурман? - шутливо спросил он, не вникнув в суть доклада. - Он не может.
- Шуточки вам. Пассажирка у нас рожает.
Такого ещё не было. То есть и раньше, случалось, рожали в самолётах, но у них не было.
- Она что же, совсем рожает? - уточнил Васин. - Подождать не может?
- Товарищ командир! - укоризненно произнесла девушка. - Не совсем не рожают.
Схватки у ней начались.
- Вот это номер! - отвисла челюсть у Устюжанина. - А какого хрена она в самолёт
полезла, если ей в роддом нужно?
- Вот этого я не знаю, - отмахнулась проводница и запричитала: - Товарищ командир,
что делать?
- Принимать роды, - неуверенно проговорил Васин и посмотрел на механика.
- Кому? - ахнул Пашка. - Нам что ли? Ну и рейс подсунули!
Обычно в каких-то щекотливых ситуациях возникающих во время полёта в салон посылают разбираться механика, и Пашка решил, что Васин его сейчас и пошлёт. Он заныл:
- Командир, я лучше сам рожу, но роды не буду принимать. Пусть ждет до посадки.
- Люся, среди пассажиров врачи есть? - принял решение Васин.
- Есть, мы уже выяснили. Но один зубной, а другой ветеринар.
Пашка, сообразивший, что роды принимать его не пошлют, обрёл чувство юмора.
- Там, откуда дети появляются, не зубы растут, - рассудил он.
- Резонно, - согласился командир.  - Но других нет. Люся,  привлекай зубника.  И
ветеринара тоже. Они клятву Гиппократа давали, - привёл он, как ему показалось, веский
аргумент.
- Ветеринар - вряд ли, - усомнился Доронин.
- Штурман, свяжись с Краснодаром, обрисуй ситуацию. Пусть скорую помощь к трапу
подадут. Ну и всё остальное, что там положено. Когда начнем снижаться?
       - Через полчаса.
- Понятно. А ты, Люся, из старых женщин привлеки кого-нибудь. Которые уже рожали.
Они всё знают. Поняла? Другого выхода нет. Ну, иди, иди, командуй там.
- Боюсь я, Герард Всевдлч, - захныкала девушка.
- Иди, иди, милая. Не бойся. Тебе тоже предстоит это. Делай, как я сказал.
Люся вышла. Но минут через десять снова появилась в кабине. Все головы повернулись в её сторону.
- Рожает. Около неё две женщины и этот... ветеринар. Но он только у оленей роды
принимал. Ой, что делается! Пассажиры уже и пелёнки нашли. Мы горячую воду
приготовили...
-       Ну и хорошо, - прервал её Васин. - Ступай в салон, мы сейчас снижаться начнём.
- До аэродрома - двести тридцать, - проинформировал штурман. - Через три минуты
расчётное снижение.
Быстро прочитали контрольную карту перед снижением. Далёкий голос диспетчера приказал сразу снижаться до эшелона перехода. Им давали зелёный свет.
- У нас видимость девятьсот метров, туман. Синоптики прогнозируют ухудшение. Ваш
запасной?
- Запасной - Сочи, - ответил за штурмана Васин. - Но мы намерены садиться у вас при
любой возможности. На борту нештатная ситуация.
- Извещён, - коротко ответил диспетчер. - Погода пока позволяет, но туман быстро
сгущается.
Выключили большой свет, прибрали режим двигателям. Самолёт со скоростью 20 метров в секунду устремился к земле. На высоте трёх тысяч вошли в рыхлую облачность. Началась слабая болтанка. Доложили высоту эшелона перехода.
- Видимость на полосе 800 метров, - ответил диспетчер подхода. - Работайте с кругом.
Диспетчер   круга   подтвердил   видимость   и   приказал   снижаться   до   500   метров   к
четвёртому развороту. Переставили давление на аэродром посадки и продолжили снижение. Земли не видно, внизу плотная пелена тумана. Теперь полетом полностью распоряжались лётчики. Систему управления самолёта штурманом отключили. Он сейчас мог корректировать курс, подавая команды.
- Пятьсот заняли, - предупредил Ипатьев. - До третьего разворота три.
- Шасси выпустить! - приказал Доронин, ни на секунду не отрываясь от приборов. -
Стабилизатор - два с половиной градуса!
Внизу под полом кабины засвистело, словно там сидел доселе смирно соловей-разбойник. Это врывался воздух через открывшиеся створки передней стойки шасси.
- Третий разворот, курс сто сорок! - скомандовал штурман.
Выполнили разворот, выпустили закрылки. Теперь самолёт не несся, как на эшелоне, а как бы подкрадывался к посадочному курсу на малой скорости.
- Начало четвёртого, крен двадцать...  поехали, - дал новую команду Ипатьев и подумал, что за это вырвавшееся   «поехали» может получить дыню, когда начальники расшифруют полёт. Нарушение фразеологии. Ну да чёрт с ними. Первый космонавт земли тоже сказал это слово при старте и ничего.
Перешли на связь с диспетчером посадки.
- Продолжайте заход, - разрешила земля. - Учтите, на полосе предельная видимость.
Ваше удаление - восемнадцать, правее - девятьсот.
     - Вас поняли, - с нажимом на последнее слово ответил Васин.
Подобный диалог означал, что видимость-то на полосе уже меньше минимума, но вас принимают, учитывая ситуацию на борту. Диспетчер как бы призывал их мобилизоваться на такую посадку. Ведь погоду меньше минимума он дать не мог, а если бы дал - обязан был бы отправить их на запасной аэродром. Конечно, командир может принять решение о посадке и хуже минимума, но только в чрезвычайной ситуации. К какой ситуации относить роды на борту, ни в одном документе не сказано. Доказывай потом инспекции, что ты не ишак. Чёрт бы побрал этот туман, наползший с недалёкого водохранилища!
А в этот момент в салоне появился нигде не зарегистрированный пассажир, заявив о себе громким «УА-А!». Кое-кто из пассажиров захлопал в ладоши.
Выполнили четвёртый разворот, выпустили закрылки в посадочное положение, прочитали контрольную карту перед посадкой.
- Эдик, пилотируешь до ВПР (высота принятия решения), - напомнил Васин. - Дальше - я. Нужно сесть с первого захода. Если не попадём на полосу с 30 метров - уходим на второй и в Сочи. Повторно при такой погоде нам зайти не дадут.
Всё это Васин произнёс, не нажимая кнопку внутренней связи. Для того, чтобы ничего не записалось на магнитофон. А «Марсами», слава богу, кабина не оборудована.
- Вошли в глиссаду, снижаемся, - скомандовал Ипатьев.
Доронин пилотировал по командным стрелкам, ведя самолёт по наклонной траектории к торцу полосы. Несмотря на работающий вентилятор, лицо его начало покрываться каплями пота, спина под рубашкой стала влажной. Такую посадку он на этом типе ещё не производил ни разу.
- Нормально идём, - сказал штурман, - на курсе, на глиссаде.
- Сто семнадцатый, шасси выпущены, к посадке готовы, - доложил Васин.
- Посадку разрешаю, - слегка затянув ответ, разрешил диспетчер.
Сейчас он впился глазами в экран своего посадочного локатора, контролируя движение самолёта по курсу и глиссаде. И стоит им выйти за предельные значения - тут же поступит команда уходить на второй круг. И повезут они новорождённого «зайца» в Сочи. Но они ещё не знали про зайца. Во время посадки проводникам запрещено отвлекать экипаж.
Резко зазуммерил динамик радиомаркера дальнего привода.
- Проходите дальний, на курсе, на глиссаде, - помогал диспетчер.
Самолёт тряхнуло в приземном слое инверсии. Сейчас будет смена ветра. В подтверждении этого тут же отреагировал штурман.
- Скорость падает. Ниже пошли... ниже десять!
Едва заметным движением штурвала Васин помог Доронину и добавил режим двигателей. «Надо было в автоматическом режиме зайти, - мелькнула запоздалая мысль. - Привыкли всё вручную делать». По команде Пашка включил фары, но тут же поступила команда переключить их на малый свет. Большой свет создавал световой экран прямо перед носом самолёта. Высота 80 метров - земли не видно. Со скоростью 280 километров машина подходила к невидимой пока полосе. Это самый ответственный этап полёта. Если собрать пот всех лётчиков за всю историю авиации только на этом этапе, то Арал приобрёл бы возможно прежние очертания.
- Правее шесть, на глиссаде, - подсказал диспетчер.
- Высота шестьдесят, решение? - затребовал штурман.
- Держу по приборам, - предупредил Доронин.
Васин огней полосы не видел. И поэтому тянул с командой «Садимся!».
- Решение? - настойчиво потребовал Ипатьев.
- До полосы - пятьсот, - проинформировал диспетчер.
И в этот момент Васин увидел огни полосы. Собственно это были ещё не огни полосы, а огни подхода, но это уже не важно.
- Немного левее идём! - заорал из свой конуры штурман.
- Садимся! - запоздало произнёс Васин, когда самолёт уже находился над торцом полосы.
-Полоса перед вами! - подтвердил диспетчер. И хотя из своего пункта он видел только размытое световое пятно, несущееся к полосе, но был уверен: полосу экипаж уже видит.
- Скорость двести восемьдесят, - забубнил Пашка. - Высота десять, пять, три, один метр. Касание! Реверс!
Взвыли двигатели, создающие обратную тягу. Добрую треть полосы пробежали за несколько секунд. Доложили о посадке и получили номер стоянки и условия руления.
- Ну и посадочка! - слегка охрипшим голосом сказал Устюжанин, убирая механизацию.
- Снимаю шляпу перед вами, лётчики.
- Посадка нормальная, - ответил Герард. - Бывает и хуже, но редко.
- Да уж! - промычал Доронин, и открыл форточку, украдкой смахивая пот с лица. В кабину пахнуло влажным и сырым южным воздухом.
- А видимость-то метров пятьсот, не больше.  Ради беременной женщины, вы, отцы,
урезали себе минимум на триста метров. Ждёт, не дождётся вас инспектор, - весело сказал
Пашка.
- Не каркай! Ох, и рулить тут далеко. Второго родить можно.
С помощью машины сопровождения зарулили на стоянку. К самолёту катился трап, за ним скорая помощь и машина РП (руководитель полётов). Едва выключили двигатели, в кабину ворвалась проводница.
- Мальчики, у нас девочка!
- Ну вот, а ты боялась, дурочка! - многозначительно проговорил Пашка. - А это
оказывается не больно. Что же нам молодой маме на память подарить? А, командир? - Он
огляделся. - Одни кнопки, да рычаги. Хоть штурвал откручивай.
Из своей кабины полез Ипатьев, волоча за собой опостылевший штурманский портфель и корзины под помидоры.
- Вот из-за этого портфеля мне всегда штурманов жалко, - продолжал болтать
Устюжанин. - У тебя, Саня, поэтому и руки такие длинные.
- Не длиннее твоего языка, - парировал штурман. - Чего расселся, дай пройти, приехали уже.
- Кстати в твоём портфеле не найдётся листочка хорошей бумаги?
- У меня всё найдётся. Зачем тебе?
- Давай, потом объясню. - И он пошёл открывать двери.
Вернувшись, вытащил ручку и на чистом листе написал:
Справка
  Дана настоящая    гражданке     в том,  что  она  родила, а её дочь родилась  ... мая 198...   года в 23 часа 20 минут на высоте 1200 метров в     самолёте Ту-134А, выполняющего рейс по маршруту Бронск - Краснодар.
Командир корабля   Г. В. Васин. Дальше шли фамилии всех членов экипажа и проводников.
- Люся, быстро узнай фамилию матери, - распорядился Пашка и пустил справку по
кругу. - Ваши подписи, господа. Санька, печать!
 Ипатьев извлёк из кармана металлическую печать, какой опечатывают портфель с картами и навигационными сборниками. Механик размазал по ней синюю пасту и приложил на подписи. Чётко отпечаталось; «Бронский объединённый авиаотряд ...ого управления гражданской авиации».
- Ну, Павел, молоток! - похвалил Васин - А теперь пойдём поздравим молодую  мать.
Довольный содеянным, Пашка прокомментировал:
- Без справки нельзя. Бюрократы свидетельство о рождении и то не дадут. Ведь она же
ни в одном роддоме не рождалась. А с бумажкой сразу человеком будет.
- Поздравляю вас! - Васин  подошёл  к вымученно улыбающейся молодой женщине,
около которой уже суетились врачи. К ней они пустили только командира. Он нагнулся,
взял бледную руку женщины и поцеловал. - Будьте счастливы.
- Спасибо, - тихо произнесла она. - Вы уж извините...
- Ну, что вы! Вас кто-то встречает?
- Мама должна. Я к ней рожать летела, да вот...
- Не беспокойтесь, её найдут. - Васин повернулся к старшей проводнице.
- Я всё поняла, командир, - кивнула девушка. - Если она встречает - мы её найдём.
А Пашка напутствовал одну из женщин в белом халате, которая с недоумением смотрела на него, не понимая, что хочет от неё этот лётчик с какой-то никогда не виданной ей справкой.
- Справка вполне официальная, видите:  подписи, печать. Так вы уж на основе этой напишите свою, роддомовскую. А эту оставьте на память нашей крестнице. Не каждый день в самолётах рождаются.
К самолёту сбежались кому нужно и не нужно, чтобы взглянуть на родившую в воздухе маму.
Их обслужили и заправили без проволочек и обратно они взлетели почти по расписанию, сократив стоянку. Прибывающие самолёты уходили на запасной, видимость была только для взлёта. Сам руководитель полетов проводил их на машине сопровождения до предварительного старта.
Видимость дали триста метров. Пока прогревали двигатели, Доронин всматривался в мутную пелену ночного тумана по курсу взлёта. В лучах рассеиваемого туманом света фар окружающее казалось каким-то фантастическим. В кабине темно и только приборы и табло излучают мягкий успокаивающий свет, как угли костра в чёрной ночи.
В таких предельных метеоусловиях он будет взлетать впервые, как и сегодня садился. Но волнения уже не было. Он был уверен, что сделает всё, как полагается, Конечно, на Ан-2 приходилось взлетать и худших условиях, где-нибудь в полярной тьмутаракани. Но ведь это же совсем другой самолёт. На нём можно и при видимости 50 метров взлететь, если длина разбега у него около ста метров всего. Да и скорости там намного меньше.
Как-то весной работали они в приполярье. Возили на Ан-2 грузы для исследовательской экспедиции. Базировалась она у большого озера, на льду которого и организовали временный аэродром. Эдуард был тогда уже опытным вторым пилотом и готовился пересесть в кресло командира. А командиром самолёта был Иван Дягилев, ныне уже Иван Васильевич, командир Ту-134. Вот он-то и предложил как-то Эдуарду взлететь по приборам. Доронин сразу вспомнил своего первого командира Горюнова, любителя подобных экспромтов. Он потом перевёлся куда-то на Дальний Восток, но там за его чудачества его вытурили с лётной работы. Похожая перспектива Эдуарда не устраивала, и он прямо заявил об этом Дягилеву. Но тот сумел его убедить.
А делали они так. Дягилев выруливал на полосу и устанавливал самолёт точно на взлётный курс по ГПК (гирополукомпас), который, как известно, реагирует на малейшие отклонения и не подвергается магнитным помехам от северных сияний. По нему и выдерживал направление на разбеге, поставив штурвал нейтрально. Скорость нарастала и самолёт, согласно закону аэродинамики, отрывался от земли сам. После отрыва он немного придерживал штурвал, чтобы машина не вышла на большие углы атаки, и они спокойно уходили вверх. Эдуард же, страхуя каждое движение командира, контролировал взлёт визуально, как и положено. Они взлетали так несколько раз, и ни разу Доронину вмешиваться не потребовалось. А вскоре подобная тренировка им пригодилась.
Они прилетели на этот аэродром и сели при нормальной погоде. Пока самолёт разгружали, их пригласили пообедать. Покушали, попили чаю, покурили, вышли на свет божий и... света божьего не увидели. Погода на севере изменчива, словно избалованная кокетка. Откуда-то со стороны океана натащило густой туман. Он мог рассеяться через час, мог стоять и неделю. Оборудования для длительной стоянки на ледовом аэродроме не было. Печек для подогрева двигателей - тоже. Возникла перспектива заторчать на этом аэродроме неопределённое время. Лётчики знают, что значит ждать лётной погоды по 5-6 дней. И Дягилев решился.
Запросили погоду на базе. Она была хорошей.
- А что туман возник, передашь через пол часа после нашего взлёта, - напутствовал он радиста аэродрома.
Эдуард тогда признался себе, что он на такое бы не решился. В условиях сильного тумана и белой полярной мглы видимость не превышала полтора десятка метров.
- Конечно, какой-то риск был, - сказал после полёта Дягилев. - Но он основан на трезвом расчёте. Я был уверен, что взлечу, ведь уже не раз пробовали.
Из-за этого тумана тогда не летали в этот район четыре дня.
Как-то Эдуард, уже летая с Васиным, рассказал ему о том памятном взлёте.
-      Дягилев, несомненно, классный лётчик, - выслушав, сказал Васин.  - Для него особого риска, может, и не было. Тем более, если уже взлетал подобным образом. Да в нашем  деле и нормальный  полёт не без риска. Дело  в другом. Иные люди  не знают границы между обдуманным, здравым риском и необдуманной бесшабашностью. Напролом прут. Вот как твой Горюнов. Зачем ему нужно было под провода лезть? Себя показать? Дескать, чем мы хуже Чкалова? Но сейчас за чкаловщину в тюрьму сажают. Из-за таких вот и говорят, что наставление по полётам кровью написано. Конечно, мало кто в эти слова высокий смысл вкладывает, но согласись, что много происшествий происходит по недисциплинированности. Дурак  и на самокате шею свернёт. А риск в вашем том взлёте был. Хотя бы потому, что такой взлёт не диктовался необходимостью и нужен был только вам. Вы не захотели ждать. А в авиации терпение, выдержка и умение ждать порой многого стоят.
- И сидели бы там четыре дня? - возразил Эдуард. - А потом ещё техническую бригаду
пришлось бы туда везти с подогревателем.
- Таков наш удел. Конечно, на Ан-2 и вертолётах минимумы для взлёта и посадки
неоправданно высоки. Два, три километра - это много. Да любой, далеко не лучший лётчик
спокойно взлетит при тысяче метров. Ведь летают же при таком минимуме по санитарным
заданиям. А вот грузы почему-то возить нельзя. Перестраховка всё это.
-Так ты считаешь, Герард Всеводолович, что нам не нужно тогда было взлетать?
- Я бы не полетел, - ответил Васин. - В нашей работе даже минимальный риск должен
быть сведён к нулю. Дождался бы видимости метров двести и спокойно взлетел. Без всякого
риска. Вы тогда просто не захотели ждать.
- Двигатели прогреты, можно взлетать, - доложил Устюжанин.
- Экипаж, взлетаем! - Доронин вывел двигатели на взлётный режим и отпустил тормоза.
И сразу же отсчёт времени пошёл на секунды. В размытом туманом свете фар полоса
казалась какой-то громадной лентой всё быстрее вращающегося транспортёра.
Завибрировала на стыках бетонки кабина. Полёт начался.
На эшелоне Ипатьев привычно взял управление на себя. Они шли параллельно линии терминала, которая отступала всё дальше на запад. На востоке небо было аспидно-чёрным. Там вступала в свои владения ночь. А на западе горизонт светился ещё красно-багряным светом, постепенно затухая и причудливо меняя тона и скоро, блеснув последним всполохом преломлённых в атмосфере лучей, исчез. После Камышина штурман подвернул самолет на северо-восток, и они стали уходить навстречу ночи. Полёт был спокоен. И только вспыхивающие проблесковые маяки излучали в мёртвое холодное пространство красный мерцающий свет, который оставлял на крыльях неземные фантастические блики.
В салонах проводники накормили людей и выключили большой свет, оставив дежурное освещение.
- На обратном пути никто не родит? - спросил Пашка проводницу Люсю, когда она
принесла питание. Та осуждающе посмотрела на него и ничего не сказала.
Домой прибыли ранним утром. По прежнему шёл дождь с мокрым снегом, дул сырой западный ветер. За машиной сопровождения зарулили на стоянку, быстро провели разбор, который нужно наговаривать на магнитофон. Стандартные фразы, никому не нужные и ни к чему не обязывающие. Настоящий разбор бывает за бокалом пива, когда можно поговорить не спеша. А тут... какой к чёрту разбор в четыре утра!
Трап подошел сразу же. Покидали самолёт, как и положено, соблюдая никем не писаный порядок. Командир, за ним второй пилот, затем штурман. Это в аварийной обстановке командир уходит последним. Механик остался сдавать самолёт наземным службам. Автобус за пассажирами не подошёл (спят, гады!), и они цепочкой, поёживаясь от холода, потянулись к вокзалу.
В Краснодаре они всё-таки успели сбегать на рынок на привокзальной площади и купили всё, что им заказывали. Но в это время их никто не встречал, и все коробки ребята оставили в штурманской комнате. Утром разберутся сами, кому  там и что.
- Ну что, братцы-кролики, наш резерв досрочно закончился. Можно и по домам, - сказал Васин. - Правда, автобусы ещё не ходят.
- А такси слабо нам? - спросил штурман. - Только Пашку подождём.
В машине, лязгая зубами от холода, механик спросил:
- График на завтра смотрели? Опять в ночь улетаем.
- Не на завтра, а уже на сегодня, - поправил Эдуард. - Вот приедем домой
отоспимся  - и снова сюда.
- Так я никогда не женюсь, - проворчал Устюжанин.
- Почему?
- А когда же даму сердца искать? Они днём работают, я - ночью.
- А-а, - зевнул Доронин, - ты ищи такую, которая по ночам работает.
Через полчаса они въехали в ещё спящий город. Первым вышел Доронин.
- До завтра, мужики, - прощаясь, хлопнул дверцей.
- Будь здоров! - ответил за всех Пашка.
Вторым вышел у своего подъезда Ипатьев и, задрав голову вверх, где на шестом этаже была его квартира, сказал:
- Прихожу - спят. Утром они уходят - я сплю. Вечером ухожу - они спать ложатся. Так и живём. Ну, пока!
- Не кашляй! - попрощался Устюжанин. - Деньги будут - звони.
Васин попросил остановиться метров за четыреста до дома.
- Не доехали ещё? - удивился Пашка.
- Прогуляюсь перед сном немного.
- Неужели бессонница, командир?
- Да нет, просто размяться перед сном нужно. Всю ночь ведь просидели.
- Тогда до завтра, спокойной ночи. Вернее, утра.
- Странный ваш командир, - сказал таксист, трогаясь с места. - Кто же в пять утра гуляет, да ещё в такую погоду.
- А-а, - зевнул Паша, - хороший у нас командир. - А вообще-то, друг, тормозни, я тоже пройдусь. Тут недалеко.
Он положил деньги на сиденье и, уже выйдя из машины, пояснил водителю:
- Людям иногда нужно одиночество, только не все об этом знают. - И захлопнул дверцу.
Таксист молча пожал плечами - ненормальные - и дал газ. Через несколько мгновений
огни автомобиля стали расплывчатыми, на прощание мигнули Пашке стоп-сигналами и исчезли за углом.
           ------------------------------------------------
                продолжение следует