Дом скорби

Всегда веселая Аллочка. Её и не звали по-другому, хотя было ей не меньше пятидесяти лет. Она умела доставать мягкие игрушки из игрового автомата, и дарила их всем вокруг. Ещё в её необъятной авоське были и конфеты, и украшения, и множество безделушек, и всё это она непрерывно дарила и передаривала. Вещи у нее не залёживались: купив себе красивые бусы, она через день могла подарить их малознакомой девушке. Она поливала цветы в храме. И было весело наблюдать, как появлялась она среди скучающей публики, уставшей от монотонного фальшивого пения клироса. Вдруг появлялась Аллочка с брызгалкой в руке, и в храме всё оживало: она брызгала цветы гармоничней, чем разученные партии партесного многоголосья, и её действия более походили на службу Богу, чем постоянно доносившиеся из алтаря не к месту замечания священника.
Такова была Аллочка. Её весёлость корректировали транквилизаторами, но по нескольку раз в год она всё же оказывалась в психиатрической лечебнице. И тут подводила её нестяжательность: прописанной ей циклодол она жертвовала на нужды храма (а уж там всегда есть нуждающиеся). Я пробовала урезонить, что каждому, кому нужно, выпишут, но она говорила, что священник сам психиатр и раздаёт, кому надо.
Как бы то ни было, в очередной раз она очутилась в психиатрическом заключении, и на этот раз врачи перестарались с дозировкой.
Когда я пришла к ней в гости, Аллочку было не узнать: с потухшим взглядом и трясущимися руками она теребила в руках поясок от больничного халата, не в силах ни говорить, ни слушать. На мои вопросы она не отвечала, немного покачиваясь, смотрела в одну точку и продолжала теребить поясок…
И тогда я достала блокнот и ручку. Я нарисовала цветок. – Аллочка всё ещё покачивалась и молчала, но подсела поближе и краем глаза подглядывала за моей работой.
- Вот, смотри, Аллочка, это цветы, а вот за ним храм, тут кот сидит, там скамейка, на ней птица семечки клюёт. Нарисуем семечки? – Она моргнула.
- А вот гляди, там вдалеке лес, и грибы растут, и люди с корзинками идут. А там дальше речка, и рыбак сидит. Нужна ему лодка? – Она кивнула.
Так мы рисовали с ней. И я отдавала свои рисунки ей в палату: я знала, что она будет рассматривать их.
Через несколько раз в моё посещение Аллочка вышла с соседкой по палате.
- Здравствуйте, спасибо Вам за рисунки, мы с удовольствием их смотрим. – Я махнула. Разговорились с соседкой: она лечилась от «голосов», работающих как радио в её мозгу.
В этот раз мы рисовали втроём: я рассказывала о своей поездке в Крым, снабжая несложный рассказ зарисовками. Аллочка была грустной: уже два месяца находилась она в больнице, а про выписку и речи не было. В больнице были и шумные пациентки, в туалете всё время пахло табаком. Да и вообще туалет походил на аттракцион: справлять нужду приходилось под наблюдением ряда любопытных молодок, прячущих под халатами папиросы. Иногда они даже комментировали испражнения. Еда тоже не доставляла ни эстетического, ни какого другого удовольствия: щи да каша пища наша – уж не в домах ли скорби родилась эта поговорка…
В остальное время находиться в палате было запрещено: нужно было ходить по холлу из угла в угол на протяжении всего свободного времени, поскольку все кресла были заняты более пронырливыми пациентками.
Если погода позволяла, их выводили гулять, но при этом нянечки выдавали им метлы и делили территорию на участки уборки. Это называлось трудотерапией.
Аллочка с самого начала невзлюбила всё это. Особенно её расстраивала грубость сестёр, совершенное непонимание, примитивность их мышления. Они считали её ненормальной за то, что она не смотрит порнофильмы, не ругается как сапожник, не рассказывает про мужиков, не красится в туалете и не курит тайком.
Один раз вышел скандал со старшей сестрой: Аллочка сидела в холле и слушала по радио передачу. Кресло располагалось далеко, и Аллочка сделала громче звук. Она сидела на кресле и что-то рисовала оставленной мной ручкой, когда пришла старшая сестра и сказала, что Аллочка сидит в неположенном месте и своевольно крутит радио. Аллочка что-то возразила и попала в первую палату и на уколы. Было глупое наказание, как ребёнка, лишь за тягу к хорошей музыке.
Другой раз её лишили прогулок потому, что она поставила диск с фильмом «Титаник» вместо положенного по списку, смотренного по десятому разу фильма.
По ночам Аллочка просыпалась делать зарядку и молиться. Она усиленно размахивала руками и ногами и клала поклоны за всех: добрых и злых нянечек, старшую сестру, других пациенток, своего священника, сыновей, меня, и ещё за весь мир, чтоб без войн, без напастей и бед. Иногда, правда, в холле появлялась ещё одна «молитвенница», соседка из третьей палаты. Она подходила к иконам в углу и кричала на всё отделение: «Услышьте меня, инопланетяне, услышьте». При этом она билась головой об пол и будила сестёр. Тогда уж приходилось уходить в палату даже Аллочке.
Много Аллочка рассказывала и о своих соседках. Одна попала из монастыря, замученная послушаниями, оставленная и монастырём и родителями. Другая бабулька стала мешаться в доме, и её просто списали на возможно длительный срок. Со многими сдружилась, многим помогала словами утешения и поддержки.
Аллочка всегда раздавала всё, принесённое ей сыновьями, по палатам. Она чувствовала себя полезной там не менее, чем в храме, брызгая цветы. И это помогало ей пережить все горечи психиатрического заключения.
На стене больницы висел указ президента Российской Федерации о добровольности лечения. Его часто читала бабулька, сидевшая в больнице уже третий месяц. Его неоднократно просматривала послушница, забытая и родителями и монастырём. Даже Аллочка хотела написать письмо президенту, что вот она уже чувствует себя хорошо, и хотела бы выйти из вынужденного затвора. Её отговорила старшая сестра:  «Ты была под действием таблеток, когда мы взяли у тебя письменное согласие на лечение. С тех пор ты лечишься добровольно. У нас твой паспорт, так что уйти ты никуда не сможешь, пока твои родственники не сочтут это нужным».
Я приходила уже не только к Аллочке: вместе часто оказывались все трое – она, бабулька и послушница. Мы рисовали, и я рассказывала о своих путешествиях. А потом Аллочку наконец забрал сын. Что стало с двумя её соседками, я толком не знаю. Помню, что послушницу стал посещать мужчина средних лет, женатый поклонник, приносивший, то цветы, то конфеты, и вернувший её в конечном счёте к радости бытия. А бабулька, пожалуй что, так и осталась читать на стене указ президента…