Мрачное чувство

Промокшими ботинками, танцуя перед нами,
Идёт принцесса пакости, кидается мечтами.
И все хотят поймать мечту, надеясь на хорошее.
А за углом бродяга сжёг последней спичкой прошлое.
Но было ли в нём то, что, сгорая, будет греть?
И будет ли вообще его прошлое гореть?


- Ну как погодка, Павловна? Не мёрзнете?
- Да нет ещё, хотя уже прохладно.
- Так сентябрь на дворе.
- Ага… Смотрите – Матвеич вышел.
- А он всегда в это время с собаками своими гуляет.
- Сколько их у него?
- Да только эта, что щас с ним.
- А остальных куда дел?
- Так он их выкармливает, они чуть подрастут, окрепнут, он их отпускает.
- Какой молодец!
- Да, Матвеич за это лето пятерых щенят подобрал. Четверо видать выросли, он их отпустил, а этого видать ещё рано.
Человек с небольшой дворнягой на поводке приблизился к двум старушкам, сидевшим на скамейке у подъезда.
- Здравствуйте, Матвей Иванович! – хором поприветствовали его старушки.
- Здравствуйте, здравствуйте! Всё сидите?
- Да вот субботней прохладой дышим.
- Это хорошо, только смотрите, не простудитесь.
- Да не, мы немного. А собачка подросла! Чайкой по-моему звать?
- Чайкой. Подросла. Скоро отпущу, взрослая уже.
- Жалко расставаться?
- Жалко. Ой, жалко. Ростил ведь. Щенятами маленькими их всех нахожу. Крохотными. Ладно, пойдём, обед у нас.
- Ну, давайте. Мы щас тоже, чуток посидим да пойдём.
Матвей Иванович с собакой скрылся в подъезде. За ним, протяжно скрипя, закрылась железная дверь.
- Ух, хороший человек, общительный, животных любит, вежливый!
- Да, и главное, я ж над ним живу, а шума почти нет. Так изредка лают, видать знает, как с собаками обращаться надо, а то вон, племянница рассказывала, сосед у них за стенкой собаку завёл, так спасу нет. И день и ночь, и день и ночь, скулит, лаем заливается, аж захлёбывается.
- Да, молодец мужик, только жизнь у него не сложилась. Одинокий он.
- Потому и возится с собаками. Сам мне как-то сказал, мол, собак люблю больше чем людей. Ещё правда дочка у него знаю есть.
- Да?!
- Угу. Богатая, в Москве живёт. В Америку слыхала ездит.
- Что ж она отцу то не помогает? Дворником работает. В одной и той же одёже лет десять ходит.
- Да… Он бедно живёт.
- А ещё собак кормит! На себе экономит. Я ему и костей бывало носила, для собачек-то. Не берёт – гордый.
- Да… Такой человек пропадает. Добрый, отзывчивый, не чуждый состраданию. С чувством этого – самодостоинства!
- А дочка-то, хоть раз бы приехала! Бессовестная! Хоть бы этих самых долларов папке немного выслала!
- Ага, жди…
Матвеич после обеда лёг спать. Он всегда спал после обеда в выходные, уже многие годы. Сон отгонял от него мрачные мысли, грусть, жалость, совесть. Просыпался он бодрым и более-менее довольный жизнью, а к вечеру, поужинав, отправлялся на прогулку. Один, без собак.
И сегодня он как обычно надёл своё потёртое синее адидасовское трико, обулся в изношенные рваные коричневые туфли, надел белую мятую давно нестиранную майку, поверх неё зёлёный вытянутый свитер, на голову натянул свою чёрную спортивную вязаную шапочку и пошёл гулять.
Был конец сентября. Только начинало холодать.
- Надо было шарф одеть, - пробурчал он себе в густые чёрные усы, которые всегда топорщились, и поправил очки в толстой пластмассовой оправе с огромными линзами, сидевшие на носу.
Он шёл по знакомым улицам, немного скрючившись от холода. Прищуривался, вглядываясь в окружающий пейзаж. Многие прохожие его узнавали, здоровались, спрашивали как дела. Он всегда здоровался в ответ, улыбался, говорил, что дела хорошо и шёл дальше.
На небе сдвигались тучи. Резко начало темнеть.
- Неужто дождь будет? – покачал он головой и ускорил шаг, повернув домой.
Тут же начался дождь. Слегка слабый, а через пару секунд уже настоящий ливень. Матвеич, вжав голову в плечи, побежал.
Бежал он неуклюже. От луж уворачивался плохо. Грязные брызги летели во все стороны и испачкали ему всё трико ниже колен. Ноги он промочил. Стёкла очков заливала вода. Нелепо на бегу, он пытался протереть их уже мокрым рукавом своего свитера, но только размазывал потоки воды, снижая видимость до очень смутных очертаний.
Но, не смотря на это, он всё же заметил маленького щенка, прячущегося от холодных резких капель в переулке под низким подоконником.
- Овчарка! - удивлённо прошептал продрогший Матвеич и тут же добавил:  - Чистокровная немецкая! Моя любимая!
Замёрзший щенок был рад оказаться пускай и под промокшей майкой, но всё же у тёплого человеческого тела. Он не скулил, не брыкался, когда заботливые руки Матвеича вытаскивали его из-под укрытия. Щенок сам юркнул в тепло и прижался к сердцу. Матвеич, бережно придерживая, боясь выронить, своего нового спутника, не взирая на дождь, неторопливо пошёл к дому.
Там он его обмыл, насухо вытер, накормил остатками еды и уложил на коврике в кухне спать. Сам Матвеич лёг на свой скрипучий диван, который был единственной мебелью в комнате, накрылся цветным, местами порванным, одеялом, приложил голову к кирпичу-подушке без наволочки и уснул голодный.
Воскресное утро началось с перебранки у подъезда между вчерашними старушками и выползшим на свет из своей кельи стариком Сан Санычем.
Сан Саныч в прошлом – майор милиции, а ныне доживающий век пенсионер выходил на улицу раз в неделю в воскресенье. Его знали все бабки в округе, ибо он уже давно со всеми успел переругаться. Ругаться он любил по любому поводу и без повода. В это воскресенье причиной ругани стал Матвей Иванович.
- Да какой он хороший! Какой он хороший! – кричал он на бабок.
А те в свою очередь, вскочив со скамейки, принялись защищать:
- Да ты его не знаешь! Он собак брошенных кормит, а самому, поди, есть нечего!
- Собак он кормит! Приучает к теплу, а потом опять их на улицу выпроваживает, и бродят они бесхозные, злые, голодные. Бешенством болеют, ваших же внуков кусают!
- Какой ты Саныч чёрствый!
Тут подъездная дверь отворилась, и вышел Матвеи Иванович. Одежда его за ночь не успела высохнуть и потому он был в своей «парадной» форме: в зелёной клетчатой шёлковой рубашке, в старой старой кожаной куртке и в чёрных брюках с еле заметной заплаткой на левой коленке. Кроме туфлей другой обуви у него не было. Заметив старушек и Сан Саныча, он поприветствовал их добрым утром и прошёл мимо, направляясь к близлежайшему продуктовому магазину.
Все молча проводили его взглядом.
Сан Саныч буркнул себе под нос что-то непонятное и пошёл домой. Старушки сели на скамейку.
С ночной смены возвращался Андрей Александрович, уставший и сердитый. Чёрт дёрнул одну из старушек спросить его про Матвея Ивановича.
- А чё Матвей? Мы работали когда-то вместе на заводе. Лет пятнадцать проработали. Потом Союз распался, заводы все позакрывали, включая и наш, и мы оба остались без работы. Два квалифицированных инженера с высшим образованием. Я понемногу-то устроился. В фирме строительной работаю. Бывает по ночам. Тяжело, но не жалуюсь: доход нормальный. А Матвей… Матвей из тех, кто не сумел приспособиться к новым условиям. К этой проклятой рыночной экономике. Не адаптировался. Хотя моё мнение: взял бы себя в руки… Не глупый же. Так и помрёт в нищете дворником. Один, со своими псами.
На этих словах Андрей Александрович поправил на своём пальто воротник и распрощался со старушками:
- Спать хочу. Сил нет.
Старушки молчали.
В это время Матвей Иванович, отстояв небольшую очередь, достав из кармана почти последнюю мелочь, купил пакет молока. С улыбкой шёл он домой. Ноги мёрзли. Куртку продувало, но он улыбался.
- Опять шарф забыл одеть, - подумал он про себя, подходя к подъезду.
- Молочка купили? – спросили его старушки, когда он поравнялся с ними.
Он кивнул.
- Вчера щенка нашёл. Вот – ему.
- Маленький? А как назвали то? – поинтересовались старушки.
- Дождик. Я его под дождём нашёл. Продрог весь бедный, дрожал.
Старушки плачливо заулыбались.
- А Чайка как там поживает?
- Всё. Отпустил.
- Отпустили… - произнесла расстроено Павловна и тут же добавила:
- А может чё принести, щенку то?
- Да нет, спасибо. Пойду, а то проснулся уж, проголодался.
Привычно хлопнула железная подъездная дверь, и Матвей Иванович стал подниматься по ступенькам на свой четвёртый этаж. Он давно стал замечать, что подниматься ему становится тяжелее.
- Старею, - бросил он в гулкую тишину подъезда, открывая дверь в свою каморку.
Дома его встретил Дождик, маленький, чёрненький, с блестящими глазками. Он игриво бегал по свободной от мебели однокомнатной квартире и постоянно вилял своим хвостиком. Матвей Иванович от такого трогательного зрелища заулыбался ещё сильнее.
- Щас, щас, - не раздеваясь, он прошёл на кухню, где были только белая табуретка, стол, плита и холодильник. Кастрюли, сковородки и остальная кухонная утварь теснились на полу у подоконника. Стекло окна было в трещинах, заклеенных наспех, неровно синей изолентой. Из холодильника он достал оранжевую пластмассовую миску и налил в неё молока.
- Кушай, кушай, - он поставил миску рядом со стулом, а сам сел. Любуясь и умиляясь, как щенок жадно лакает молоко.
- Да, вот так Матвеич, - протяжно сказал он сам себе.
Себя он тоже называл Матвеичем, как и остальные, откуда это пошло он не помнил. Матвей Иванович был забыт, так его назвали только старушки.
Зима наступила первого ноября. Выпал снег и остался лежать. Стало очень холодно. Отопление ещё не включили, как всегда запаздывали. А Матвей Иванович заболел. Он лежал одетый в свитер и трико под одеялом и смотрел в потолок. Температура была высокая. Больную тишину нарушал лишь рядом прыгающий Дождик. Он уже немного подрос и помаленьку начинал лаять.
Болезнь продолжалась два дня. В течение этого времени Матвеич ходил только в туалет и пил кипячёную воду. Ничего не ел. Ни принимал никаких таблеток. Хотел позвонить в поликлинику, но телефон лет пять назад отключили за неуплату.
На третий день он отправился к бабуле, что над ним жила и попросил немного хлеба и костей для собаки. Это был первый раз в жизни, когда Матвей Иванович просил еды. Но деньги кончились, зарплату задерживали, да и не было сил куда-то идти, поэтому, зажав рот гордости, он пошёл на это.
Добрая бабушка дала почти полбулки хлеба, налила в пол-литровую банку оставшегося со вчера борща и положила в пакетик костей для Дождика. Матвеич смущённо её поблагодарил и быстро ушёл. Бабуля, закрыв дверь, тут же кинулась к телефону звонить.
На следующий день он занял у неё пятьдесят рублей. Купил лапши, хлеба и скотч. Бабушки видели всё. Обсуждали это с утра и в течение дня, созваниваясь, каждые полчаса.
А потом он вновь заболел, но уже не простудой. Он просто резко стал очень старым. Не мог уже по утрам ходить расчищать тротуары от снега. Перестал гулять по вечерам, даже в выходные, лишь изредка выбираясь на улицу, и то лишь,  чтобы сходить в магазин.
Щенков Матвей Иванович больше не находил. Иногда, правда, если по пути попадалась, брал какую-нибудь бездомную псину, но она у него долго не задерживалась. Постоянным был лишь Дождик, уже окрепший и прилично выросший.
Так заканчивалась осень. С работы Матвеича уволили, и он устроился по выходным сторожем на кладбище, иногда собирался с силами и подрабатывал тем, что рыл свежие могилы, бывало, чуть ли не сутками долбя замёрзшую землю. После таких подработок он неделю отлёживался. На кладбище он тоже не забывал попутно ловить собак. За один только ноябрь наловил шесть штук.
Дождик вёл себя хорошо и особо не шумел. Вместе с ним Матвей Иванович пережил Новый Год. Новый Год без ёлки. Праздник был абсолютно похож на любой предыдущий. В тишине. Никаких гирлянд, хлопушек, подарков, телевизора, гостей и прочих атрибутов этого любимого людьми торжества. В тишине. Внутри себя. В мыслях о сером настоящем, о выживании, о безрадостном будущем, которое не будет отличаться от серого настоящего. Ничем. Ни единой линией, ни одним узором бездарного художника. Злая судьба. Молчит потолок. Молчат его шрамы-трещины. В тишине. Во мраке. Молчит – не светит, свисающая на верёвке, тусклая лампочка. Дрожит её вольфрамовая нить, как чёрный щенок немецкой овчарке дрожал под дождём. Как дрожат руки от этой жизни, и уже не хотят и не могут держать лопату. Долбить и долбить ей мёрзлую землю.  И всё обидней становится, когда могила вырыта, а ты осознаёшь, что трудился ты не для себя. Ощущение несправедливость приходит жжением в горло и быстро превращается в противную горечь. Ты мёрз, голодный, уставший. Твоя спина болела, отваливались руки, всё тело ныло, а ты копал, боролся со всем этим, прилагая последние  человеческие усилия, и всё не для себя. Для кого-то другого, кто спокойно туда ляжет и будет отдыхать. А ты получишь за свои старание грязные смятые рубли. Будешь бережно распрямлять и пересчитывать эти засаленные бумажки.
Мрак. И в тишине этого мрака блуждали мысли Матвея Ивановича, как в пустом тёмном городе, который в большой спешке покинули люди. Они сбежали так быстро, что позабыли своих детей, а те плачут, оставшись в одиночестве. Маленькими тенями расползлись по сырым углам и плачут, плачут. И глухо сквозь стены льётся их плач. И луна ноет над этим тёмным городом, жёлтая, словно больная гепатитом, круглая, распухшая, словно лицо не выспавшейся алкоголички. И мёрзнут пальцы ног у прохожих, случайно в панике не успевшие убежать. Мёрзнут от страха, от вынужденной жалости к калекам, от которой так противно и тем и другим. И много чувств рождается в этом городе, в этом порядке безобразия, но одно самое важное, самое мрачное…
Матвей Иванович уснул, а в Москве, где жила его дочка как раз куранты били полночь.
Дочка приехала на следующее утро. На поезде, с одним маленьким чемоданом. Тихо и скромно прошлась по перрону и вышла к автобусной остановке. Села на автобус и поехала к отцу, которого не видела двенадцать-тринадцать, а то и больше лет.
Москва попробовала на язык и надменно выплюнула, отхаркнула непонравившийся фрукт. Сказка превратилась в лужу, принц - в окурок в этой луже.
Отцу она везла подарок – зёлёный тёплый шарф.
Матвей Иванович улыбкой встретил первое января. Освободил от верёвок крепко-накрепко привязанного к батарее Дождика. Сорвал с его морды намотанный на пасть скотч, и пошёл в ванную. Собака тут же залилась в лае и стала бегать по комнате, разминая затёкшие мышцы.
Матвеич умылся. Прошёл на кухню. Налил в большую кастрюлю воды. Взял нож, который всегда был заточен как бритва, за этим он следил ежедневно, даже когда еле двигался. Приготовил большой медный таз, как обычно поставив его у стены рядом с раковиной. Прошёл в комнату. Беззвучно схватил Дождика за загривок, грубо приволок его на кухню, и немедля привычным отточенным движением перерезал горло. Кровь сильным потоком, разбрызгиваясь во все стороны, хлынула на пол. Часть капель попала Матвеичу на лицо и стекала по очкам. Пёс начал брыкаться, но Матвеич к такому давно привык и крепко прижал животное, навалившись на него сверху, одновременно одной рукой приподнимая ему пасть, чтобы расширить рану, а другой, вонзая нож в сердце собаки. Дождик, немного сдавленно, булькая кровью в глотке, поскулил, после - затих и обмяк.
- У нас обед, - пробормотал Матвей Иванович, складывая мёртвое тело собаки в таз.
Он тщательно вымыл нож в раковине, протёр и положил на стол. Оглядел окружающие предметы и отправился на балкон за топором. Разрубив пса на части, сложив их аккуратно в тазу, вытерев кровавый  пол на кухне, он включил плитку и поставил на неё кастрюлю с водой.
Тем же ножом нарезал остатки хлеба. Приготовил тарелку и вилку. Сбросил вариться чистый без кожи, без костей кусочек мяса средних размеров и сел, но тут же вскочил.
- Забыл посолить!
Но соли не было, она кончилась ещё позавчера.
Накинув попавшийся под руку свой зелёный свитер поверх своей белой ставшей уже серой майке, в трико, в порванных коричнево-клеточных тапочках на босу ногу Матвей Иванович побежал к соседке наверху за солью.
Он терпеть не мог есть не солёную пищу.
Дочка поднялась на знакомый этаж и встала перед знакомой простой деревянной дверью. Вспомнилось детство.
Вспомнилось как она, наигравшись во дворе, бежала домой и стучалась в эту коричнево-рыжую дверь, так как ещё была маленькой и не доставала до звонка. Вспомнилось, что ей всегда открывал отец. Усатый, улыбающийся, он брал её на руки и заносил домой. И от этого она была полностью поглощена радостью.
А сейчас? Сейчас всё как-то не привычно, всё какое-то чужое. Вроде родное, но чужое… И дверь на самом деле уже другая. Она обшарпанная и бесцветная, и вряд ли её откроет улыбающийся отец, поднимет свою дочурку на руки и занесёт домой…
Она поднесла руку к звонку, но позвонить ей не удалось - звонок давно сорвали местные хулиганы, маленькие сорванцы, может даже соседские - внучата бабули, живущей наверху.
Ностальгия. Она опять стучит. Как раньше. Как в далёком, теперь кажущимся невероятным, детстве. Никто не отвечает, лишь дверь от стука чуть приоткрылась.
«Странно», - думает вчерашняя принцесса.
- Папа, ты здесь!? - она открыла дверь и неуверенно замерла на пороге. Остановилась вместе с дыханием.
Тишина ходит не слышно. Тишина – невидимка. Она прячется лишь когда становиться продолжительно шумно, очень шумно, невыносимо для её нежного музыкального слуха, а так она всего лишь отходит в сторону и ждёт. Стоит в углу и ждёт. Ждёт своей минуты. Минуты всеобщего молчанья.
Дочка заглянула в комнату и поразилась пустотой. Ужаснулась: «Неужели он так бедно живёт?». Не заправленный диван, и лежащие рядом на голом полу, на этом жёлтом изорванном линолеуме одной горой вещи говорили: «Да, да, а ты как думала?». Говорили с укором. С сильным до боли, до глубокого стыда укором.
Блудная дочь не осознанно осторожно, не слышно ступая, почти на цыпочках двинулась на кухню. И зайдя туда, тут же остолбенела от уведенной кучи свежего мяса с неснятой волосатой шкурой. От окровавленного топора стоявшего рядом -  Матвеич в спешке забыл его вытереть и убрать. А главное от отрубленный собачьей головы со стеклянными от смерти глазами – она лежала на боку в раковине, где её оставили для того, чтобы после из её челюстей вытащить клыки. Матвей Иванович их коллекционировал. Собирал на протяжении многих лет. Бережно хранил их в коробке из-под туфлей под диваном.
Дочка затянуто ахнула.
Вода в кастрюле начала кипеть.
Вернулся Матвей Иванович с небольшой чашечкой наполненной солью.
Взгляды встретились. Ужаса и удивления.
- Ты ннне думай, я мммясо купил. Вот кккак раз пообббедаем. Уже кипппит. Щас сссварится. - заикаясь, пробормотал Матвей Иванович, отворачивая глаза в стену на потускневшие цветы на обоях.
- Я и сссоль принёс, - добавил он, ставя чашечку на стол.
А дочь… Дочь пыталась найти хоть что-то родное в человеке стоявшем напротив. Она уже не о чём не думала, она просто неотрывно смотрела в лицо отцу, стараясь разглядеть его глаза, спрятанные под толстыми линзами очков на которых была размазана кровь. Матвеич это заметил и рукавом свитера очень неаккуратно неуклюже попытался стереть кровь, но как всегда только размазал её ещё больше. Тогда он улыбнулся…





16-23.11.05
Новосибирск