Пустой Угол Астронавты и ассенизаторы

Вся сцена в дерьме
Ф. Д ю р р е н м а т т
Оно не тонет
н а б л ю д е н и е


     Г л а в а  1
     В этой повести мне придется несколько раз употребить слово «говно». Я намерена так действовать не потому, что не понимаю, как бесправны некоторые слова; а просто речь пойдет именно о говне, как раз…
     Для начала представьте, если можете, сентябрьский день – с высоким куполом неба и россыпью облаков. Или же небо, лишенное облаков  - это всё абсолютно несущественно… Итак, сентябрь, золотое кружево листвы… Почему, спрашивается, кружево? Это что – листва, вырезанная из бумаги? Из золотой фольги? Ничего похожего; просто, если в тебе сидит тяготение к кружевной листве, то ничего и поделать нельзя. Ты, в подобном случае, самый настоящий узник красоты. Путы прекрасного стягивают тебя, как Мурзилку, а в рот кто-то позаботился засунуть кляп. Молчи, скрывайся и таи…
    
     Пустой Угол – небольшой красивый городок, окруженный огородами. Далее, за огородами, начинается хилый лес, потом, по-видимому, болото… Еще надо прибавить колючую проволоку, которая, в интересах секретности, окружает Пустой Угол по периметру. Только секрет как раз уберечь не удалось. Наша тайна оказалась раскрыта самым неподобающим образом; в какие-нибудь полчаса нам всем стало не до своих секретов, потому что объявились чужие… (то есть чужие секреты! Да и не только… Короче – всё не так просто). Хотя лет шестьдесят тому назад товарищ Берия всё придумал наилучшим образом (это уже позднее Берию обвинили в том, что он содействует развитию марсианской науки; что будто бы об этом свидетельствует серебристая чешуя, которая, наподобие лишайника, покрывает тело командира. Ни о чем подобном эта чешуя не свидетельствует; обычный защитный слой).
     Повторяю: Берия всё задумал очень ловко, что бы ни говорили. Первопроходцев заперли в городе (тогда еще красивое имя «Пустой Угол» не было присвоено объекту), одели в стерильные колпаки с дырочками для глаз и для дыхания и объяснили задачу. Работа закипела, тем более, что в своих колпаках они могли ни на что не отвлекаться, имели такую возможность…
     Естественно, за ними пристально наблюдали. Для этих целей, собственно, и был построен, а лучше сказать, – воздвигнут - Пункт Наблюдения – гигантское здание в семь этажей; возможно, там, внутри, даже имелись лифты… Тамошним сотрудникам надлежало уберечь режим секретности от любого посягательства, да только ничего они не уберегли, сели в лужу; в лужу, в калошу…
     Тайны, секреты…
     Основные работники Объекта в своих колпаках выглядели, как саламандры, а тайну проворонили. Эти герои вообразили, что достаточно просто дать честное слово, так сказать, побожиться… Этого, однако, оказалось маловато. Кондратий Тимофеевич Паук, ветеран Режима, стучал железным пальцем по собственному лбу. Его коллеги вначале допытывались, что Паук имеет в виду, а после махнули рукой и допытываться перестали. Паук молчал, как рыба, и как рыба же, двигал плавниками. Эти плавники тоже были своего рода защитой – от наивности и прекраснодушия (хотя сам Кондратий Тимофеевич скорее всего и не знал такого слова). Он вообще слов знал немного, да в этом и не было особой нужды: по роду своих занятий Паук должен был стоять на страже, а вовсе не болтать. Поэтому нету ничего удивительного в том, что именно Кондратий Тимофеевич первым кое до чего докопался. Он натолкнулся на свое открытие, отворил рот и молча выдохнул несвежий воздух. То, что открылось паучьим глазам, было поразительно, как если бы человек вдруг взял и увидел, допустим, какую-нибудь Царь-пушку. Паук протер глаза, затрудняясь что-либо придумать. Он только стоял и смотрел, да еще втягивал воздух. Тут-то была отдельная загадка, с воздухом что-то творилось. Что? – спросите вы. На это как раз можно ответить коротко: воздух вонял. Стояла небывалая вонь.
     Кондратий Тимофеевич ничего придумать не мог, его охватили подозрения. Подозрительно оглядев жидкие деревья городского сквера (как раз там настигло Паука необъяснимое происшествие), он перевел взгляд на стайку голубей и их также оглядел с подозрением. Подозрительности Паука не избежали и каменные вазы на толстых лапах, предусмотренные для эстетики, и некоторые другие детали городского пейзажа.
     Онемевшего, немигающего Паука прохожие обходили стороной. Он немного походил на предмет искусства – вроде каменной вазы, но с другим, неизвестным предназначением.

     Г л а в а  2
     Лу был инопланетянином, огромным, как башня, - на наш пересчет.
     Он жил на одной из многочисленных населенных планет в глубоком космосе (если вы понимаете, что это означает). А означает это -  о ч е н ь,  чрезвычайно далеко от Земли. Самый сильный телескоп не покажет вам и точки месторасположения этой планеты. Название её также перевести невозможно – из-за языковой неразберихи. Очень приблизительно это имя звучит как 
С п е л ы й   п л о д.  «Лу», кстати, тоже означает «спелый плод»; будь у него братья или сестры, и их бы звали так же.
     Та планета, где обитал Лу (у себя дома он преимущественно сидел на стуле и болтал ногами, так выражалось его участие в процессе ихней цивилизации) – в общем, та планета была не только обитаема, но населена разумными существами – все вроде здоровяка Лу.
     Естественно, их представления о разуме отличались от наших. Мы, к примеру, ходим на работу (это известно); немало и других примеров… Ничего такого нельзя было сказать о существах с планеты Спелый Плод. За миллиард лет своего пребывания на родной планете они и с места не сошли, только болтали ногами каждый на своём стуле.
     Или, допустим, взять созидание… Это не очень понятное слово всё же имеет некоторый смысл… Так вот, созидание они понимали так: засветить плевком безо всякой цели в пространство и наблюдать, куда опуститься сей снаряд… Ей-богу! Просто сидеть и наблюдать (ну, может быть, еще болтая ногами)…
     …В одном из древних канонических текстов планеты Спелый Плод, между прочим, рассказывалось о герое, который вздумал покинуть свой стул, чтобы, видите ли, размяться. И что же? – снова спросите вы (а там никто и не спрашивает, потому что знают: ничего хорошего из этого не вышло. Он встал со стула и тут же запнулся о соседний стул, сам упал, растянув большой палец на левой ноге, а правой ногой зацепил соседа, так что тот больше уже сидеть на стуле не мог, так как умер).
     Короче говоря, мифология мифологией – но довольно крепкая цивилизация развилась, не вставая, можно сказать, со своего места, ничего не созидая, а только поплевывая… Но, повторяю, они жили очень далеко от нас, так что строить какие-то совместные планы долгое время было абсолютно бесперспективно. Никто ничего такого и не строил, хотя и являлись мечтатели, которые лелеяли надежду улететь отсюда к чертовой матери; таким образом, они выражали вековую мечту человечества вырваться в Космос…
     В общем, Пустой Угол был в этом отношении ничуть не хуже других городов. Да и во всех других отношениях…
     Конечно, главным в этом секретном городе было основное  с е к р е т н о е  предприятие. Оно располагалось чуть в стороне от городской черты, состояло из множества корпусов – с трубами или без труб – и было величественно и уродливо одновременно. Безусловно, оно наводило на мысль о созидании; один горожанин – поэт, или что-то вроде этого – даже написал стихи, открывающиеся строчкой: «Горжусь тобой, мой Пустой!»; хотя, возможно, это были не стихи, а песня? Никто за границей города, естественно, ничего не понял. Что значит «мой Пустой»? Ну а кто жил в городе, сообразили: это значит – Пустой Угол, наше родное гнездо. Поэт же, и точно, смотрелся будто выпавшим из гнезда; после цитируемого стихотворения он написал еще и другие стихи, несметное множество; и в каждом стихотворении чем-то лихорадочно гордился…      
     Директор нашего секретного предприятия был, можно сказать, тоже окружен тайной – точно плотным слоем испарений. Внешность имел обыденную, будто кухонная утварь; а вот повадки его просто не поддавались описанию. Это была тайна, повторяю, - тайна и загадочность, как на картинах старых мастеров! Тайной, во-первых, было, если так можно выразиться, его происхождение. То есть, собственно, откуда он взялся?! Потому что прежние директора приезжали, допустим, из Центра… Это всё были грозные, как царь Иван, мужики, которые точно знали, чего там, в Центре, потребуют от них – и вот того же требовали от своих подчиненных. Последний же посланец был совершенно необъясним… будто шел, в самом деле, мимо да и завернул в открытую дверь… И вот притом, что смотрелся случайным гостем – словно пузырь на весенней воде – тяготел всё же к монументальности. Это было как раз неплохо, хотя и немного неожиданно…      
     Вот представьте себе: идет, к примеру, совещание. Вокруг огромного стола в гигантском кабинете расположились человек тридцать людей – самых ответственных руководителей. Директор ведет совещание, то есть что-то говорит (потому что без этого совещание никак не проведешь). Так вот: говорит, говорит – и вдруг выкидывает вперед правую руку, вскидывает голову, будто собирается брить подбородок, и в такой позе временно застывает…
     Руководители, онемев от изумления, дожидаются продолжения собрания, а никакого продолжения нет! Нету! Директор замер в позе оратора или какого-то другого каменного истукана, и видно, что от напряжения его буквально корежит; однако же человек демонстрирует исключительную волю и продолжает неподвижно возвышаться над подчиненными, как произведение какого-нибудь Растрелли…
     Так проходит сколько-то времени, начальник приходит в себя, откашливается – и продолжает своё до следующего приступа.
     Подчиненные ломают головы, заключают пари: что будет дальше? Быть может, конная статуя? Или парная? Допустим – «Поцелуй» Родена?
     Рецидив, однако, не возвращался довольно долгое время; то есть не то чтобы не возвращался… А просто проявлял себя иначе, что ли…
     В общем, снова собрание – оперативка или что-то этакое. И снова директор должен по сценарию что-то говорить. А он – молчит. Сидит, смотрит на коллег, помаргивая темными глазами с красивым оловянным блеском – и молчит. Десять минут, двадцать минут… Совещание кое-как завершили, разошлись… Но и секретарша, по слухам, не сумела построить контакт.
     - Кашлять-то кашляет? – приставала ко всем старуха-уборщица.
Но никто не мог ответить с точностью…
     Директор молчал месяца два (ни к каким существенным последствиям в работе предприятия это, кстати, не привело). Потом – заговорил (хотя – что такого сказал начальник, никто не запомнил). Всё же заговорил…
     Но были и другие примеры. Директор был, в самом деле, таинственной фигурой. Крупный – и при этом неприметный, говорящий – и в то же время ухитряющийся не сказать ни о чем!
     Гигантское предприятие при новом руководителе напоминало «Титаник» - в лучшем смысле этого слова. Новый директор всех буквально заворожил, а деятельность предприятия окончательно приобрела невидимый характер. Следуя невидимым планам, выпускалась невидимая продукция; далее – невидимые отчеты, невидимая статистика… короче – не Комбинат, а какой-то корабль-призрак!
     Тем не менее, раз в год из Центра присылали медаль – специально для директора. Принимая награду, директор Комбината привычно поворачивал к залу профиль, а правую руку выбрасывал вперед. Дав возможность зрителям полюбоваться правой стороной лица, руководитель менял позицию, и подчиненные видели уже левую руку и левую часть любимой скульптуры – так же освещенную праздничным прожектором… После этого директор удалялся и не показывался, так сказать, до следующего сеанса.
     Надо отметить, что сложившаяся таким образом система действовала исправно. Было в этом постоянстве что-то от благородной старины, от раз и навсегда устроенного быта; размеренное календарное существование, когда от тебя лично ничего не зависит – а зависит только от дождя или там от солнца…
Закончилось это благополучие в один день.
     Стоял, если помните, сентябрь, а по скверу прогуливался ветеран Режима Кондратий Тимофеевич Паук. Он неприязненно поглядывал на желтые клены и втягивал железными ноздрями воздух. Паук располагал законным досугом и потому первым обнаружил природную перемену. Воздух – вонял! Это была не ошибка, не случайное недоразумение, а самая настоящая вонь. Она плыла над чахлым сквером, надо всем Пустым Углом.
     «Доруководились», - скупо прокомментировал Паук загадочное явление.

     Г л а в а  3
     Роза Ильинична Чумизина любила повторять, что даёт красный свет всякому доброму начинанию. Что такова, мол, ее позиция: дорогу всему доброму и, соответственно, отпор остальному…
     Таким образом Роза Ильинична наводнила ростками добра опекаемый ей объект (это была городская библиотека). Залы, комнаты и кабинеты были отданы в безраздельное пользование многочисленным организациям и объединениям. В каждом углу можно было натолкнуться на какого-нибудь сеятеля – либо поскользнуться на разбрасываемых зернах… Это были очаги Духа, Знания, Истины и тому подобное – будто на Памире, честное слово! Самыми безобидными казались пропагандисты мёда; те ограничивались тем, что одевались в костюмы гигантских (весьма отвратительных) пчёл и ходили, переваливаясь, по библиотеке – будто не пчелы, а медведи, право… Ну, возможно, еще издавали небольшое жужжание… Их идеология требовала от посвященного не так уж много: надо было просто регулярно есть мёд (а на это идут и иноверцы); есть, стало быть, мёд и думать о светлом – ну и пропагандировать плоды подобного образа жизни. Короче говоря, медовики не представляли для общества явной опасности – да и прочие адепты… По совести говоря, те были ничуть не хуже…
     В Малом зале по пятницам заседал Клуб защитников родной истории.
     Это были в основном вялые толстозадые юнцы с прыщавыми физиономиями; если судить по виду, то защитники они были так себе; наоборот, их самих не мешало бы защитить от напасти, поскольку, повторяю, их внешний вид периодически вызывал у постороннего человека немотивированную агрессию. Это, кстати, неоднократно подтверждалось, были разнообразные инциденты… К примеру, их вождь (тоже молодой прыщавый юноша с неспортивной фигурой) подвергся нападению в самом центре города. Двое неизвестных подростков закидали историка снежками.
     - Во-первых, я получил фарингит! – надрывался историк в кругу  с в о и х. – Но я, слава богу, закаляюсь! Дело не в фарингите, а в том, что снег был желтым! Это была сплошная моча!
     Тут историк сорвал с шеи шарф и стал тыкать этим шарфом соратникам в нос. Чтобы те убедились! Понюхав пострадавший шарф, товарищи в полголоса обменялись впечатлениями… Запах, действительно, ощущался…
      Короче говоря, защитники истории, и вправду, нуждались в защите. Потому что бездуховность росла как на дрожжах. Особенно в молодежной среде…
     Будучи сами довольно молоды, эти историки тем не менее объявили молодежи борьбу не на жизнь, а на смерть. Вплоть до полного искоренения! Провели, допустим, исследования, что в   и с т о р и ч е с к и е (или в доисторические?) времена молодежь выражалась исключительно поэтическим языком! А не матом! Допустим: не шуми мати-зеленая дубравушка… Так и выражались… И, кстати, потенция от подобных упражнений только увеличивалась…
     Самих историков их собственная потенция не интересовала вовсе – скорее всего, из-за отсутствия спроса. Однако, желая быть услышанными молодежью, говорить на доступном врагу языке, - они и пускались на такие вот смертельные приемчики…
     И это притом, что никакой особенной угрозы бездуховная молодежь для них не представляла. Поскольку – не имела понятия о существовании защитников истории. Ни защитников, ни самой истории… 
     Юноши, однако, оружия не складывали.
     Не менее опасной, чем молодежь, занозой были иностранцы. Которые отродясь не посещали Пустой Угол (город-то секретный! Да и не будь секретным – зачем? Заглянуть в Дом культуры «Луч»?). В общем, не посещали. Что никак не означает, будто иностранцев нету вовсе… Те же жевательные резинки – с их мнимой пользой, а на деле – с сокрушительным вредом… Причем этот вред они наносят не отдельным людям, а нации в целом. Липкая диверсия… Или тот же мат (хотя про мат уже и говорилось). В общем, защитники родной истории не сидели без дела. То есть они сидели – но исключительно предаваясь какому-либо полезному занятию; корпели… Вычитали, например, что лапти отрадны для суставов; и хотели даже продемонстрировать это на себе, только не сыскали лаптей… а плести – не умели.
     Вообще, историю в Пустом Углу любили. Юбилеев тут было, как в какой-нибудь Римской империи - если бы те вздумали отмечать… Допустим – юбилей Первого акведука… Да мало ли… Впрочем, Римская империя этих историков не интересовала. Слава богу, было достаточно собственных исторических отметин… Юбилей Отдела кадров; Юбилей Пункта Наблюдения; Столетие первого сотрудника Отдела Режима; Пять лет со дня закладки камня для будущего строительства Храма… Или десять лет?
     Для всего этого изобилия сыскался и специалист. Это был коренной житель Пустого Угла Валерий Викторович Изряднов.
     То, что Изряднов – туземец, было видно в первом приближении. На его симпатичном лице сидело одновременно два выражения – генеральского достоинства и легкой растерянности; ну вот как если бы человек (даже генерал) по ошибке ввалился в какое-нибудь уважаемое заведение в грязных калошах; и притом знает, что калоши – грязные, но не чистит их, поскольку такова традиция… В прежние времена, когда люди выражались определеннее, они называли это недоумение: «со свиным рылом в калашный ряд»… Хотя – что за калашный ряд, спрашивается? И почему туда нельзя соваться со свиным рылом? То есть – чем плохо это свиное рыло?
     В общем, Изряднов был как раз жертвой подобного недоразумения: всякого, кто видел прыткого общественника, тут же охватывало чувство беспокойства, будто Валерий Викторович был не патриот Пустого Угла, а карманный воришка, и вот, в его присутствии, следовало приглядывать за собственными карманами…
     Тут надо объясниться. На самом деле, Валерий Изряднов никакой не проходимец, не жулик. Это писатель, он написал несколько книг, довольно толстых, кстати… Это всё исторические книги, история Пустого Угла предстает в них, как на тарелочке. Писал Валерий Викторович свои книги на удивление быстро, они выскакивали из-под его пера одна за другой, как пирожки. Горожане этих книг не читали, да и никто не читал – не потому что они были такие уж плохие (на деле это были хорошие книги). Только читать их было никак невозможно, непригодность для чтения была, можно сказать, заложена в природе этих произведений; не читаем же мы, допустим, телефонный справочник, хотя назвать эту книгу плохой или ненужной ни у кого не поднимется рука…
     Последняя книга Валерия Изряднова называлась «Пустострой: история мужества» (не забудьте, что город назывался Пустой Угол, поэтому в названии «Пустострой» не было никаких натяжек или метафор, никакого подводного смысла. В книгах Изрядного ничего такого вообще не было, как писатель он был довольно честен, даже небо называл атмосферой). В общем, последняя История Изряднова посвящалась главным образом строителям; в книге было около пятисот имен (полный перечень сотрудников по документам Отдела кадров). На первых порах это производило тягостное впечатление, какая-то Книга Мертвых… Ну а потом ты вчитывался, и уже далее можно было прочитать перечень строительных объектов… Вообще – испугаться этого всего мог только читатель-пионер, а более опытный читатель тут даже и не дрогнул бы – поскольку все книги Изряднова были написаны на один лад.
     В Управлении Образованием книги произвели отрадное впечатление. Просто, конкретно, никаких экспериментов… В какие-нибудь полчаса было решено, что произведения Изряднова разделят судьбы классиков русской литературы, тем более, что Толстой или Достоевский ничуть не хуже… Иначе говоря – войдут в школьную Программу. Заведующая Управлением Образованием, симпатичная женщина с озабоченным лицом бухгалтера, приняла это решение единолично – но при полной поддержке товарищей по оружию. Эти товарищи были преимущественно женщины, верные своей предводительнице, как Ярославна; отсюда и поддержка, за которую их никак нельзя осуждать…   
     В общем, произведения Изряднова  в о ш л и, встали в один ряд… Однако это – не такое уж диковинное – событие породило некоторые последствия. Тоже исторические – своего рода…
     Короче говоря, пока Валерий Викторович Изряднов, исчерпав предметы исследования и переживая некоторым образом творческий кризис, изыскивал резервы (и изыскал! Он придумал написать историю скромного энергетического цеха, именуемого в народе ПГВ – «пар, говно, вода»; и даже дал имя будущему труду: «Люди и говны: история мужества». Это был, конечно, рабочий вариант… Эти «говны» явно требовали корректировки; да и «история мужества» - где-то уже он такое писал, припомнил Валерий Викторович… Всё же начало было положено); в общем, пока Изряднова била, если можно так выразиться, творческая лихорадка, - его труд нашел самый неожиданный отклик.

     Г л а в а  4
     А.Кирилец был по образованию патриотом. Вернее – по самообразованию (по-настоящему патриота звали Леша Бородин, Кирилец же был псевдоним, наводящий на определенные подозрения). Эта кличка, Кирилец, должна была отбросить наблюдателя к истокам, к самым замшелым, так сказать, корням… Притом, что этот Кирилец-Бородин никак не смотрелся идиотом, даже наоборот – приличный с виду человек, по-ленински прищуренный (я имею в виду – как В.И.Ленин на картине); этот Кирилец так прищуривался потому, что уже лет восемь носил в кармане преогромную фигу. Со временем фига окаменела и начала оттягивать карман; тогда Кирилец принялся иронически усмехаться. Но не только! Прочитав сочинения Изряднова, он пошевелил своей пудовой фигой и взялся писать собственный исторический проект, альтернативный. Вот вам и последствия! Изряднов и понятия не имел, что вылупился соперник; и никто, образно выражаясь, не чуял беды. Потому что Леша Бородин никому ничего и не сказал. Зачем? Он писал, как Пимен, - неизвестно для кого; в смысле – для будущего. Игнорируя современников… И вот углубился в дебри… Это уже потом выяснилось, что туманная мгла прошлого (напомню, что читатель был предупрежден с самого начала - в том смысле, что я буду вынуждена употреблять некоторые нелицеприятные слова и выражения, отсюда и «туманная мгла») – в общем, разъяснилось, что это прошлое, вылупившееся из тумана, и настоящее – с его загадками, с той же необъяснимой вонью, - сошлись! Столкнулись крепкими лбами, как богатыри в праздник!
     Тем временем А.Кирилец написал:
     «Богатырь на Руси есть понятие историческое».
     Сделавши этакое открытие, историк приуныл. Больше ничего ему не приходило в голову, хотя и этого, если разобраться, было немало… Он догадывался, что двигается ползком – зато в верном направлении! То, что Изряднов называл историей, Леша Бородин (А.Кирилец) – презирал; этот Изряднов был самый настоящий халтурщик… да и сам Леша тоже… То есть так мог бы подумать посторонний наблюдатель… Вот Бородин и рыл, и копал – точно крот; но в строгих исторических рамках… Хотя и покрытых мглой прошлого (извините)…
     Итак, Бородин (будем все-таки его называть А.Кирилец, раз уж человеку приятно) – А.Кирилец предпринял исторический экскурс – хотя и несколько смутный, на первых порах… Кое-что почитал и сообразил, что историку не мешает обзавестись собственной концепцией, иначе говоря – собственным взглядом на исторический процесс. Это неприятное открытие всё же мобилизовало следопыта. А.Кирилец придумал: богатырь – вот тема, да и выход… Выход, исход… Богатырь с его могучей неповоротливостью, неколебимым духом… Именно в этой неподвижности грозная сила! Устрашение врагу… Ибо богатырство есть понятие историческое – о чем, собственно, уже говорилось… Причем – аспектов открывалось невероятное множество! Богатырь и его конь… Конь и его сбруя… Малолетство богатыря… (А.Кирилец имел в виду юные годы – но «малолетство» звучало как-то точнее по отношению к древнерусскому наречию).
     В общем, А.Кирилец приступил.
     «Стольным Киев-град назывался, будучи столицей», - сообщил исследователь будущим читателям.
     Выходило, однако, неладно…  Главным образом – с Киев-градом. При чем тут Киев, спрашивается? Речь-то идет о Пустом Угле… А.Кирилец с грустью подумал, что вот и он, с его исключительно непредвзятой точкой зрения, попал в лапы стереотипов… Что же говорить о других!
     Ну и потом: хотя родство слова «стольный» со «столицей» - неплохое наблюдение, тут, в какой-то степени, успех принадлежит не только ему; об этом уже писали другие авторы (допустим, авторы школьных сочинений, неохотно признал А.Кирилец).
     Короче говоря – и стольный Киев-град вылетел из сочинения вон.
     Получалось, дальше исторического понятия богатырства было не двинуться… Прилип А.Кирилец к этому историческому понятию – точно бычок-смоляной бочок, право… Как говорится, ни вздохнуть, ни оглядеться по сторонам…
     Всё же А.Кирилец написал (чтобы уж хоть с чего-нибудь начать):
                Богатырь и камень
     Лежал посередине деревни камень, ни объехать, ни обойти. Никто не решался бросить вызов глупому природному парадоксу. А на краю деревни жил богатырь, на глаза добрым людям не показывался, чтобы не пугать до времени. Проходит сколько-то лет, камень всё лежит, да и богатырь тоже… Всё что ни было в той деревне – давно быльем поросло; а камню ничего не сталось! То же и с богатырем: кулаки пудовые, будто на потеху, глаза горят, как у шахтера…

     А.Кирилец перечитал своё сочинение, понравилось… Учитывая, так сказать, что это первые шаги… Хорошо, похвалил себя А.Кирилец, что он выбрал метафорический язык древних россказней – в смысле, сказаний. А как иначе прикажете приблизить доисторические времена, когда и зарождалось русское богатырство как понятие историческое (А.Кирилец чуть не поперхнулся этим историческим понятием, которое так и лезло в рот)…
     Историк призадумался. В его голове замелькали будущие сочинения – как, например, чудо-богатырь впервые двинул большим пальцем – неважно, руки или ноги - и к каким последствиям это привело… Это были, конечно, не более, чем поэтические бредни – и всё же в этом бреду (поэтическом бреду) – что-то брезжило… Как и во всяком гаснущем сознании, если верить медикам… Брезжило, мерцало… Какие-то дрожащие контуры, те же избы, крепкие, точно в мультфильме; камни…
     Между прочим, камень (раздумался далее А.Кирилец) – в чем-то символ. Богатырь-каменная головушка… Камень-богатырь… На одну ладонь посажу, а другой прихлопну…
     А.Кирилец взялся за следующее сказание. Тут из-под руки сочинителя выскочил великий еврейский князь – вот уж, точно, открытие! На деле же никакого открытия не было, а просто А.Кирилец попытался создать альтернативную фигуру, внести в повествование интригу – вот откуда вылез таинственный князь… Притом, что еврейский князь никак не был, по мысли автора, врагом чудесного богатыря, хотя и казался отчасти себе на уме - в том смысле, что был весьма не глуп, а умен и пронырлив; иначе говоря, имел живой пронырливый ум.
     А.Кирилец перевел дух, скользкая тропа первооткрывателя звала и страшила одновременно… Или вычеркнуть этого великого князя? Тем более, фигура он скорее виртуальная… Виртуальная-то виртуальная, зато никого не оставит равнодушным… А.Кирилец перечитал написанное и сам непроизвольно сжал кулаки, так на него подействовал дух истории; как чад. Поскольку история не одни только ландыши (вот откуда выпрыгнули эти ландыши? А ниоткуда, просто в каждом человеке сидит этакий ландыш – так сказать, до поры до времени, как мина…).
     …Великий еврейский князь имел странную повадку, писал несколько возбужденный А.Кирилец. Всякое утро, отойдя ото сна, он выходил на кривую улицу и созывал честной народ.
     Тут летописец запнулся; он, между прочим, так и видел честной народ, столпившийся на поганой улочке, – как они там невнятно гудят… А князь, в свою очередь, пересчитывает беззащитных людей кривым пальцем… Конечно, ничего этого писать было нельзя. И даже не то чтобы нельзя… Короче, это следовало отдельно продумать; живая картина, однако, не шла из головы.
     Как всё-таки укрепляют эти исторические экскурсы, говорил сам себе слова поддержки А.Кирилец. Как потворствуют!
     На его красивом лице отныне, помимо иронической гримасы, утвердилось несколько возвышенное выражение блажи… блажи, гармонии… Это утробное, младенческое выражение пристало Бородину, как корове седло, – зато шло, безо всяких сомнений, А.Кирилецу… Такие эпизоды известны в культурной истории… проза Шеншина… пленительные стихи Фета… Хотя сам А.Кирилец и не претендовал, по крайней мере – вслух… В общем, в какой-нибудь месяц человек преобразился так радикально, что в пору было обращаться к специалистам. Ему даже пришло в голову, что он может попробовать себя как писатель – почему нет? То есть попытаться зафиксировать черты прошедшего времени именно в художественной прозе. А.Кирилец придумал и название: «Прошедшее время»; вот ведь… То есть это название должно породить целую цепочку аллюзий: «прошедшее время» как форма русского языка из грамматики – но это поверхностный пласт, невинное значение. А по сути – минувшая эпоха, шикарный плацдарм для измышлений…
     Так на свет божий появился рассказ «Стукач», ироническое сочинение с нравственным подтекстом.

                С т у к а ч
     В 1932 году в Калуге издавался журнал «Стукач». Это чистая правда – «Стукач». Название должно было развлечь читателя – в том смысле, что всегда смешно, когда раздается непредвиденный стук…
     И вот там была рубрика «Молчаливые герои». Имелось в виду, что настоящий герой всегда молчалив, как нашкодивший заяц – как бы ни сложились обстоятельства.
     Итак, стоял, как уже сказано, 1932 год. И в секретный отдел НКВД взяли на службу двухмесячного карпа. Экземпляр был не мал, но и не велик: два месяца есть два месяца.
     Карп плавал по служебному аквариуму и первое время просто таращил глаза, потому что начальник секретного отдела, Дзержинский (кстати, однофамилец известного артиста) – так вот, этот Дзержинский хотел, чтобы карп пообвыкся. Наблюдатели, которых, естественно, приставили к карпу, уверяли, что он и пообвыкся. Например, научился делать «мертвую петлю» - причем, безо всякого смысла. Это не был, допустим, День Авиаконструктора – да и не в этом дело… Карп, однако, старался, охотно открывал небольшой рот. Дело дошло до того, что охранник начал отдавать честь карпу, хотя у того и не было погон.
     Таким образом, к карпу присматривались, пытались разобрать, что это за птица. Карп, в свою очередь, подавал лапу – в переносном, конечно, смысле; в общем, делал всё, что мог.
     Тем временем в стране происходили перемены. Наступила зима. Начальник секретного отдела посадил карпа в твердую фуражку, решил показать ему город или, по крайней мере, задний двор.
     Пошли.
     Карп молча смотрел на учителя, а тот, хотя и был испытанным, потертым человеком, - ни с того ни с сего вообразил, что у карпа имеется всего один глаз! Один-единственный, будто шило!
     Это чистой воды недоразумение закончилось для карпа плохо: он получил пулю в лоб и больше не мог плавать в аквариуме. А начальник секретного отдела, наоборот, пошел в гору. Эта гора была изрядной высоты, и вот он шел и шел, покуда совсем не скрылся из глаз.

     Так писал А.Кирилец, поэт и гражданин (это, по-моему, ничуть не обидная шутка).
     А тем временем за землянами наблюдали внимательные глаза…
     Ну кто в состоянии поверить в такую чепуху?!
     Однако – наблюдали…
     Точь-в-точь как в романе знаменитого писателя…
     Это были глаза незваных космических гостей.
     А Пустой Угол в это самое время жил беззаботно, со стороны могло даже показаться – бессмысленно… Хотя, конечно, смысл был.
     Ветеран Кондратий Тимофеевич Паук втягивал железной ноздрей воздух.
     Роза Ильинична Чумизина, старший библиотекарь, точно мать Тереза, собирала вокруг себя страждущих – всяких там пчеловодов… медоваров… защитников родной истории… Будто эта родная история была инвалидом… или вообще – смертельно больной… Защитники вились вокруг Чумизиной, как пчелы – хотя и безвредные; ни жала, ничего…
     Получал очередную медаль директор Комбината; и – привычно выбрасывал вперед правую руку. Солнце освещало красивый профиль…
     Сочинял свою Историю города Валерий Изряднов.
     Сочинял альтернативную Историю (подлинную) Кирилец-Бородин.
     А над Пустым Углом, точно ветер перемен, неслась могучая вонь, даже несколько эпического свойства…
     Перемены и настали; да только когда горожане спохватились, было поздно, ничего изменить было нельзя.

     Г л а в а  5
     По земным меркам Лу был самым настоящим богатырем. Однако по космическим масштабам… Всё же он был велик, богатырь не богатырь…
     Та же медлительная повадка, приоткрытый от удовольствия рот, куда могла бы по недоразумению залететь птица… В будни Лу ничем особенным не занимался, зато в праздники так надувал щеки, что те от напряжения начинали пламенеть, как розы.
     Лу был красивым малым, особенно со спины. Эта спина была вроде могучей горы или хотя бы возвышенности – просторная и необъятная. На такой спине можно было бы разместить небольшую деревню, как в истории про рыбу-кит. Но слава богу, помимо Лу, на его планете (эта планета, если вы помните, называлась Спелый Плод; спелый, зрелый,,,) – так вот, на его планете все были изрядного роста и в своем роде безошибочной комплекции. Так что не было охотников поселиться на чужой спине. У жителей Спелого Плода была другая проблема. Это была проблема отчасти деликатного свойства, как, допустим, какое-нибудь стихотворение. Понятно, что даже разучив слова, ты их выкрикнешь не всякому, а будешь лилеять… Хотя это и не самое точное сравнение…
     Уже говорилось, что население планеты Спелый Плод развивалось преимущественно сидя. Это была сидячая цивилизация. Сохранились кое-какие предания, в них можно было различить отдельные приметы прошлого. Так вот, давным-давно они так же сидели на своих табуретках – но где? В гигантском цветущем саду!
     Современный читатель может вообразить, что было дальше: дальше, мол, они загадили собственную планету и вышли с плакатами… Так оно и было, как раз: загадили. Оглядевшись одним прекрасным утром по сторонам, они обнаружили, что сидят среди больших и маленьких гор; где-то на горизонте виднелись настоящие горные хребты… Это был не случайный, не разовый эффект, а результат многовековой  деятельности усердного и терпеливого народа; кругом лежало и стояло, возвышалось и сиротливо маячило, то есть маячили эти самые… отходы… А поскольку никакой особенной деятельности у жителей Спелого Плода никогда, в силу установившейся традиции, не бывало, они просто сидели на стульях, кормились плодами своего щедрого мира – ну и всё… Вот и отходы…
     Но и это бы ничего; сидели бы и дальше, что ж… Однако мест для сидения стало катастрофически не хватать! Так что какие-то стулья пришлось устанавливать буквально в эпицентре; что-то вроде нашего Тибета…
     Так родились первые запреты, по сути – один-единственный Запрет… Есть-то можно было вдоволь, как и раньше, а вот отхожее место ищи где хочешь, только не здесь… Вроде как – открой свою Америку! А уже вслед за Запретом родилась другая идея – экспорта. 
     Пришлось встать со стула и расправить крылья…
     Лу и встал… Так и стоял, как чудо-богатырь, но горы все-таки были выше…
    
     На окраине Пустого Угла выросла новая высокая гора. Ну, высокая-невысокая… Важно, что раньше ее тут не было, а вот появилась…
     Феномен в сентябрьской дымке казался голубым, на деле же был темен, как уголь.
     Гору приметили не сразу, а лишь тогда, когда сменился ветер. Тут и выяснилось, что новое природное сооружение крепко пахнет. Это была та самая вонь, которую учуял бдительный Паук, она неслась над беззащитным городом…

     Г л а в а  6
     Теперь уже история странного нашествия (а позже разъясниться, что имело место именно нашествие) – так вот, эта история от нас теперь так же далека, как падение какого-нибудь Тунгусского метеорита. Поэтому довольно трудно разобраться: кто виноват? Ну вот кто?! Неизвестно, потому что все горожане старались, так что в отдельно взятом городе родилось даже что-то вроде национальной идеи; возник фактор, объединяющий людей в стаю единомышленников…

     Роза Ильинична Чумизина (а она только номинально заведовала библиотекой, на деле же, скорее, была покровительницей всяких добрых начинаний) сидела в своем кабинете, окруженная соратниками; как Тимур и его команда в штабе.
     Говорили о чудесном феномене – той самой горе, что родилась в одночасье и стала, как сторож, у ворот любимого города…
     Обменивались мнениями вполголоса. Боялись спугнуть удачу, что ли?
     Одна пчела (это была женщина, она скинула оранжевый капюшон, и вот стало видно, что скорее всего это женщина) заметила:
     - Не сторож, а страж. Сторож на каком-нибудь складе… А тут именно природа… она молчит из последних сил!
     - Как же молчит? – не согласился предводитель защитников истории. – А запах, запах?
     - Это чернозем, - сказала прежняя пчела. – Здоровые силы земли…
     Историк скривился. Он хотел заметить, что не мешало бы пригласить дополнительные силы… какой-нибудь ОМОН, голубые береты… или зеленые? Но ничего говорить не стал, припомнив, что он и сам  з а щ и т н и к  - так что как бы не пришлось лично выходить в чисто-поле…
     Воевать историк не хотел. И дело не в трусости, трусом он не был – а просто у него абсолютно другие интересы… те же компьютерные игры, причем на самом серьезном уровне; ну и потом он отвечает за себя перед людьми… То есть, конечно, не за себя, а за общее дело…
      Валерий Викторович Изряднов (это был тоже историк, но не рядовой любитель, а совсем наоборот) сидел за соседним столом, листая журнал. Ему не нравилось сидеть просто так, а хотелось что-нибудь законспектировать, только он не мог придумать – что именно; вот он и сидел, прислушиваясь к разговору.
     Дурацкая гора его не интересовала вовсе, хотя – как знать? В голове начали роиться привычные заголовки: «Запах: история мужества»… Ну, конечно, не так прямо… Но всё равно… Тем более, воодушевляясь, придумывал Изряднов, до сих пор еще не написана история этой самой службы, где дворники… Комбинат благоустройства, что ли? Однако при чем тут дворники? Гора такая, что нужна не метла, а бульдозер… да и то…
     Чуть поодаль сидел, тоже уткнувшись в журнал, соперник Изряднова, патриот А.Кирилец. Обывательские разговоры о неизвестной горе вызывали у него раздражение. Сейчас будут спорить до хрипоты, не зная, так сказать, собственных корней… Вот откуда взялась фамилия Баранов? Просто ради примера? Если, допустим, исключить барана?
     А.Кирилец ёрзал на своем месте, порываясь вставить едкое словцо, только не мог придумать – какое…
     Ну а Роза Ильинична сидела на своей табуреточке, как именинница. Она и всегда говорила, что Пустой Угол, благодаря административным хлопотам и просветительским заботам руководителей города – не совсем город… А город-сад! И вот теперь это самым непредвиденным образом подтверждалось… Неясно только было, насколько новоявленная гора – результат заботы именно городской Администрации… Но так или иначе…
     - Друзья мои! – выговорила Роза Ильинична. – Для нас с вами, как видите, делается всё возможное… Для нас, для каждого горожанина, вне зависимости от профессии, увлечений…
     - Цвета кожи, - робко подсказала невидимая до сей поры девушка, каких в старину называли приживалками.
     Присутствующие вздрогнули от этого цвета кожи; цвет кожи был лишней деталью, уж как хотите… Розе Ильиничне Чумизиной, однако, эта подробность понравилась. Она поощрительно закивала невидимой девушке и, возвысив голос, добавила:
     - Та же «Хижина дяди Тома»… В этой книге нет ничего плохого, несмотря ни на что…
     Тут, надо признать, Роза Ильинична запнулась и несколько растерялась. Вот куда может вывести человека вдохновение: куда угодно!
     Всё же к выступлению Чумизиной отнеслись сочувственно. Её лепет никого не напугал, потому что ко всему такому тут давно привыкли; ну а искренность Розы Ильиничны не вызывала сомнений. Искренний человек, что бы ни сболтнула; неутомимый в своей искренности…
     - И вот что я вам скажу, - снова взялась за дело Чумизина. Теперь уж она говорила не так торжественно, а скорее по-домашнему; как видно, в голове у нее родилась еще одна мысль…
     - Можно судить да рядить сколько хотите, - говорила Роза Ильинична, всё более сбиваясь именно на домашний, кухонный лепет. – Говорить, говорить… скоро сказка сказывается… Я хочу сказать, что лишенные опоры, мы с вами всё равно что дети без перил… то есть на мосту, лишенном перил… Движемся на ощупь, как немые…
     - Слепые, - прошелестела прежняя невидимая девушка, но Роза Ильинична только махнула рукой. Её опять подхватило вдохновение и несло, как челн по волнам (а челн – это такая лодка; утлая лодочка).
     В общем, Роза Ильинична Чумизина придумала. Её выдумка была отчасти проста, ну и что ж. Зато давала надежду на эти самые… перила… Короче говоря,  Чумизина предложила составить делегацию и прямиком направить стопы к руководителям города.
     - Этот источник, - заверила она слушателей, - подкрепит нас.
А никто и не сомневался…

     (Напомню читателю: всё это время, пока шли совещания и дискуссии, гора стояла на прежнем месте, никуда она не делась. И, естественно, над городом летел запах… Старожилы, если бы их спросили, если бы в Пустом Углу имелись старожилы, - не упомнили бы подобного сентября!)

     Пустой Угол неплохой город, в нем имеется всё необходимое для жизни. Есть и своя Администрация, четырехэтажное здание, лишенное индивидуальности, поскольку наши чиновники не выскочки и на индивидуальность им плевать…
     А вот народу служит в Администрации, действительно, много, что правда то правда. Столько народу хватило бы, пожалуй, на небольшой город; они бы все могли там жить, что-нибудь делать, возможно даже, могли бы положить начало новой породе людей… Хотя это, скорее, мечты – новая порода. Ну, появлялись бы на свет маленькие чиновники – точь-в-точь такие же, как их родители, только меньше; в маленьких дорогих костюмчиках, в начищенных ботиночках, одинаковых галстуках…
      Но повторяю: всё это красивые мечты; допустим, Чернышевский мог бы написать свою повесть на их материале; мол, что делать? А так – что ж?
     При этом само здание городской Администрации было как бы овеяно тайной. Хотя, казалось бы, с чего? Заурядное четырехэтажное логово, если перейти на язык поэзии… И всё же – тайна… Возможно, она гнездилась в самой идее избранности, обрекавшей заурядных чиновников на лихорадочное рвение: служи! Причем с таким выражением лица, будто ты не человек, а орден… Этакий бег наводил на мысль об аскезе. Да это и была аскеза! Дождь ли, град… Когда кому-то доступен диван и тапочки – тебе надлежит бежать, сотрясая крыльями; будто рыба-меч! И в лицах что-то напоминающее кесарей; кесарей, мартовские иды… То есть служение в полном смысле слова, будто в детстве, на пионерской линейке… Утренний ветерок, зубная щетка…
     Их, кстати, даже было жаль. Почему? А вот почему: за этих людей некому было заступиться. Именно некому: вокруг ни человека, ни зверя, ни птицы, одна лишь административная пустыня. Точно в стихотворении «Анчар»… Вот почему их было жаль, хотя – именно по природным данным – их жалеть было не за что. В каждом столько жизненной силы – ух сколько! Точно карбонат на прилавке…
     Всё же администраторы не были все на одно лицо. Кого-то отличала хозяйственная нотка, и он при всяком удобном случае отдувался, выпуская сквозь ноздри пар. То есть сразу становилось ясно, что этот администратор – крепкий хозяйственник. Такие герои чаще всего выходили из руководителей какого-нибудь строительства; там уж, где они строили, давно не видно было и следа человека, а только вился дымок, как в древние времена нашествия, - а этот строитель был по-прежнему крепок и отлично руководил. Причем даже вирус тут был бессилен – допустим, грипп… Все этому немного удивлялись, а он гудел, что спасается, мол, кипятком… Каким кипятком, господи? Что, водку нынче уж и кипятят? Короче – человек не болел, да и бог с ним! Зачем болеть? 
     Эта Администарция была целый Вавилон, правда… Гигантский выбор, если бы кто-то вздумал выбирать…
     Помимо бывших строителей, тут вились и кружили бывшие вожаки молодежи. Эта молодежь давным-давно состарилась, а вожаки были как новенькие! Непослушные вихры… Как им это удавалось, как? Ну вот вставили зубы, это доступно. А дальше? Где они раздобыли глаза – раздобыли и смотрят на мир, как в разгар пятилетки?! Абсолютно искренне смотрят, так что даже жаль все эти пятилетки – что ж теперь?.. Белые рубашечки, подумать только… Может, они и место в трамвае уступают старикам? Это, конечно, вряд ли. Во-первых, в Пустом Углу нету трамваев, а во-вторых, у этих наследников идей имеются машины, потому что они никогда себя не щадили – вот у них и есть машины…
     В самых уютных гнездышках в Администрации расположились дамы. Вот уж где чувствуется женская рука! Даже две руки, так сказать, пара лебедей… цветы, салфеточки, а иногда и ширмы – немного в восточном стиле; то есть ширмы с невнятным пейзажем… в тон зеленому чаю…
     Зеленый чай там, кстати, в моде. Притом, что он нисколько не вкусный… Однако – в моде. Чай, и какие-то  х л е б ц ы (совершенно не сладкие, между прочим). Такой выбор, между тем, не случаен: всё это природные дары, кладовая солнца… И вот, в трудные, изнурительные будни неплохо подкрепить себя чашечкой зеленого чая; зеленого чая – а уже потом – шоколадом
(г о р ь к и м) и кофе (сладким); и этими самыми, штруделями (их производство совсем недавно освоили в кафе Администрации; хотя – какое там кафе? Просто неплохо оборудованный буфет…).
     О самих административных дамах что-либо сказать затруднительно. Что тут скажешь? Служит, допустим, одна такая дама в Отделе кадров; красивая, статная, чудесная пудра на лице… Но вот не может удержаться от какой-нибудь поэтической вольности (потому что женщина – всегда женщина); и во всякую свободную минутку эта дама пишет  д о н о с ы; после зеленого чая – донос; после кофе – донос; после шоколадки – снова донос. Кто-то предположит, что это - обычная мания, или возведет на начальницу Отдела кадров напраслину и брякнет, что та обыкновеннейшая сволочь, несмотря на дивную стать и на этакий румянец достоинства… Сволочь!
     А дама никакая не сволочь (её фамилия – Пострельчук); просто донос для нее – форма самовыражения; она таким способом снимает стресс, потому что сидит в своей бумажной тюрьме, как царевна-лебедь; а принц всё не является, тем более, что этой Пострельчук уже пятьдесят шесть лет, так-то; тут и не такие берутся за перо…
     …Удивительно, что среди этих администраторов (заметьте: администраторов, ошалевших от служения людям!) попадались и совершенно исключительные экземпляры. Настоящие дива природы! Был, например, Владимир Николаевич Тукляев, человек, маленько похожий на Тацита… То есть даже никакие самые идиотские решения (принятые по долгу службы) не могли стереть этот след. Тацит! В лице его, правда, то и дело мелькала какая-то мысль; как весенний грач…
     Втихомолку Владимир Николаевич  ч т о  -  т о  писал. Вот что? Может, мемуары? Или наоборот – какое-либо произведение о родном городе (а уже говорилось, что жители Пустого Угла были благодарной публикой и неутомимо сочиняли какие-то пасквили на родной город… То есть, конечно, не пасквили, а скорее панигирики… Допустим, одна тетка написала сочинение: «Здравствуй, Пустой!» Называется, давно не виделись…
     Вот и Тукляев тоже…
     А всё дело в том, что по роду своей работы (Тукляев был заместителем Главы Администрации по духовности) ему натурально приходилось иметь дело со всякой дрянью – в переносном, конечно, смысле. Так, на стол ему легла перепечатка из областной, что ли, газеты… В общем, Тукляев бегло проглядел  м а т е р и а л ы…
     Недавно, узнал, Тукляев, было сделано открытие: Израиль не государство, а мираж, воздвигнутый испарениями (тут Владимир Николаевич вздрогнул и посмотрел через плечо. Хотел сплюнуть, что ли?). Эти испарения, читал далее Тукляев, клубятся над Мертвым морем, повинуясь злому умыслу… или, скорее, не злому умыслу, а природной прихоти, стихии…
     Данное открытие сделал профессор Урчанский, который был известен и раньше; это был профессор подвального типа, андеграунд… То есть его открытия передавались из уст в уста, кое-где он был зачитан до дыр…
     Сам же Урчанский – интеллектуал в полном смысле слова, как голова профессора Доуэля. Подсчитал всё в процентах, вышли страшные цифры. Убийственные! Выявилось, что каждый второй в нашей стране – алкоголик, даже каждый первый…
     В общем, депутаты получили выжимки, то есть выдержки из страшного доклада; по залу прокатился самый настоящий гул.
     Это гудели депутаты, причем безо всяких микрофонов.
    
     Как видите, Тукляев вынужден был перемалывать в голове огромное количество разнороднейшей информации – будто завод по переработке мусора, честное слово. Ну и поэтому уже дома Владимир Николаевич безо всякой причины задумывался. Ему хотелось в конце концов сделать что-нибудь стоящее – причем не хозяйственного плана, а в том духе, что делают художники или, допустим, дизайнеры…
     Тукляев принялся сочинять пьесу. Можете себе представить? И это притом, что в театре последний раз он был, когда учился на втором курсе в педе… Хотя в тот раз ему и понравилось…
     В общем, он затеял сочинить пьесу, а потом взять да и предложить ее под псевдонимом какому-нибудь режиссеру… причем авангардного толка, а не чистой воды реалисту… (в своих раздумьях Владимир Николаевич додумался до того, что реализм отчасти устарел; додумался – и сам перепугался!).
     В общем, Тукляев написал:

                СЛУЧАЙ    НА   ОХОТЕ

Действующие лица:

Сталин
Надежда Аллилуева (вернее, только ее цветастая шаль)
Молотов
Фотография его жены
Ворошилов
Фотография его жены
Главный егерь Арон Франкенштейн
Троцкий (в виде праздничного блюда (рагу)

               


                П р о л о г
     Сцена пуста, как музейный зал, приготовленный для просмотра одной картины. Такое зрелище разочаровывает только дураков, которые принимают этот минимализм за экономию; а внимательный зритель вчитывается и вчитывается, вчитывается и вчитывается…
     На задней стене (она выполняет роль экрана) высвечиваются два фотографических изображения: на одном маленький И.Джугашвили (в первом появлении это испуганный грузинский мальчик с гладко зачесанными волосами), во втором – мальчик того же возраста довольно идиотского вида. Мальчики не очень похожи, хотя они братья-близнецы… Вот ведь…
     Далее изображения начинают меняться,  р а с т и.  И.Джугашвили предстает уже небритым юным бандитом, а тот второй имеет вид глупее прежнего; толстая слюнявая дрянь…
     Наконец И.Джугашвили уже никакой не Джугашвили, а Сталин! Как говорится, не ждали… Что же касается братца, то он, видно, вообразил себя императором, которому всё позволено: сидит и прямо перед объективом ковыряет в носу! Причем сразу в обеих вывернутых ноздрях…
     И наконец последнее фото. Два портрета, подчиняясь воздействию тайных сил, сливаются в один. Вот так номер!
     Ну а дальше – пошло-поехало…

(остается добавить, что этот маленький парад изображений может сопровождаться звуками или даже музыкой – если сыщется чудак, которому захочется при подобных делах наслаждаться музыкой).

      Как видите, начало получилось неплохое, Тукляева вполне можно было принять за молодого растрепанного драматурга, у которого нету ни кола ни двора. Сам Владимир Николаевич Тукляев, однако, был вовсе не растрепан, а носил смуглую лысину, так что его красивая голова даже поблескивала, если на нее падал свет (допустим, свет далекой звезды… Но это шутка, поэтическое вкрапление). Что же до самой пьесы, с ней всё было в порядке. Хорошее название настраивало зрителя, чтобы он готовился: случай на охоте, придуманный Тукляевым, был трагическим и имел некоторый подтекст. На охоте должны были убить жену Сталина, Алиллуеву – якобы случайно… А потом вышло, что и на деле случайно, просто егерь Арон Франкенштейн неверно зарядил ружье; то есть так подмазал пулю, что она полетела не туда… Тукляев не очень-то разбирался в оружии – откуда? Но намеревался навести справки…
     И вот должно было развернуться следствие, прямо в Кремлевских палатах, где удрученный вождь, несмотря на горе, сам себя держал в ежовых рукавицах, так-то… То есть Кремль выступал будто свидетель трагедии, будто наследник славных традиций. Его (Кремль) тоже можно было сделать действующим лицом – в конце концов Тукляев не намеревался становиться на путь примитивного бытописания… да если бы и намеревался…
     Короче говоря, заместитель Главы по духовности мучился из-за вдохновения: было непонятно, что с этим вдохновением делать? Как распорядиться? Хуже всего, впрочем, было то, что он никак не мог продвинуться дальше вступительных ремарок, никак не мог добраться до реплик (а в пьесе должны были быть и реплики, знал Тукляев); его герои безмолвствовали, хоть тресни!
     И вот (был четверг… или не четверг? Какой-то день недели был точно) к Тукляеву явились ходоки. Руководитель чуть не обалдел от удивления: натуральные ходоки, запыленные (почудилось Тукляеву), а главное – с каким-то причудливым запахом… как весной в поле, если вам случалось там проезжать… Тукляев со своим вдохновением временно оторвался от жизни и недоумевал: что за запах? В то время как весь Пустой Угол уже точно знал, что пахнет говном…
     Всё было, однако, не так просто.               

     Г л а в а  7
     У Володи Ульянова была сестра Нюня, они вместе играли в лапту. Володя играл ловко и с азартом, а Нюня, наоборот, пряталась в грядках… Ну-с, что же дальше? А дальше ничего, просто, вспотев, как черти, шли ужинать. Их, кстати, нянюшка так и звала: «черти», особенно Володю. Говорила: «Чумазый черт» и, крестясь, прибавляла по обычаю безграмотного люда: «Спаси и сохрани!»…

     Странный рассказ возник в голове Тукляева, когда явились ходоки. Руководитель подумал мимолетно, что вот и к нему идут люди, тянется невидимый поток… Так и подумал: невидимый поток, хотя гости были ясно видны.
     Это была группа горожан с активной жизненной позицией, граждане в полном смысле слова… Во-первых, естественно, Роза Ильинична Чумизина. На ее лице светилось красивое исступление, она-то первая и ворвалась в кабинет…
     При виде вестников Тукляев отступил на несколько шагов. Теперь он стоял, вплотную примкнув к новому портрету в полстены, на портрете был нарисован император Наполеон. Это был подарок местного художника Артура Заречного – естественно, со смыслом. Смысл, впрочем, был не очень ясен – зато сам Наполеон хорош! Абсолютно достоверный, как в битвах Фэнтэзи… Рядом с Наполеоном Тукляев смотрелся неплохо, они, кстати, были похожи, потому что художник отчасти польстил императору, придал черты Владимира Николаевича. В этом, собственно, и был смысл: в сходстве!
     В общем, руководитель попятился, но взял себя в руки и выговорил своим красивым мертвым голосом: «Прошу».
     А Чумизину можно было и не просить, она так и пёрла… На груди метались надетые по случаю мониста, наполняя Тукляевский кабинет степным звоном. Вослед Чумизиной вошли и остальные: ее помощница и активистка Оля Крякова, пожилая девушка с беспокойным выражением лица. Откроем секрет: это Оля Крякова сочинила книгу «Здравствуй, Пустой!» - целую книгу! Редактор в издательстве долго не соглашался взять книгу в работу, и вот почему: он никак не мог поверить, что это, точно, книга, принимал ее за самые разнообразные предметы обихода, короче говоря, вёл себя как дурак и формалист. Однако Крякова только с виду напоминала средних размеров мышь, на деле же была бойцом! Ого, мышь! Если и мышь, то, так сказать, о трех головах, как какая-нибудь Мышильда!
     В общем, в ответ на свои сомнения редактор получил под нос сразу несколько угрожающих писем горожан, жаждавших прочитать сочинения Кряковой о родном городе; а главное, получил гарантию, что книгу оплатят из средств городского бюджета… То есть после традиционных гонений книга Кряковой всё же пришла к людям, тут уж было ничего не поделать…
      Далее виднелась фигура Валерия Изряднова. Еще бы! Уважаемый человек пришел специально, чтобы напомнить власти о ее уязвимых местах. В смысле, чтобы указать, на каких участках следует действовать еще эффективнее (хотя, между нами говоря, эффект уже и так превзошел всякие ожидания). Тем не менее, Изряднов был как бы рупором общественного мнения, кривым зеркалом… Несмотря на литературные пристрастия, у Изряднова имелись кое-какие идеалы – вот вам и кривое зеркало! В общем, Изряднов также вошел в кабинет, заранее потирая руки.
     А уж за Изрядновым явились и остальные. Кое-кто даже совсем неизвестный, не отмеченный никакими талантами… И это притом, что Пустой Угол – город талантов! Такой приговор укрепился за нашим городом именно оттого, что талантов тут исключительное множество – как в лесу! Буквально у всякого есть какая-либо отметина. Те же книги о городе, даже с художественным уклоном; то есть в этих книгах имеются яркие вкладки, в том числе и о лыжном кроссе или к пятидесятилетию какого-нибудь горожанина; в конце концов пятьдесят лет не возраст, если тебя интересуют и новости в газете, и кроссворды; кто-то рисует лесные узоры на обыкновенных досках из-под морковки… Примеров немало; одна учительница освоила коклюшки, причем уже будучи старухой! Стала даже мастером, у нее не было соперников, больше никто понятия не имел, что за коклюшки…
     Люди заполнили кабинет Тукляева и стали неподвижно. Это их так заворожил император Наполеон; стали, будто немые камни. Сам Тукляев только молча шевелил губами, разволновался. Он уже очень давно не видел столько людей в одном месте; следовало немедленно принять какое-нибудь решение, хотя люди были безоружны и никакие не разбойники. А Тукляев именно взволновался оттого, что последнее время (много думая) придумал одну народную традицию: награждать особо отличившихся горожан орденом Емельяна Пугачева. Только в чем вот они должны были отличиться? Тут следовало уточнить; допустим, в час народного гулянья взяли бы какую-нибудь крепость… За народное гулянье, однако, никто не выписывает орденов, в области просто посмеются, и все… Ну а если не игрушечная крепость? А какой-нибудь вполне исторический объект? Но зачем его штурмовать?
     Так или иначе, завидевши толпу в своем кабинете, Тукляева именно ударила мысль про Емельяна Пугачева… Так сказать, не мешай добру-молодцу думу думати… Это затмение, впрочем, длилось только одно мгновение, и Тукляев вторично выговорил: «Прошу».
     Гостей приглашать дважды не пришлось; ту же Чумизину…
     Она привычно выступила вперед (еще более оттесняя к стенке с императором бледного Владимира Николаевича) и возвестила:
     - Уважаемый Владимир Николаевич! Дорогие друзья! Вот и настал момент, которого мы с вами понапрасну ждали.
     Тут Роза Ильинична прикусила язык, озадаченная причудливым заявлением. Дело в том, что ее организм был устроен таким образом, что слова выскакивали из нее, не сообразуясь с мыслями; тем более, никаких особенных мыслей у Чумизиной не было (помимо преданности. А уж преданность была!),
     Короче говоря, вышло так, что Чумизина и сама не могла сообразить, чего же такого они понапрасну ждали, на что уповали, а главное – причем тут последнее событие, эта вонючая гора, из-за которой ходоки и пожаловали в Городскую Администрацию…
     Пока Чумизина собиралась с мыслями, ее похожая на мышь соратница, Оля Крякова, высказалась следующим образом, нажимая на принципиальность:
     - Прямая обязанность Администрации, - проскрипела она, а больше ничего не смогла придумать.
     Что за прямая обязанность? откуда она взялась? откуда вообще могут быть какие-либо обязанности у Спящей Красавицы? А наша Администрация как раз имела этакий налёт, причем не из-за намеренного устранения от дел, а просто потому, что была красива; вот как хотите! и с точки зрения дизайна, и с позиций элементарного этикета… Это было, в самом деле, любовно обустроенное гнездо – наподобие теремка…
     Чего же они хотят, думал между тем духовный предводитель Тукляев. Возможно, мелькнуло в его голове, они пришли отстаивать городошную площадку? А на территории спортивного комплекса была когда-то такая площадка, для игры в городки. Но пролетело беспощадное время (привычно формулировал Тукляев), и площадка быльем поросла… В смысле – травой… Да и, чего уж там притворяться, люди успели позабыть, что за игра такая – городки; сам Тукляев, признаться, тоже точно не помнил… хотя досуг неплохой…
     Ходоки загомонили с новой силой. Тукляев вслушался, на всякий случай свёл брови...
     Скрипела что-то принципиальное Крякова, ее серое лицо поворачивалось в разные стороны, как флюгер; громко и внятно излагал Валерий Викторович Изряднов (а Тукляев не мог разобрать ни слова, будто внезапно оглох или сошел с ума); звонким птичьим языком заливалась Чумизина… Остальные почтительно вторили: ууууууу, ууууу…
     Тукляев окончательно перепугался. Как прикажете руководить людьми, тем более – вести их куда-то, высчитывать стратегию, если все вдруг, точно сговорившись, перешли на какой-то неведомый язык?!
     А это был никакой не неведомый язык, а просто Тукляев давненько не видался со своим народом, и вот они отвыкли друг от друга: Тукляев отвык от людей, а люди отвыкли от Тукляева; такая вот взаимовыгодная панацея…
     Тут-то и пришло спасение. Это спасение был Кондратий Тимофеевич Паук, он также был в числе ходоков. Потеснив единоверцев, ветеран легко выдвинулся в первый ряд и хрипло, но абсолютно внятно обрисовал картину.
     Выслушав, Тукляев дрогнул и непроизвольно зажал нос.

Г л а в а  8
     Может, кто-то слышал про Святой Грааль? Про Святой Грааль, про Валгаллу… или Шамбалу?
     Скажу сразу: это таинственные предметы, в обыденной жизни их практически не существует. Но вот духовный опыт человечества указывает, что все эти символы разбросаны божественной рукой и сиротливо валяются где-нибудь в предгорьях Тибета… Отдельные отщепенцы (конечно, «отщепенцы» в высоком смысле, отшельники) ходят по горным тропам, в надежде сыскать какой-нибудь атрибут.
    
     Наступил вечер.
     Владимир Николаевич Тукляев сидел, теперь уже один-одинешенек, в своем кабинете. Красивый человек за красивым столом…
     Вот, кажется, и пришло его время, с некоторым изумлением признавался себе лидер. Не рутинная чепуха, а возможность подлинного поступка; Тулон, так сказать… Тулон, Бородино…
     Владимир Николаевич слегка нахмурился, мысли ускользали, уводили от 
г л а в н о г о…  Это главное была неизвестной природы гора. Пирамида в Пустом Углу! Собственно, так и начинались великие цивилизации… Пирамиды, свитки… Тукляев беспокойно завозился за своим столом. Его, если признаться, давно томила мысль найти какие-нибудь следы… Так сказать, неопровержимые свидетельства того, что Пустой Угол не дурацкое порождение директив, а в некотором роде – закономерный результат эволюции… Причем в наступательном смысле, выше и выше… Тут очень не помешала бы летопись – сыщись такая в Городском архиве… А что? Такой ход никак нельзя было отвергать. Это вполне могло быть, то есть такая бумага, а лучше сказать – береста… Тукляев так и видел мутные завитки на коре дереве и, не стыдясь своего невежества, читал по складам… Стыдиться тут было нечего, это невежество только указывало, что Тукляев пытлив и любознателен, и вот складывает непокорные завитки: ети-на небеси… То есть не именно подобным образом, но вычитывает подлинную историю Пустого Угла, древнего пепелища.
     Конечно, Владимир Николаевич не слишком верил, что такая береста сыщется, скорее это был юношеский лепет зрелого человека… А тут явилась гора! Высокая таинственная гора… С причудливым запахом – так что ж! кто сказал, что подобные артефакты должны способствовать комфорту (и хорошо пахнуть)?
     В голове Тукляева сам собой сложился план. Это был план массированного удара по увечному сознанию горожан (хотя такая формулировка и выглядела чересчур празднично. А их всех ожидали будни). И все же, понимал вождь, следовало показать людям, что под их ногами не земля, а чистое золото – в смысле исторических останков… План замерцал в Тукляевской голове, как светофор; Владимир Николаевич схватился за карандаш. Прежде всего надо было нацелить людей, так сказать, сорвать пелену с глаз… Хотя эта «пелена» скорее могла читаться как стратегия; да неважно! Всё равно необходимо было немедленно разослать директиву по коллективам; пусть представят свои соображения, даже и в форме художественного отчета… Этот художественный отчет в первую минуту устрашил самого Тукляева – до такой степени от него повеяло культпросветработой в рамках отдельно взятого ЖЭКа. Пусть и так, в отчаянии решил Тукляев, лучше, чем ничего…
     Тут придется открыть одну тайну Владимира Николаевича, тайну этого «ничего». Дело в том, что, будучи назначен на свою должность зама по духовности, Тукляев вначале обрадовался: должность показалась ему в пору, то есть будто была выдумана как раз для него… А так оно отчасти и было: для него или для кого-нибудь подобного, для человека высоких, но смутных порывов. Таким и был Тукляев, ему всё время хотелось чего-то непонятного, как ежику, который никогда не видел моря. Из-за этой несообразности он мрачнел и глядел на подчиненных волком (притом, что в целом ему всё в Администрации нравилось, даже и буфет, который кто-то из коллег не чинясь критиковал). Таким образом, мрачность Тукляева скорее имела поэтическую природу: просто, по долгу службы, человеку требовалась какая-то духовная пища – а её, как на смех, было не сыскать! Вот Владимир Николаевич и смотрелся голодным демоном, а на деле был сытым и безопасным.
     «Поиск должен быть предпринят в каждом коллективе», - твердил, делая лихорадочные пометки, Тукляев. Оставалось придумать, что искать… Сам-то Тукляев понимал, даже, скорее, не понимал, а чувствовал… Ведь тут трудность заключалась в чем? Даст он, допустим, указание искать летопись – и все примутся искать летопись, а на что-нибудь другое (не менее важное) не обратят внимание… Что другое? Да что угодно, какой-нибудь хрустальный череп! Хотя хрусталь сейчас и не дефицит, это, слава богу, преодолели…
     Пусть ищут то не знаю что, неожиданно придумал Тукляев. Именно так и придумал, слово-в-слово: то не знаю что! О, тут откроются большие перспективы! Слава богу, люди в Пустой Углу талантливые, Пустой Угол (скользнул в знакомое русло Тукляев) вообще город талантов…
    
     Вечерело, подметил Владимир Николаевич с удовлетворением. Он гордился, что сидит на своем рабочем месте дольше других (это подмечали и дежурные, они, как няня Пушкина, знали кучу всяких присказок и называли Тукляева бычок-смоляной бочок. В том смысле, что человек буквально прилип к месту, так что кабинет некогда помыть).
     Гора, подумал Тукляев напоследок. Как быть с горой, как вписать гору в общий план, пока было не ясно…
     Тут уж я сам, подумал со вздохом Владимир Николаевич. Это – моё…

     А.Кирилец, сочинитель новой истории, не остался безучастным. Никому не говоря и слова, он писал, наплевав на признание. И правильно делал, всё равно никакого признания ему было не видать, он был искренним и пылким сочинителем, но мало чего знал. Богатыри (это была его тема) смертельно надоели и ему самому; а больше ничего, повторяем, А.Кирилец не знал… И этого-то не знал тоже, но тут уж можно было обойтись интуицией и намеками…
     Так А.Кирилец и поступал.
    
     …Был такой Чудило-богатырь, сообщил А.Кирилец предполагаемому читателю. Уже одно имя указывало, что богатырь был скор на расправу, как феникс-ясный сокол. А.Кирилец призадумался. В сказках, откуда он отчасти черпал материал, было полно неразберихи, просто не хотелось усугублять… Почему, спрашивается, Феникса звали Ясным соколом? То есть наоборот? Да и, кажется, не Феникс, а Финист… А что толку? Какой такой урок добру-молодцу? Лежи на печи да считай кирпичи, раздраженно срифмовал Кирилец.
     Чудило-богатырь, кстати, как водится, лежал на печи (тут Кирилец не придумал ничего нового).
     А.Кирилец вздохнул. Сказка, то есть легенда о богатыре определенно буксовала; получалось что-то вроде истории про Илью Муромца, никакой заслуги самого А.Кирилеца в этом не было.
     …Лежал Чудило-богатырь на печи, но однажды получил божественное предписание: сходи к колодцу (А.Кирилец с изумлением перечитал про предписание, но в целом остался доволен; такое было очень возможно во времена слабо развитой письменности, на уровне черточек).         
     Богатырь встал и пошел к колодцу, но он не знал, где в деревне колодец и блудил целых три года, крутясь, как уж. Наконец, вышел к колодцу, а в нем Щука-искусница…
     Тут А.Кирилец едва не заплакал. Вот что за парадокс? Куда ни сунься, всюду  уже побывали… Та щука, утешался Кирилец, однако жила в проруби; выходило, что его версия все-таки альтернативная: колодец взамен проруби. Утешение, конечно, было так себе, хрен вместо редьки…
     А.Кирилец пересчитал исписанные листочки. Вышло – три, не густо, но число, так сказать, заветное… Как перед молодцем три пыльные дороженьки, куда ни пойдешь, своя судьба… Коня потеряешь, головы не снесешь, вот она, народная традиция…
     Смешно сказать, но в обыденной жизни А.Кирилец преподавал в торговом техникуме (там его звали Алексей Бородин, Алексей Григорьевич). Предмет, который он читал продавщицам, не имел ничего общего с альтернативной историей (эта история жила в Бородине, как наследственный сифилис; но не в его страшном проявлении, а как прекрасный вирус; Бородин был, как поэт В.Маяковский, прекрасно болен, даже еще прекраснее, чем тот). В техникуме об этом недуге, однако, ничего не знали, продавщицы строили глазки русобородому красавцу Бородину, а он только хмурился да всматривался в мутную даль, пытаясь различить хоть что-нибудь, хоть ковыль на горизонте…
     Из этого примера видно, что в Пустом Углу началось настоящее творческое глумление, точно в бутылке с квасом. Это происходило не из-за отсутствия дела – дел-то как раз хватало; а происходило из-за таинственной горы, которая будто на что-то намекала – как меч, который высунулся из озера в какой-то сказке…
     Помимо А.Кирилеца кое-что в своих школьных тетрадках записала и Оля Крякова, сподвижница Розы Ильиничны Чумизиной. Ее сочинение никак не лезло в исторические рамки, зато поражало простотой; это был непритязательный жанр школьного диктанта, но оживленный рифмами, которые стали новостью для самой Кряковой и вызвали на ее сером лице слабую улыбку.
     Короче говоря, Крякова вздумала написать нового «Дядю Степу»; на сей раз это был «Дядя Степа – кондиционер». Это чистой воды затмение явилось оттого, что Крякова никогда в жизни не видела детей – во всяком случае, не видела 
в б л и з и. Но в общих чертах представляла, в чем их отличие от взрослых. В размерах! Поэтому, решила Крякова, длинного сочинения тут не требовалось, достаточно было коротких художественных инструкций. Так родился «Дядя Степа – кондиционер». Хотя это и сильно сказано: родился…
     «Все ребята дядю Степу уважали за версту», - придумала О.Крякова. И всё! Дальше из нее не выскакивало и слова. Да и в нынешнем виде Дядя Степа требовал разъяснений… Можно ли уважать «за версту»? не слишком ли это реалистично? К тому же, требовалось как-то втащить в стихотворение кондиционер – раз уж он был обещан в названии…
     Кондиционер, не сдавалась Крякова, это такая техническая новинка…
     Тут О.Крякова с ненавистью посмотрела на листок с недоношенным стихотворением.
     «Кто-то возразит, - всё же, стараясь действовать непредвзято, дописала она, - что кондиционер жужжит…».
     В общем, Крякова мучилась. Будь она поглупее, она бы запрятала свое стихотворение-инвалид куда подальше и пошла бы придумывать какую-нибудь новую историю Пустого Угла. Например, описала бы будущее города, как Герберт Уэллс… Это он описал Землю, по которой ползали гигантские крабы… А доказательств у него, между прочим, тоже не было – однако книга стоит на полке в библиотеке… Тут Крякова вообразила, как по Пустому углу ползают гигантские крабы. Людей не видно, одни только крабы ползают среди новостроек… Вот вам цена фантастике, разражено фыркнула Крякова. Не опираясь на цифры…

     Тукляев же был человек дела. Просто раньше этого дела не находилось – то есть не находилось именно конкретного дела. А теперь нашлось (этим делом была гора). Тут же создали комиссию. Естественно! Комиссия называлась «По изучению культурного наследия»; и уже совершенно необъяснимым образом получила гриф «чрезвычайной комиссии»… Хотя ситуация и не была лишена чрезвычайности…
     В Тукляеве будто включились невидимые моторы. Он хаотически носился по объектам и тыкал в нос руководителям каким-то листочком с решением комиссии. Те встречали инициативу вождя с робкой опаской, но настоящих единомышленников всё же не находилось; таких, чтобы, допустим, позвонить темной ночью и сказать: иди! И чтобы человек не раздумывая пошел… Повторяю: единомышленников такого ранга было не видать, вот Тукляев и метался в одиночку по Пустому Углу…
     Цепь мероприятий по изучению вонючей горы (если воспользоваться обывательским, обиходным термином) включала в себя довольно широкий ассортимент. Тут имелись и конкурсы среди горожан (художественные фотографии, рисунки, поделки, плюс – бальные танцы); планировался и ряд восхождений… Опыт руководителя, впрочем, нашептывал Тукляеву, что эти восхождения могут стать печальным триумфом… Ну, допустим, альпинисты залезут на эту вершину, установят герб Пустого Угла… Естественно, полезут в масках, как рудокопы… А ну как вонь окажется сильнее? – терзался Тукляев. Так сказать – за гранью добра и зла?..
     Тукляев взволнованно перечитывал местные газеты. Казалось, ответ вот-вот найдется… А ответ и нашелся бы – просто не было вопроса! Уж если человек ищет то не знаю что – у него не должно быть претензий.             
     Тукляев нервно скользил глазами по строчкам. «Китобои в Пустом Углу» - читал он в изумлении. Господи, что же это могло означать? До какой же степени он, Тукляев, заверчен текучкой, если упустил этот гул перемен… Ласковая улыбка сама собой возникла на тусклом лице руководителя. Жизнь все-таки движется вперед, как бы мы ни старались… Еще вчера наш водоем был простой помойкой, любовно опоэтизированной горожанами; а сегодня, так или иначе, мы говорим о китобоях (мужественнейших людях!); грезим… Не надо быть ботаником, чтобы знать: кит – весьма крупная рыба, во много раз больше акулы. Что же из этого следует? А то и следует, что жизнь движется вперед (тут Тукляев запнулся и вздохнул). Так или иначе, еще год назад ни о каких китобоях в нашем городе и речи не было. А теперь речь есть! (тут Тукляев вздохнул вторично и промакнул лоб).
     В газетном мусоре выскочила и статья местного политика Антона Чреватых. Чреватых был не согласен абсолютно со всем, что происходило в городе; возможно, даже чередование времен года вызывало его гневную отповедь. Он был уже не молод, но так отчаянно честен, что сошло бы и для молодого человека. В своих высказываниях он намекал, что его следует куда-нибудь избрать – и как можно скорее. А то как есть утонем в этом самом… - в дерьме (писал он, сокращая некрасивое слово до буквы «Д»). В своих риторических демаршах Чреватых пользовался и некоторыми загадочными выражениями; писал, например: «порешаем вопрос на свежака». Никто не знал, что это означает.
     Во всем остальном, впрочем, Антон Чреватых был белым политиком; то есть он представлял в Пустом Углу Белые Силы – именно с точки зрения Света. Как в кино про Мосгаз или Горсвет…
     Из-за этого своего предназначения он где только можно насаждал позитив, а негатив, наоборот, искоренял. 
     Тукляев в очередной раз полез за платком.
    Все-таки пора было всерьез начинать. А то организовали Чрезвычайную комиссию – а что-то не видно этого самого… позитива. Ни позитива, ни конкретики. «Счет идет на часы», - выскочило в утомленной голове Тукляева. «Надо обратиться к горожанам», - подумал духовный вождь, стараясь унять панику. Опыт подсказывал проверенные формулы. «Наш культурный потенциал вырос в разы», - рапортовал сам себе Заместитель по духовности. Но тут же и давал сбой: вырос и вырос, а дальше-то что? «Человек был и остается важнейшим приоритетом», - сомневался далее Тукляев. И не стыдился своих сомнений! Потому что не сомневается кто? Кто ничего не делает… Как говорится, кто не работает, тот не ест. Девиз, однако, звучал так себе; с нафталиновым душком…
     Короче говоря, окаянная гора задала задачку. 

     Г л а в а  9
     Слышали про Минина и Пожарского? Конечно, слышали, нечего и спрашивать… В подробностях об этих героях известно немного – главным образом, то, что их было двое. Этот древний пример указывает, как велика сила дружбы… Охо – хо…
     Владимир Николаевич Тукляев, в горячке административного бега, добрался и до них; явился в библиотеку подкрепить себя знаниями и тут же попался в лапы Чумизиной; под ее ласковой опекой Владимир Николаевич провел несколько часов и был отпущен лишь тогда, когда программа встречи дорогого гостя была полностью исчерпана. Но, повторяю, это произошло не вдруг.
     Прежде Роза Ильинична некоторое время просто молча любовалась померкшим от забот Тукляевым. Она даже обошла бледного героя кругом – точно именинника в танце «Каравай»; обошла и всплеснула руками (очень может быть, что этого требовал обычай). Короче говоря, совершив оборот вокруг немого Тукляева, Роза Ильинична вполголоса проговорила (похожие слова говорит в народной сказке Коза-Дереза):
     - Не пьет… Не ест… Бел как сокол… Ни кровинки, ни маковой росинки…
Роза Ильинична будто говорила сама с собой, это в известной степени извиняло ее речи, отдающие явственным бредом. Ведь всякий в праве бредить наедине с собой, разве нет? При этом Роза Ильинична как-то неуловимо тяготела к языку народной сказительницы, отчасти перезабывшей свои присказки. Всё же речь ее была красива и журчала, точно реченька, - это факт.
     К чести Тукляева надо сказать, что уже в первые минуты он предпринял попытку освободиться. Но песню Розы Ильиничны было не так-то просто прервать.
     - Хлеб да соль, совет да любовь, - причитала хозяйка библиотеки Пустого Угла. – Садись, мил человек, - выговорила напоследок Чумизина и наконец прикусила язык: с Заместителем Главы Администрации она отродясь не бывала на «ты» - это ее занесло вдохновение и элементарная человеческая радость.
     Тукляев, скупо поблагодарив за теплый прием, объяснил цель визита. Роза Ильинична немедленно отдала распоряжение. На пороге комнаты появилась черноволосая дама со сжатыми челюстями. Тукляев с небольшим испугом подметил, что челюсти неизвестной библиотекарши медленно двигаются, будто перемалывая добычу. Тукляев присмотрелся; ему подумалось, что вот сейчас он разглядит в зубах незнакомки какую-нибудь дичь, допустим – мохнатую заячью лапу. Но ничего такого видно не было. Странная особенность – хищно двигать челюстями - была всего-навсего красивой индивидуальностью дамы. Она в прямом смысле еще пока никого не загрызла, а злобный вид просто свидетельствовал, что вокруг дамы (так уж сложилось) находятся преимущественно люди с узким кругозором и лишенные элементарного вкуса. Как хорьки! Эти недоумки просто не  в состоянии оценить, что рядом с ними живет женщина незаурядная, с высокими целями; для начала как минимум – Кипр… В журналах, которые читала библиотекарша (а она и кое-что читала! Как говорится, не меньше других) – было всё это неплохо показано; пусть и ничего особенного, но отель на берегу… И если кто-то этого не в состоянии оценить… то есть именно ее художественных запросов… Тут женщина с челюстями только пожимала могучими плечами (а у нее были могучие плечи в смысле геометрии. А на деле – хрупкие!).
     Короче говоря, библиотекарша (ее звали Сюзанна) удалилась.
     - Ценный сотрудник, - поджав губы, прокомментировала Роза Ильинична. – Девушка грамотная, но в личном плане… бесприютная…
     - Нету квартиры? – мертвым голосом поинтересовался Тукляев.
     Чумизина закатила глаза.
     - Нету рядом человека, – внушительным шепотом разъяснила она руководителю. – Я имею в виду – человека, способного  п о н я т ь  чужую душу!
     Тут Чумизина погрузилась в тихую задумчивость. Она даже начала клевать носом, так что Владимир Николаевич Тукляев вежливо кашлянул.
     Роза Ильинична очнулась.
     - Олечка! – тут же крикнула она другую сотрудницу, Олю Крякову (ту, что несколько напоминала беспородную мышь). – Пока Владимир Николаевич дожидается литературы, покажите нам свои работы. Это, Владимир Николаевич, небольшой, хотя и чисто художественный вклад в будущую Историю города.
     - Пока только наброски, - взволнованно доложила серая Крякова.
     - Детские стихи? – вымолвил Тукляев, который был в курсе.
     - Скорее публикация! – проговорила Чумизина что-то загадочное. – То есть публицистика…
     Приблизилась Крякова с листочками в дрожащих руках.
     - Отрывки, - выговорила пожилая девушка. Чумизина закрыла глаза в предвкушении. Тукляев тоже попытался закрыть глаза, но они не закрывались. Веки будто окаменели… Вот вам и работа…
     - Отрывки, - повторила Крякова. – Кто не знает, что Дегтярск – колыбель мыла? Никто не знает… Это, в некотором роде, тайна. Такое мыло, однако, существует – да и город… А сюжет – не двигается. Стоит, как пень.
     -Это – сатирический фрагмент, - тонким голосом пояснила Крякова. Тукляев выкатил свои незакрывающиеся глаза, ему пришло в голову, что еще немного – и глаза выскочат из положенных орбит; так сказать, из-за остроты восприятия…
     - Дегтярск – колыбель мыла, - перешла Крякова ко второму отрывку. – Это город, овеянный традициями. Каждый человек или животное, заходя в названный город, получают по куску мыла. Неплохо… - шепотом завершила Крякова.
     Тукляев оставался неподвижен. Похоже, не только веки вышли из повиновения, он и вообще сидел будто парализованный. Это искусство Кряковой так ошарашило духовного вождя… Хотя он и раньше знал, что Пустой Угол – колыбель талантов… как этот самый Дегтярск… Но не думал, что до такой степени…
     - В Дегтярске, - возвестила далее Крякова (голос ее несколько окреп), - абсолютно нет блох. Происходит этот феномен благодаря дегтярному мылу. Известно, это мыло обладает железной стойкостью. Взявши кусок дегтярного мыла двумя пальцами, человек чувствует себя совсем иначе, чем с пустыми руками. Мыло, мыло, про тебя складывают песни девушки на берегу! – выкрикнула напоследок Крякова.
      Тукляев попытался кашлянуть, однако вышло что-то невнятное, вроде горлового пения. Чумизина ласково уставилась Тукляеву прямо в рот, но тот только булькал. Тогда Чумизина предложила гостю глоток чистой воды, Тукляев лишь замычал в ответ. Крякова продолжала.
     - Известно, что железнодорожники отличаются молодецкой выправкой, - продекламировала серая библиотекарша. – К мылу это, может, и не имеет отношения, но факт есть факт. Каждый железнодорожник – своего рода Геркулес (так и хочется сказать: Железный Дровосек). По роду службы в карманах у них хранится много всякой всячины. Имеется среди прочего и кусок дегтярного мыла, завернутый в салфетку…
     Крякова подняла на зрителей побледневшее лицо; а руки с пролетарскими обкусанными ногтями уронила на колени.
     - Моя дорогая, - выговорила Чумизина, качая головой.
А Тукляев и того не смог вымолвить, у него в горле будто застрял кусок мыла.
Крякова заметила:
     - Есть еще подбор пословиц на эту же тему.
Тукляев задушенно промычал что-то.
     - А нам уж и не терпится, - прокомментировала этот порыв Чумизина. – Не стесняйтесь, голубушка.
     - Самое начало, - объяснила Крякова. – Про дегтярное мыло сложено немало пословиц и поговорок. Мыло на столе – праздник в избе. Кум куму не советник. А еще говорят: масленица – разлучница. Почему? Неизвестно. По-видимому, образ…
     Наконец, Крякова замолчала.
     - А вы не хотели читать, - заметила Чумизина своей подопечной. – Глаза горят, а руки делают, - заключила она.
     Вернулась Сюзанна с книгой. Она предприняла попытку улыбнуться, но из-за непрестанного движения челюстей это оказалось не так-то просто. На лице бедняги утвердилось злобное выражение.
     - Как красивы наши женщины! – внезапно выкрикнула Роза Ильинична, так что Тукляев вздрогнул. – Заботливые руки…
     Приняв книги, гость удалился в читальный зал и принялся за чтение. Все-таки книга – источник знаний, с этим ничего поделать нельзя… Владимир Николаевич открывал для себя героическое прошлое; ему пришло в голову, что Минин и Тукляев звучало бы никак не хуже, чем Минин и Пожарский. Главное – две исторические фигуры; только вот кто вторая? На эту роль пока никого не находилось. Притом что, допустим, Наполеон действовал в одиночку… Этот персонаж, однако, не взлелеян народной памятью… А Минин и Тукляев? в смысле – Минин и Пожарский? Так и этак выходило неладно. Получалось, Гора творит свою собственную историю, не сообразуясь… На это указывал и запах, который теперь чувствовался и  в помещении.

      Пока Тукляев знакомился с историческими сочинениями, Пустой Угол пережил странное и почти необъяснимое событие. Речь идет не о повсеместном запахе – этот триумф вони стал уже привычным для горожан и не мог никого устрашить. А случилось вот что: редакция городской газеты «Весть» утонула в говне. Коричневые волны неслись по узким коридорам, затекали в кабинеты, бурлили на перекатах… Бурунчики пены отмечали стремительный ход мощного потока. Надо отметить, что главный редактор Людмила Крестикова не поддалась панике, а наоборот – показала пример организованности и личного мужества. Прямо в туфлях она входила в бурлящий поток и выносила из кабинетов бумажные, уже подмоченные папки. Глядя на самоотверженные действия редакторши, можно было предположить, что она давно была готова к наступлению нечистот на сей рассадник гласности; готова и безбоязненно встретить удары судьбы (а вернее – удары волны).
     - Людмила Петровна! – кричали другие сотрудницы. – Вы промочите ноги! Милочка!
     Но Людмила Крестикова продолжала свои спасательные действия.
     - Бросьте ей круг! – советовал водитель Сергей, покуривая во дворе. – А то смоет…
     - Чем так сидеть, - истерически выкрикнула бухгалтерша Галина, - лучше бы проявили себя мужчиной!
      Водитель равнодушно сплюнул.               
     - Где ж тут проявишь, - все же заметил он. – Столько говнища намыло… как говорится – годовая норма.
     Крестикова раскладывала мокрые папки на траве; овеваемые сентябрьским ветерком, они покрывались коркой…
     - Сортируйте! – велела она потрясенным сотрудницам. – Юбилеи – отдельно. Славные земляки – отдельно. Городские таланты – отдельно.
     - А слова благодарности куда? – задавали вопросы дуры-подчиненные. – А спортивные достижения?
     - Все – отдельно! – решила редакторша.
     - Травы не хватит, - прокомментировал водитель Сергей.
Крестикова бросилась в новый поход.
     Представители городских служб робко топтались у входа. Они обсуждали теоретическую подоплеку дела, пытались классифицировать страшное наводнение с точки зрения законов канализации. Однако – только крутили головами и, по-видимому, готовили собственное отступление.
     - Не по нашей части, - повторяли рабочие в спецовках вслед за мастером – страшным краснолицым человеком, который время от времени нажимал кнопки мобильного телефона и коротко высказывался в трубку.
     Рабочие развернулись с твердым намерением покинуть непокорный объект.
     - Вы что же, нас бросаете? – догадалась бухгалтерша Галина и громко всхлипнула. Краснолицый мастер подышал в лицо Галине сложным ароматом и хрипло объяснил процедуру ремонта – то есть, собственно, решительную невозможность что-либо предпринять в подобном случае.
     - Это катастрофа! – повторяла Галина.
     - А что вы хотели, - заметил мастер и первым полез в машину.
     И борцы с нечистотами снова остались один-на-один со всем этим… Как «Крейсер Варяг», ей-богу…
     А Крестикова выносила и выносила из тонущего помещения новые трофеи. Кипы газет уже спасти было нельзя, они в прямом смысле напоминали самый презираемый тип газетной продукции – тот, что используют сами знаете как, а потом спускают в унитаз. Вот эти газеты и были точно извлеченные из унитаза – и внешне, и вообще… Но Крестикова и их любовно разложила на траве, так что вскоре от жухлой травы стало весьма отчетливо потягивать отхожим местом… Сотрудницы жались потерянной стайкой в стороне. С ужасом провожали они взглядом любимую начальницу всякий раз, когда она предпринимала очередную вылазку. Почти не таясь говорили, что всё это кончится плохо; что в конце концов волна накроет смелую редакторшу и она больше не выйдет из здания редакции. И никогда в него не войдет… Эти настроения, повторяю, набирали силу, время, можно сказать, работало на них…
     Однако Крестикова не утонула.
     - В огне не горит, в воде не тонет! – торжествующе выкрикнула бухгалтерша Галина.
     - Не в воде, - лениво встрял водитель Сергей, - а в этом самом…
     - Сами бы попробовали! – накинулась на него Галина. – Легко рассуждать…
     - И так каждый день в нём, - отрезал водитель. – А если кому мало – милости просим. – И он широко повел рукой в сторону погибающей редакции.
    
     Примерно через полчаса Крестикова сказала:
     - Я к Владимиру Николаевичу. Немедленно.
     - А мы? – хором спросили осиротевшие сотрудницы.
     - Караульте! – велела Крестикова. – Чтобы ни странички не потерялось Дежурьте по очереди.
     - Людмила Петровна, - прошелестела преданная Галина. – Домой заскочите? Переодеться?
     - Некогда! – отмахнулась Крестикова.
     - Уж очень замарались, - шепотом высказалась бухгалтерша. – А то возьмите мой дезодорант?
     Редакторша потеряла терпение.
     - Я не на гулянку иду! – заявила она. И велела водителю Сергею поторапливаться, заводить машину.
      - Чего ты расшумелась? – заметила одна сотрудница Галине, как только начальница отбыла. – Выглядит она не хуже, чем обычно. А что в говне, так это и не удивительно…
     На этом разговоре мы на время покинем терпящий бедствие объект.
 
     Из мятежной редакции Людмила Крестикова прямиком направилась в Администрацию. Неизвестно почему, но пострадавшей женщине казалось, что она явится в Администрацию как победитель; минимум – как лауреат какого-нибудь конкурса. То есть то, что она вся измазана и с нее каплет, было, в ее глазах, своего рода знаменем – может, и порванным, но знаменем… Эта неразбериха происходила главным образом от того, что никто толком не понял, откуда взялось страшное наводнение. И что за воды Стикса хлынули на город, поразив перво-наперво редакцию известной газеты? А эта редакция была, и точно, известна, она была единственная и в смысле гласности не знала себе равных: самая благонадежная газета.
     Крестикова, та самая редакторша, что первая бросилась в вонючий поток, была человеком исключительно ответственным (кристальной ответственности, как сказали бы в прежние времена). Администрация для нее была не указ – она была для нее Оплотом Истины, Перстом Указующим. Причем в этом рвении не было ничего от заурядного подхалимства – а была одна только любовь и преданность. Каждую статью, даже и поздравление с Днем Садовода, Людмила Крестикова согласовывала с Владимиром Николаевичем Тукляевым. Просто чтобы посоветоваться… Тукляев, повторяла Крестикова, был умница, а правильнее сказать – энциклопедически образованный человек; его совет или даже безмолвие были для нее залогом – как совесть для пассажира: лучший контролер.
     Вот в трудную минуту она и понеслась к Тукляеву. Тукляев в некотором роде был для Крестиковой альма-матер - чертог знаний. Да и по-человечески он нравился редакторше… Тукляев (об этом уже говорилось) был красив, смотреть на него было отрадой… Крестикова смотрела на Тукляева чаще других, не отводила глаз; это была самая настоящая история взглядов! Азбука чувств!
     Владимир Николаевич Тукляев, в свою очередь, принимал поклонение Крестиковой благосклонно. Он был человеком суровым, но грамотным; ему было известно, что у многих великих личностей были женщины, призванные запечатлеть во времени облик своего кумира. Крестикова вполне подходила на эту роль, только была немного старой. Хотя время всех уравняет…
     В описываемый день Людмила Крестикова ворвалась в кабинет Тукляева, если помните, как была – с горящим обветренным лицом и вымазанная нечистотами. Хотя кое-что и подсохло… Владимир Николаевич вышел из-за стола навстречу очумевшей от испытаний редакторше.
     - Беда! – вскричала Крестикова.


     Г л а в а  10
     В Управлении Образованием день начался с шороха – будто зашелестели невидимые листочки бумаги. А это и шелестели листочки бумаги, их передвигали дисциплинированные сотрудницы Управления, потому что такова была их обязанность, или лучше сказать – долг.
     Представьте: в Управлении Образованием работало 89 специалистов – и все разом зашелестели листочками! Как говорится – «если бы парни всей Земли» – только в нашем случае наоборот. То есть в Управлении служили преимущественно женщины – притом кропотливые, как пчелы… Старались не за страх, а за совесть, естественно – с цифрами в руках. Это было самое настоящее наваждение! То есть именно цифр было столько, что хватило бы пересчитать что хотите – допустим, какие-нибудь роды и виды; да что угодно! цифры, доли процентов… Эти россыпи вспыхивали, как молодые побеги; всякий день – новые созвездия! Та же техника чтения… Данные говорили о многом… Например, становилось ясно, что дети всё же умели читать, как педагоги ни старались…  Цифры это подтверждали самым неправдоподобным образом. Специалисты Управления Образованием сидели, уставясь в стол воспаленными глазами – возможно, их даже терзала бессонница…  За каждой цифрой стоял человек, вернее – ребенок. Большинство из этих тружениц (я имею в виду специалистов-управленцев) никогда не видели живых детей – то есть чтобы ребенок был, так сказать, в полный рост; чтобы при случае мог, предположим, пробежаться или даже что-либо крикнуть. Повторяю: таких детей им видеть не доводилось, но за это их никак не осудишь. Кто-то же должен был сидеть, пусть и себе в ущерб; сидеть и не сводить воспаленных глаз с 
с и с т е м а т и з и р о в а н н ы х   данных…
     Такова была реальность на тот страшный сентябрь, о котором идет речь.    
      Итак, шелест пронесся по кабинетам Управления Образованием. Шелест, небольшой вихрь… Ух, сколько скопилось листов бумаги со вчерашнего дня – то есть именно тех листов, которые следовало передвинуть! Эти-то листы и подняли пыльный вихрь; специалисты (женщины и один мужчина) разом чихнули (все-таки это были живые люди, а не роботы. Чтобы быть роботом, нужно гораздо больше уметь).
      Мужчина был единственным на все Управление Образованием, но это ничего не значит. В этом Управлении не было практически никакой дискриминации, вообще ничего не было; разницы между мужчиной и женщиной тут не существовало – если вы понимаете, что я имею в виду. Этот мужчина был ничуть не хуже женщин; вообще был слабо различим… Если кто-то входил в комнату, он не сразу мог разглядеть этого счастливца (а это был именно счастливец, потом что занимался любимым делом. Он только с виду клевал носом в полированный стол! А сам занимался любимым делом). Так вот: его было не видать! Притом что сидел, не скрываясь, даже голову не прятал под свое бледное крыло! Звали незнакомца Виталий Валерьевич – как видите, имя неплохое…
     Виталий Валерьевич был специалист, знавший наперечет всех женщин – и не по внешним признакам, а по именам. Как вам это понравится? Восемьдесят восемь имен! Это знание в какой-то мере и порождало печаль; да-с… Так, этот Виталий Валерьевич сидит, допустим, за своим столом – почти невидимый, слабо различимый, как болотный дух… Сидит и перечисляет:
     - Генриэтта Генриховна. Альбина Севастьяновна. Нина Андреевна. Еще раз Нина Андреевна (а Нины Андреевны было две, он и это не упустил). Изольда Викентьевна. Нино Арнольдовна. Мария Александровна. Ольга Владимировна. Злата Анатольевна.
     Короче говоря, перечисляет имена до полудня. Ни одну не перепутает, не позабудет… Не выговорит шиворот-навыворот… А руки его в эти минуты всё занимаются любимым делом… Безо всяких, извините, намеков – любимым делом! То есть листы в проворных пальцах так и мелькают: налево – направо! Вбок! Левее! Еще вбок! А из уст льется:
     - Маргарита Антиповна. Валерия Евгеньевна. Евгения Евгеньевна. Ольга Викторовна. Людмила Васильевна. Нина Андреевна (вот далась ему эта Нина Андреевна, право! Притом, что уже говорилось: их две! А хватило бы и одной, те еще сестры-кружевницы…).
     Короче говоря, рабочий день разгорался. Будь рядом посторонний соглядатай, он бы, наверное, застыл в изумлении, да и всё… Одна специалист говорила другой:
     - Креативная составляющая…         
А та отвечала:
     - Степень креативности…
Ничего себе, а? то есть такие разговоры были не редкость; эти управленцы выглядели как самые настоящие специалисты! Были подкованы по всем статьям – как лошадь! И таких там было восемьдесят шесть человек – вернее, восемьдесят восемь (не считая Виталия Валерьевича, а с ним – еще больше!).
     - Данные по технике чтения, - спокойно докладывала специалист из комнаты, на которой висел замок. Это, кстати, было удивительно: как, спрашивается, она оттуда вырвалась? Притом что замок был не маленьким, а здоровым, как на амбаре; и сделан не вчера, весь проржавел… Однако – вырвалась, и преспокойно докладывала о результатах.
     - Три и восемь, восемнадцать и шесть, - четко рапортовала специалист, хотя рядом никого видно не было. Возможно даже – рапортовала самой себе, своей совести (в этом нет ничего смешного)…       
     К одинокой женщине, которая не сбиваясь декламировала нечто загадочное (помните: три и восемь – и тому подобное) подошел Виталий Валерьевич. Он зачем-то покинул свой кабинет и теперь двигался на цыпочках, почти совершенно бесшумно – будто в песне «И мой сурок со мною»… Виталий Валерьевич не хотел нарушать обстановку – тихую и немного торжественную. Можете представить себе лесную поляну в зимний денек? На ветках елей лежат пушистые шапки снега… И только зайчишка прошмыгнет, перепугав мирный сон природы (это зайчишка из диктанта. Так что ж! в жизни ничуть не лучше).
     Виталий Валерьевич ласково посмотрел на женщину, ведущую таинственный отчет. На лице незнакомки лежала небольшая тень усталости. А если бы была большая тень? Это вряд ли, это возможно только ночью, тогда вообще ничего не видно… Короче говоря, дама выглядела утомленной и зябко кутала плечи в широкий шарф оливкового цвета… Виталий Валерьевич загляделся. Столько лет под одной крышей, думал он затуманиваясь. А некогда поднять глаза… Выйдем из дверей – и не узнаем друг друга… «Похожа на даму с собачкой из фильма» - мелькнуло в голове Виталия Валерьевича. - Но я, - подумал он еще. – Я-то готов? А то будет как встреча Андрея с дубом… Была, помнится, такая тема в контрольном сочинении… Дикость, если вдуматься… Встреча с дубом! Еще скажите: разговор с дубом… переписка…
     Виталий Валерьевич вздохнул. Незнакомка никуда не делась, всё стояла на прежнем месте, будто чего-то ожидая.
     - Шестнадцать и семь десятых, - ласково шепнула удивительная женщина.
     - Три и четырнадцать, - чтобы не выглядеть невежей, откликнулся Виталий Валерьевич.
     Женщина вспыхнула, и Виталий Валерьевич смутился. Элементарный опыт – вот чего ему недостает. Из-за служебных забот он почти совсем перезабыл, как действовать, если судьба столкнет тебя с женщиной (это тебе не встреча с дубом!). Вот, видно, и ляпнул что-то лишнее… Увлекся…
     - Людмила Васильевна! – вдруг полетел звонкий голос из темной дали коридора. – На вас с капустой брать?
     Тут пооткрывалось сразу несколько дверей. Одна из явившихся дам – Людмила Васильевна – стояла, держась рукой за дверь своего кабинета, и энергично кивала. Это была бледная и отчаянно глупая женщина – она даже не сообразила, что следует крикнуть в ответ, а не кивать, точно Ванька-Встанька.   Далекий голос угас, зато по коридору пополз неумолимый запах. Возможно, это запахли обещанные пирожки с капустой? Но это были никакие не пирожки. После полудня запах настолько окреп, что даже самые стойкие предположили, не рыбьи ли головы, часом, пахнут? А другие тут же и спросили: откуда? То есть откуда именно рыбьи головы? Что тут – аквариум, что ли? Однако были специалисты, настаивающие как раз на рыбьих головах. Они спорили и горячо твердили иноверцам:
     - Это рыбьи головы!
     Спор наткнулся на непреодолимую преграду. Уперлись в эти головы – вот и преграда; а надо было продолжить исследования…
     - Пока мы не запретим курение… То есть не введем вполне конкретные меры – как в старину… Чтобы, допустим, курильщику отрубали руку… - высказалась Нина Андреевна (одна из них).
     Специалисты немного подумали, но припомнили, что у них в здании отродясь никто не курил… Это, в конце концов, Управление Образования, а не Академия Наук!
     Другая Нина Андреевна дернула первую за рукав и иронически сказала:
     - За курение надо не руку отрубать!
     - А что же? – удивились все.
     - Не руку! – настаивала Нина Андреевна №2.
И снова специалисты погрузились в молчание. Замечу в скобках, что все эти специалисты были практически на одно лицо. И дело не в том, что за лицо – а именно в сходстве! Одна к одной, как голуби…  Запах, однако, укреплялся.
     - Виола Иррадионовна! – обратилась одна специалист к даме в фиолетовом кимоно. – Что вы так усердствуете?
     А дама в кимоно (или, возможно, не в кимоно; а просто для каких-то причин обернутая лиловой материей) оставалась неподвижной и только закатила глаза.
     - Повторяйте за мной! – вскричала крошечного роста женщина, похожая на злого гнома. Это сходство проступало не оттого, что женщина была именно зла; а потому, что такова порода гномов: злы, коварны – не говоря уже о том, что их существование никак не подтверждается.
     - Повторяйте за мной! – крикнула женщина-гном.
Тут она раскинула руки в стороны и пошла приседать, отдавая сама себе простые команды:
     - Не скучай! Не зевай! Без ошибки повторяй!
Дама в кимоно, впрочем, никак не реагировала, только отворила рот и, прислоняясь к стене, принялась медленно сползать на пол.
     Специалисты, которых к этой минуте в коридоре набралось порядочно, откликнулись ласковым гулом.
     Нина Андреевна (ну, вы помните: их было две; да неважно!), перекрывая гомон, высказалась:
     - Это – подвиг. Когда кто-то сосредоточен на обыденных мелочах… Молнии попадают в высокие деревья!
     - Вы думаете, это молния? – всполошилась Людмила Васильевна (та, что любила пирожки с капустой). И, немного путаясь, рассказала, как в далекие времена они с девчонками бегали на речку, и вот одна из них упала на прямой дороге и потянула руку! И неделю слабо двигала кистью!
     - Как же она жила дальше? – строго уточнила специалист в прическе-шлеме. То есть волосы были уложены наподобие шлема, от этого женщина почти не двигала головой, да ей было и не нужно, она отлично знала свое дело, тут бы и столбняк не помог…
     Людмила Васильевна поджала губы.
     - Неделю едва шевелила кистью. Хорошо еще, что это была правая рука!
     - Почему же хорошо? – удивились все.
     Но Людмила Васильевна не могла объяснить, как видно, просто высказалась из-за участия…
     Всё-таки заподозрили, что запах несется из туалета. Такое уже случалось в 1973 году, когда заведующий по хозяйственной части слег, отравившись на свадьбе двоюродного брата. Тогда все дела в Отделе пришли в запустение, но главное – без хозяина взбунтовался туалет: ни воды, ни других услуг… Тогда все очень хорошо поняли, как важны простые человеческие руки – что-то в этом роде… Специалистам всех рангов открылось сразу несколько безусловных истин: дело мастера боится; без труда не дождешься результата. И даже – красна изба пирогами… Последнее уже не совсем относилось к теме, однако в плане общего настроения…
     Короче говоря, история повторялась. Во всяком случае – если судить по запаху… Помимо запаха, из недр коридора несся и слабый гул.
     Дама в кимоно зашевелилась у себя на полу, но ее тут же принялись уговаривать, чтобы она не двигалась, не ворочалась. Все обещали, что постерегут ее столько, сколько нужно; ради покоя! Но фиолетовая дама заупрямилась, открыла глаза и отчетливо выговорила:
     - Выгребная яма, а не Управление! Даже хуже!
Возможно, ей было видение…
Специалисты с участием бросились к очнувшейся незнакомке. Спрашивали наперебой:
     - Отчего выгребная яма?
     - Чем же хуже?
     - Хотите попить?
Дама поднялась на нетвердые ноги.
     - Плотина! – прошептала она (как видно, ей почудилось со сна, что прорвало плотину).
     Людмила Васильевна (пирожки с капустой) утешительно выговорила:
     - Бобры (это такие лесные звери) своими мощными зубами нередко перегрызают водяные плотины.
     - Строят! – заступилась за невинных животных специалист-гном.
     - Однако природа, - вела свое Людмила Васильевна, - вырастает из пепла. Восстает… Всякую весну лес заново наводнен жизнью: белки, кроты, зайцы, муравьи, птицы…
     Успокоительная речь подействовала на пострадавшую диковинным образом. Она молча оттолкнула участливую Людмилу Васильевну прочь. А потом страшно закричала, указывая во мглу коридора:
     - Говно! Можете вы это понять?!
Слушатели онемели.
     - Говно? – на все лады повторяли они незнакомое слово. – Вы сказали: говно?
 Наконец, обратили лица туда, откуда летели запах и гул. По коридору несся поток; впереди, точно в мультфильме про золотую рыбку, крутились нарядные гребни пены…
     … Уже потом, позже вспоминали, что картина не была лишена своеобразного величия; перед глазами стояло светлое облако пара – но и оно скоро сгинуло, подхваченное неутомимым вихрем. Припоминали и барашки пены (о них уже говорилось), и свирепые удары вони – так что люди, застигнутые стихией врасплох, только кашляли и зажимали носы платками. Как говорится – готовились, готовились – а вот оказались не готовы… Но, с другой стороны, - готовились к чему? К внезапному набегу врагов – и уже тогда они сообразовали бы свои действия… пригодились бы и нормы ГТО, сданные когда-то инструктору на школьном стадионе… И умение пользоваться противогазом… Хотя – это средство и устарело, при нынешнем-то вооружении… но, впрочем, и оно бы сгодилось… А теперь специалисты только жались друг другу, подобно птицам; жались, и придумывали, куда бы позвонить… И дело не в том, что не знали нужного номера – а просто их удерживала ложная стыдливость; никак не могли изобрести нужного слова, чтобы описать разгул стихии… В конце концов, позвонили Тукляеву.
     - Мы все в одной лодке, - загадочно высказалась Нина Андреевна (теперь уже неважно, которая из двух).
     В общем – позвонили, хотя и недоумевали: что за лодка? И даже со страхом подумали: не Ноев ли ковчег? Но это была шутка, потому что там, как известно, каждой твари – по паре… А тут? Какие твари, господи? Да и вообще – шутка.   

     Г л а в а  11
     Владимир Николаевич Тукляев странным образом похорошел. В глазах появился блеск, а лицо приобрело отчаянное выражение, полное смысла. Последние события вдохнули в померкшего руководителя жизнь. Тукляев был патриот Пустого Угла и хорошо понимал, что если не грянет беда, город так и останется в пыли веков; не в смысле пыли, конечно (Пустой Угол, представлялось Тукляеву, чисто выметен, он это не раз наблюдал сквозь окно кабинета). Испытания же придадут объекту небольшой блеск; вот как было с Китежем? То есть пока город не утонул в красивом озере, результата было не видно… А когда утонул, появилась опера или что-то в этом роде… Опера, балет… Владимиру Николаевичу хотелось, чтобы и Пустой Угол заиграл всеми красками - покуда же укреплялся запах, но это было только начало, так что рано было пенять…
     Дважды Тукляев брался за пьесу («Случай на охоте», помните? Там должны были действовать исторические персонажи, но именно что не действовали! Владимир Николаевич измучился, придумывая, чем их занять; не картошку же, в самом деле, чистить!). Короче говоря, пьеса ни в какую не давалась руководителю; а тут еще лезли наиболее активные горожане с предложениями (с проектами!). Но что проекты! У Тукляева и у самого голова была полна разнообразных замыслов! Сколько раз он выходил с задумками… Тот же Музей Восковых Фигур… Этот музей был, можно сказать, незаконный ребенок Тукляева… то есть нерожденный… Он придумал увековечить самых знаменитых женщин Пустого Угла в воске… А на что натолкнулся? Вначале ему заявили, что, мол, Пустой Угол – город маленький, и не найдется столько знаменитостей…
     - Что ж! – не сдавался Тукляев. – Так даже и лучше… Как говорится, меньше воска…
     - Кому же поручим такое ответственное дело? – задавали на оперативке глупейший вопрос.
     - Да хоть кому! – вскричал Тукляев. – В городе есть художественная школа… Чем мазать руки в пластилине…
     - Там дети! – возмутилась одна из дам (сидела бы лучше в своем социальном отделе, а не возмущалась!).
     - Что плохого в детях? – пожал плечами Тукляев.
     - Дети! – не сдавалась упрямая дама. – А тут… анатомия…
Короче, проект профукали…
То же случилось и с другими планами. Причем – с какими? С остроумнейшими, но главное – в полном смысле глобальными!
     Чтобы не томить читателя, сразу откроем Тукляевский секрет: руководитель придумал провести в городе мумификацию!
     Тогда, на оперативке, все решили, что ослышались. Стали жертвами слуховой галлюцинации. Однако – нет. Так всё оно и было: мумификация. Естественно, кое-какие трудности были, этого нельзя отрицать. Например, следовало подождать хорошей смерти… То есть смерти настоящего гражданина Пустого Угла. Потому что важно было не просто мертвое тело, а тело уважаемого человека!
     Обиднее всего, что Тукляев всё задумал наилучшим образом, превосходно… Горожане должны были увидеть избранного героя в гробу! Получить подарок…
     -Чего же тут нового? – удивился дурак-зам, из бывших строителей.
     - Мумификация! – краснея, повторил Тукляев.
     - Понял, - отступил зам равнодушно. - Как в кино про проклятие фараона…
     - Есть своя медсанчасть, - бредил Тукляев. – Морг… Специалисты…
Теперь уже и не разобрать, почему забуксовала идея мумификации. Может, напугал некоторый мистический налет? Но подчиненные при обсуждении проявили редкое единодушие и упрямо отклонили идею.
     «Завидуют, - осенила Тукляева горькая мысль. – Опасаются, что выбор падет не на них…».   
     А ночью Тукляеву приснилась мумификация. Строгий ритуал во сне был немного смазан, потому что мумией назначили пока живого руководителя культуры Опарышева. Опарышев был мало что живой – еще и пьян, но это как раз в полном соответствии с реальной жизнью… Выпивший и краснолицый руководитель культуры лежал в гробу непоседливо, двигал руками и ногами, как бы дразня Тукляева (а быть может, и желая утопить прекрасную идею!). Короче говоря, мумия из Опарышева вышла никудышная (да и руководитель он был так себе; разве что на юбилеях, чтобы расслабиться). Тукляев в страхе очнулся и весь день чувствовал себя мерзко. Так и распрощался с замыслом (не лишенным, между прочим, поэтического безумия!).
     Из всего сказанного видно, что в эти роковые для города дни один из городских руководителей – Тукляев – никак не сложил руки, а наоборот, покушался на всевозможную деятельность. Он был как дитя в колыбели – охвачен беспокойством; и вот метался, вызывая участие… Он вторично (или уж в третий раз) взялся за литературное сочинительство. На этот раз пьеса была отринута, а на свет появился киносценарий; хилый, но не безнадежный росток… Тукляев написал: «Разбудить гору.  К и н о с ц е н а р и й.  По полю бегут люди, а в стороне – гора. Бегущие поощряют гору криками: эй! Эй! Поле освещено косыми лучами солнца».
     Кто никогда не писал киносценариев, не могут и представить, сколько мучений ожидает соискателя. Тукляев именно измучился, даже невинные лучи солнца вызвали головную боль – главным образом, от того, что были косыми… Как это, спрашивается, понимать? Владимир Николаевич и не понимал, ему было тошно…
     Прошло уже две недели, как его кабинет получил статус  Ш т а б а; что-то чапаевское, а? Это наименование было присвоено заурядной чиновничьей берлоге в результате новых исторических обстоятельств. Пустой Угол стал в некотором смысле эпицентром… (а прежде ничего такого в нашем городе не было; а только заурядная волокита да узурпация добра; «диктатура добра», - любил повторять Тукляев).
     В общем, как сказано, кабинет Владимира Николаевича Тукляева отныне стал Штаб. Плечи Тукляева немного болели – будто отягощенные невидимыми погонами. У руководителя не было мании величия, но так или иначе – а в голове бренчало слово «генералиссимус»…
     Подчиненные Тукляева запарились. Носились, как спаниэли, по городу, утирая безумные лица… Сам Тукляев почти не покидал Штаба, иногда и заполночь. Тукляев говорил себе, что уходить никак нельзя, что, возможно, придет важное сообщение; быть может, имел в виду пакет с донесением? Иногда подходил к карте города (она теперь занимала ту стену, где прежде висел Наполеон. А императора переместили на другой участок, сослали).
     Подходя к карте, Тукляев щурился, не знал толком, что делать. Естественно, ему приходилось видеть в кино, как в аналогичных случаях руководители подходят к карте и что-то отмечают флажками. Наконец, Тукляев придумал отмечать флажками объекты, настигнутые нечистотами. Это были своего рода поверженные крепости – ныне безмолвные и безучастные. «Урок всем нам», - твердил руководитель нечто загадочное и отмечал флажками те участки, где прежде стояла скромная редакция… высилась крепость Управления Образованием…       
      Наконец в Штаб пришло сообщение (Тукляев-таки не зря сидел!). В кабинет вбежал маленький чиновник (в обычное время он отвечал за трудную молодежь, но теперь был режим военный, и его откомандировали в Штаб, вроде адьютанта при Тукляеве); чиновник сказал, вернее, выкрикнул:
     - Оппозицию затопило!
С лица маленького чиновника, подметил Тукляев, стекали капли – как видно, подумал, растрогавшись, руководитель, человек явился прямиком с места трагедии; из горячей точки…
     - Все трое! – повторял чиновник. – Вся как есть оппозиция!
Тут Тукляева будто обнесло.
     - Меньшевики? – выговорил он шепотом.
Неизвестно почему, но эти взволнованные слова успокоили нервного чиновника.
     - Какие там меньшевики! – махнул он рукой. – Чреватых и два бомжа… Протестный электорат…
     - Какая же у них программа? – вдруг заинтересовался Тукляев.
     - Теперь уж неважно, - объяснил чиновник и полез за платком. – Буквально накрыло волной – и лидера, то есть Чреватых, и всю оппозицию… Да только им не привыкать.
     - Как держались? – спросил угасшим голосом Владимир Николаевич.
     Вестник пожал плечами.
     - Бомжи не особенно, - сообщил он. – Завозмущались, что нет круга – они, мол, не умеют плавать… А Антон ничего, пошел хорошим кролем…
      - Вот! – заметил Тукляев, который перед общей угрозой простил старых врагов. – А ведь Антон Чреватых пожилой человек… Однако – в форме, и держится прежних убеждений… Идейные противники такого ранга не могут не вызывать уважения!
     - А когда вышел на сухое, - продолжал докладывать чиновник, - отряхнулся и тут же дал интервью.
     - Кому же? – удивился Тукляев. – Газету ведь тоже накрыло…
     - А никому. Просто высказался в том духе, что вот результат бездарного руководства…
     - Хватит, - перебил Тукляев нахмурившись. – После доскажешь, когда умоешься.
     - Что верно то верно, - не обиделся чиновник. – Плещет там как на Ниагаре…
      Вестник ушел, оставив после себя запах беды. Тукляев – в десятый, наверное, раз – приблизился к карте. «Может быть, - мелькнуло в голове, - следовало оснастить карту тревожными лампочками? Для наглядности…». Что в этой наглядности, однако, - Тукляев и сам затруднялся ответить.
     Со вздохом Владимир Николаевич вернулся за стол, бросил взгляд на бумаги. Самая верхняя была небольшая стопка листов – сочинения молодого историка А.Кирилеца. «Вот парень, - раздумался Тукляев. – Ни образования, вообще ничего – а пишет как по маслу!». И, поскольку больше Тукляеву заняться было нечем, он взялся за рукопись. На верхней странице значилось: «Мифы и легенды Пустого Угла». Начало очень понравилось руководителю. Он сказал себе, что мифологический аспект чрезвычайно важен – особенно сейчас, когда проснулся интерес ко всему изначальному… В конце концов, Греция куда менее развитая страна – а свои мифы есть (притом что содержание весьма однообразно); что же о нас говорить!
     В общем, Тукляев прочитал:

                Мифы и легенды Пустого Угла

     №1.  В далеком селении жила девушка, прекрасная, как джейран. Как-то, проходя мимо горного потока, красавица уронила в воду записную книжку. Поток подхватил красивое изделие и понес прочь. Мимо пролетал орел – гордая птица, прекрасная, как джейран. Он выхватил безделицу из пучины и взмыл в небеса. Девушка же всё расчесывала свои прекрасные волосы, и с тех пор, говорят старики, юные девушки в горном краю никогда не расстаются с расческой.

     Прочитав, Тукляев отчасти удивился. Главным образом, из-за джейрана; не мог припомнить, что это за животное (а Тукляев не был руководителем-халтурщиком, ему хотелось с точностью знать, есть ли у таинственного животного по крайней мере рога? Хотя было и непонятно, зачем дались Тукляеву эти рога…). Помимо джейрана, однако, вызывала небольшое беспокойство и сама география. Она явно указывала на Кавказский регион, и хотя Тукляев был лишен предубеждений и понимал, что Кавказ богат теми же минеральными водами… да и в конце концов, там убили Лермонтова… Но всё же смутное беспокойство не покидало руководителя.
     Со вздохом он придвинул листок номер два.

     №2. В очень давние времена (это была исключительная древность) боги не могли поделить Землю и Небо. Каждому хотелось, чтобы ему достался побольше кусок… От этой ссоры богов содрогнулись горы (дальше было зачеркнуто, а потом снова написано: «От этой ссоры богов содрогнулись горы». Тукляев пожал плечами). Наконец, боги раздобыли линейку и стали прилаживать ее так и сяк. Метко назвал народ эти игры: мартышка и очки.

     Тукляев перевел дух. Конечно, неплохо, что человека интересует история рода… Возможно, еще подумал с надеждой Владимир Николаевич, этот А.Кирилец корнями происходит откуда-то с Юга? В таком случае картина прояснялась, было только не совсем понятно, почему «Мифы и легенды 
П у с т о г о   У г л а»… Что же, родился – там, а жизнь забросила… Так сказать, вторая родина…
     Тукляев вторично вздохнул. Он чувствовал себя будто на вершине – одинок, как этот самый… джейран… то есть орел… Вершина власти, грустно усмехнулся вождь. Беспокоило, однако, кое-что еще, помимо философии. Вершина, гора – вот оно! Решения проблемы всё не находилось. Вонючая гора (возможно, породившая локальные наводнения) оставалась недоступной человеческой воле.
     Только к вечеру до Тукляева дошла информация, что почти в самом центре Пустого Угла видели летающую тарелку.    

     Г л а в а 12
     Наблюдал тарелку бывший дворник Втулкин. Ныне он уже нигде не работал, из-за здоровья, а в основном прогуливался, проверяя, как идут дела в городе. Дела, замечал Втулкин, шли паршиво (а он был и наблюдательным человеком); потому бывший дворник только и делал, что сплевывал на дорогу (кстати, кое-где у нас, в самом деле, заплеваны тротуары; это всё Втулкин, его гражданская позиция).
     О внешности бывшего дворника также придется сказать несколько слов, потому что его приметы сыграли некоторую роль в дальнейшем развитии событий.
     Итак, внешне Втулкин почти совсем не походил на человека – из-за своего заморочного образа жизни. Его обглодала стихия, Втулкин нес на своем лице следы ее вмешательства. Бывший дворник был худ и немного согнут; несущая конструкция, так сказать, требовала ремонта. Но главное, это был проходимец (ибо уже сказано: основное занятие Втулкина было  п р о х а ж и в а т ь с я   с инспекцией по городу) – проходимец потрясающего цвета! Почти не бытующего в живой природе! А только в стихотворениях Вертинского! Лиловый, с лимонным отливом фасад делал всякого свидетеля этого дива робким или меланхоличным… А лицо Втулкина было именно лиловым! Как какая-нибудь ночь в предместьях Гранады…
     Помимо названных сугубо индивидуальных черт, дворник обладал еще и свойством, присущим многим пропагандистам здорового образа жизни – он источал азон. То есть из Втулкина буквально валили облака нежного пара; в ясный день они тоже казались то лимонными, то лиловыми. «Горючее», - объяснял Втулкин волшебный феномен, хлопая себя по плоскому пролетарскому животу. Во время речи Втулкин извергал чесночный дух (потому что ничем другим здоровье не купишь). Так дворник и стоял, покачиваясь; лиловые облака постепенно рассеивались, оставался один чеснок – зато отступали недуги…
     Регулярные прогулки Втулкина привели к результату (потому что во всем должна быть система). В самом конце недели Втулкину явилась летающая тарелка.
     - Совсем город запустили ****и, - высказался Втулкин без запятых.
     Летающая тарелка покоилась основанием на крыше Комитета по коммунальному хозяйству и занимала, наверное, половину крыши.
     - Пшла! – на всякий случай прикрикнул Втулкин, но снаряд, естественно, не послушался.
     «Ни инструмента, ничего», - сокрушался храбрый дворник.
Всё же феномен требовал объяснения. Бывший дворник приблизился к зданию; брови его были сдвинуты, как у ополченца… «Сволочь, - говорил, ободряя себя, Втулкин. – Никто тебя, сволочь, не боится…».
     - Страх – был, - признавался позднее Втулкин сослуживцам во дворе. – Я же не буревестник, блин, над седой равниной моря!
     В летающей тарелке отворилась дверь. А из двери вышел настоящий Дед Мороз!
     - Как в Кремле – только больше, - радовался Втулкин. – Лось! То есть если поставить на задние ноги! Вот куда, блин, дошла техника!
     (А тот, кто помнит про жителей планеты Спелый Плод, наверняка узнал бы звездного странника. Это был Лу, он искал во Вселенной родной уголок).    
      Итак, Втулкин и Лу стояли один против другого, а больше свидетелей видно не было. Никого! Как говорится, на пыльных дорожках далеких планет…
     Собственно, люди на улице были. Двое чиновников спешили на работу в свое коммунальное хозяйство. Но те летающую тарелку не признали, они, видно, решили, что это тот бульдозер, который потеряли еще в прошлом году при невыясненных обстоятельствах. Еще тогда большинство верило, что бульдозер найдется…
     - Найдется! Ищи-свищи! – сомневался главбух. – В Самаре!
Однако именно нашелся, и не в Самаре, а тут, под носом. На самой крыше.
     - Почему же он на крыше? – удивился один чиновник и даже стал среди улицы, приостановил бег на службу.
      Другой чиновник посмотрел, задрав голову, но никакого ответа не дал. Это был немой чиновник, он отвечал только непосредственному начальству, а иначе у него не шевелился язык. Этот второй чиновник отчасти напоминал воина из команды императора Ши Хуанди – крепкий, но молчаливый.
     Итак, оба чиновника проследовали своим маршрутом, не заметив ни Втулкина, который сигналил, будто командир на железной дороге, ни летающую тарелку. Прошли, да и всё, и хлопнули тяжелой дверью.
     Смелый дворник снова остался один-на-один с тайной Вселенной. Он сокрушенно покачал головой, которая издали казалась покрытой черепицей.
     Звездный гость в свою очередь тоже пошевелился, придумывая, как лучше расположиться в чужих условиях. Он сразу заметил Втулкина, но принял его за тарантула, жителя безводной пустыни. Вот как подобное соображение могло прийти в голову? Скорее всего, Лу сроду не видел ни одного тарантула, вот и ошибка. Так или иначе, паломник вообразил, что жизнь на Земле есть (он это предполагал и раньше, когда навещал Пустой Угол в поисках отхожего места. Родная планета в этом отношении больше ни на что не годилась, она была не резиновая, и приходилось искать приют в просторах космоса). Жизнь – есть, вынес заключение Лу – но только подобная тарантулу Втулкину. А о других формах он судить не мог, потому что никого и не встретил, из-за занятости. То есть люди находились на службе, а получилось, что представитель горожан -   один Втулкин со своей черепичной головой! Тарантул! Можно сказать, роковое
заблуждение!
     Так или иначе, наметился контакт. Гигант Лу, вообразивший, что он находится в уединении, присел, будто для диалога. А Втулкин, твердо решивший дешево не сдавать свою жизнь, нахохлился и, продолжая шепотом повторять: пшла! Пшла! – двинулся к пришельцу. Отрадная картина! Вековая мечта! Две великих цивилизации, два разума, два человеческих отродья! «Шаг навстречу» - можно было назвать эту волнующую картину; ее так и назвали бы, если бы кто-то из участников контакта умел говорить по-человечески…
     Всё кончилось в пять секунд. И произошел-то форменный пустяк, глупое недоразумение: здоровяк Лу пукнул.
     Бывший дворник отлетел восвояси. С фасада Комитета по коммунальному хозяйству снесло плакат: «Родному Пустому Углу – наши…» (а что за «наши» было уже не прочитать, не успеть - из-за вихря и взметнувшейся пыли). По одинокому стриженому до столба тополю, точно молния, пробежала трещина.
     - Джин! – хрипло прошептал Втулкин. – Али-Баба!
Он, дрожа, перекрестился, хотя и не был глубоко верующим человеком…
     Ничего этого Лу, конечно, не заметил – то есть никаких последствий или разрушений. Он только повернул румяное, как роза, лицо в сторону комитета коммунальщиков и закряхтел, как трактор.   

     В Городской Администрации шло заседание. А лучше сказать – конференция. А еще лучше – ничего не говорить, будь оно всё неладно!
     Тукляев собрал лучшие силы. Гости сидели пригорюнившись, потому что у многих все-таки не доставало тукляевского полета; не каждый был способен ревновать за дело, игнорируя преграды; то есть случись, допустим, на пути Тукляева простой стул, руководитель бы его не приметил, в чаду свершений…
     Тукляев умел и заражать других. Даже маловеры в его присутствии начинали производить какие-то движения: то, например, раздуют безо всякой надобности щеки, то сожмут кулак… Эти щеки были результатом веры Тукляева, то есть он все-таки метался не напрасно, эта созидательная горячка имела определенные последствия.
      В кабинете Тукляева сидели лучшие горожане. Тукляев приготовил им всем сюрприз, это была энергичная девица, которая буквально пенилась идеями, не хуже самого Тукляева. Девица была не молода, импульсивна и, подобно Тукляеву, не замечала препятствий, точно слепая. Эта была для руководителя крепкая подпорка… Звали девицу Лена Резник. Лена носила шарф такой длины, какой в Пустом Углу и не видывали; этот шарф Тукляева буквально ошеломил, он сообразил, что в Лене Резник олицетворяются  н о в ы е  силы; схватка творчества и современности… Отчасти руководитель был прав, в Лене было немало всего, она была бы (возникни нужда) неплохой пионервожатой…
     - Позвольте вам представить, - скрипнул Владимир Николаевич.
     Но Лена Резник не дождалась конца представления. Она села верхом на стул, расставив ноги в ботинках, какие в прежние времена носили плотогоны (потому что у Лены был свой взгляд на моду. Она в этом отношении напоминала писательницу Жорж Санд, только ничего не писала) – и сразу принялась набрасывать штрихи будущего. Будущее в Лениной версии представало вот каким: Пустой Угол, будучи жемчужиной нашего края, должен был укрепиться в этом отношении, поразить блеском всякого, кто рискнет сунуться… Город, велела творческая девица, следует музеифицировать. Причем в ближайшие сроки!
     - Мумифицировать? – переспросила преклонная чиновница с блокнотом (а вопрос о мумификации, если помните, уже поднимался, так что ничего удивительного в нем не было). Она таращила на Лену глаза и никак не могла придумать, что бы записать из диковинной речи…
     - Мумии вполне можно включить в экспозицию, - разрешила Лена Резник. – Мумии, - великодушно прибавила художница (а она скорее всего была художница, иначе никак не объяснишь), - мумии – это самый изюм!
     От мумий перешли к прочим мероприятиям.
     Выяснилось, что наконец-то Пустой Угол получит статус города-музея. Хотя у нас нет, допустим, Эрмитажа – зато люди… Золотой фонд… Экспонат на экспонате…
     С этим чиновники охотно согласились. Люди, это, действительно, было сильное место Пустого Угла, те же чиновники чувствовали на себе их заботу и упования… то есть наоборот…
     - Наши люди ни при каких обстоятельствах не теряют надежды! – высказалась начальница какого-то отдела с зашифрованным названием (отдел назывался Отдел по БСНИООИП); вначале-то было известно, что это означает, а со временем забылось, травой поросло…
     - Как птицы! – воскликнула Роза Ильинична Чумизина. И поскольку на нее посмотрели с изумлением, поспешила объяснить:
     - Как грачи…
    Идея объявить Пустой Угол музеем очень понравилась Тукляеву. Ему казалось, что достаточно так назвать город, и сами собой отступят проблемы, которые никак иначе не хотели решаться… Потерявшийся бульдозер (вот какое, спрашивается, отношение это имело к духовности и к Тукляеву? Однако его же и тыкали! А бульдозер потерялся еще в прошлом голу, сколько воды утекло… ныне уже другое время (кстати, неделю назад потеряли машину для вывозки мусора! Прямо вместе с мусором! Ничего удивительного, думал Тукляев, унимая смятение; ничего удивительного, если не знаем своей собственной истории, корней… вот и потери…). Потом – дороги… Что-то с ними нужно было делать, хоть перекрыть… Дороги в целом неплохие, только ездить нельзя… Тукляев со своей стороны изучил предмет, почитал в Энциклопедии про Аппиеву дорогу, неплохо… Вдоль Аппиевой дороги, прочитал Тукляев, стояли столбы с казненными рабами… Это, однако, не решение…
     Впрочем, решение подсказала Лена Резник.
     - Дороги надо разрисовать! – объяснила она. – Как в Калифорнии! Я подсчитала, нужно не более трехсот художников…
     - Что же они будут рисовать? – спросили потрясенные чиновники.
     Лена пожала плечами.
     - Это должно быть спонтанно, - заметила она. – Нужно будет во время работы обеспечить музыкальный фон, чтобы из людей полилось… И стены домов – там, где повреждена штукатурка, - тоже расписать! Птицы, цветы, языческие оргии!
     - Оргии? – заинтересовалась дама из секретного отдела (название которого, помните, не поддавалось расшифровке).
     - Дионисийские игры, - пояснила Лена. – Фавны, нимфы…
Тукляев восторженно внимал. Он чувствовал, что вот наконец-то нашелся человек, незашоренный каждодневными нуждами… И из этого человека буквально извергаются идеи; потоп…               
      «Потоп!» – щелкнуло в голове Тукляева звучное иносказание. Он невольно вздрогнул, потому что иносказание иносказанием – а всплески активности нечистот последние дни стали самым настоящим испытанием, проверкой Пустого Угла на прочность; да и Гора, на которую руководитель возлагал такие надежды…  Факел цивилизации… Новый очаг… Так вот, эта вонючая гора, оказывается, росла (правда, так болтали досужие наблюдатели; они же уверяли, что Гора и движется). «Как некогда ледник, - припомнил Тукляев. – Тогда пострадали динозавры… а сейчас? Плюс запах…».
     Усилием воли Владимир Николаевич Тукляев отогнал мысли о Горе прочь. Последние несколько дней он привык так и поступать, строжайшая самодисциплина этому немало содействовала. Дело в том, что доклады о потопленных объектах сыпались всю неделю один за другим; слово «говно» стало чем-то вроде рабочего термина, людей уже было не убедить, что это слово, так сказать, периферийного разряда… Сам Тукляев и в присутствии жены Ираиды Павловны, замечтавшись в безмятежной домашней атмосфере, рассеянно обронил конспиративное словцо… Ираида Павловна, услышавши слово впервые, даже растрогалась и ошибочно назвала мужа «Веня» (а имя Тукляева было Владимир Николаевич!).
     В общем, ни о каком потопе Тукляев не желал слышать. Точка. Заниматься текущими делами, а от прочего отвернуться. Он не мальчик, у него хватит мужества и решимости. 
     - В Городской сквер запустить павлинов! – орала Лена Резник, слегка помешавшаяся в атмосфере всеобщего оцепенения. – А в бассейн спортивного клуба – белого медведя!
     - Там группа «Здоровье», - вяло напомнил Тукляев.
     - Они медведю не помешают, - вскричала Лена.
Обсуждение продолжалось.
     Роза Ильинична Чумизина сказала:
     - Если каждый сделает небольшую поделку, представьте, друзья, сколько у нас будет небольших поделок!
     Директор нашего главного производства (до сей поры он молчал без движения) встал и молча принял довольно сложную позу; ему пришлось поаплодировать.
     Чиновница из безымянного (одни буквы) отдела сказала:
     - Мы должны посвятить свой невидимый труд горожанам, безо всякой жалости!
     Валерий Викторович Изряднов, писатель и историк родного города, сказал:
     - Я, как писатель и историк родного города, готовлю книгу-отповедь о Пустом Угле…
     - Исповедь, - поправил воспрянувший Тукляев.
     А.Кирилец (альтернативный историк) немного разволновался и просто напомнил собравщимся слова народной песни «Расколи камушек»; и даже напел дрожащим голосом.
     Начальница Управления Образованием (командир одного из пострадавших объектов) после настигшей Управление беды была совсем без голоса и только ласково махнула товарищам белым платочком.
     Кондратий Тимофеевич Паук (это был ветеран режима в нашем секретном городе, он первый услышал вонь) сказал:
     - За нами дело не станет, - так что Тукляев даже полез к нему с рукопожатием. 
     Лена Резник заключила:
     - Каналы в духе Валенсии! То есть Венеции! Гондолы!
Тукляев, хотя и не был ханжой, немного смутился; гондолы…
     За окном шумело и грохотало. Не хуже Венеции, ей-богу! Надо было встать и подойти к окну, но Тукляев (вот самодисциплина!) только машинально чиркнул в блокноте: гондолы; и покраснел, прикрыв запись рукой.

     Г л а в а  13
     Будущее скрыто от нас туманной завесой (как видите, красивый слог в этой повести преследует нас, будто нарушителей границы).
     А если бы можно было подсмотреть, что там, в будущем, то кое-что нам и открылось бы…
     Во-первых, где прежде стоял Пустой Угол, он уж больше не стоит, а колышется водная гладь; там и сям вода, как на Байкале… Отчасти это раздолье напоминает и шотландское озеро Лох-Несс; но никакой твари не видно, и людей нету вовсе, только в дымке, будто призраки, встают острова и горы – там уж и начинается жизнь… Над горами можно различить могучие архитектурные сооружения облаков, они покоятся, тускло подсвеченные золотом, над самым горизонтом…
     Вода в нашем море темно-коричневая, словно это целое море нечист; а это и есть нечистоты, по вонючей глади скользят пузыри.
     Рыба тут не живет, птица не долетает до середины Днепра, рыбак не закидывает сети. Ни птиц, ни рыб тут нет; нету и рыбаков, всё живое эвакуировалось за горы, в другие города; едва ли туда доносится запах, разве что как бледное напоминание…
     Итак, люди покинули негостеприимные берега. Всё прочее – потонуло.
     Лишь одинокая лодка, мягко покачиваясь, скользит по коричневым волнам. Это довольно крупный плавательный снаряд, в нем поместился целый отряд городских чиновников; их лица обветрились, будто у каперов, а глаза приобрели зоркость, чиновники с утра до вечера вглядываются вдаль…
       Лодка несет своих пассажиров к невидимым берегам; наверное, они выступили, точно самураи, в свой последний поход; горы, облака, закат, будто меч с рубиновыми искрами крови…
     Секрет вечного служения людям теперь больше уже не секрет. Вы сами можете разгадать эту тайну, достаточно посмотреть на грозную и простую картину.
     Нечистоты без конца и края. Ни единой живой души. И только наш последний отряд… Они встретили удар стихии, и вот сейчас с них каплет… Мятые, сдвинутые набок галстуки; теперь уж не вспомнить, кто первым нырнул, кто – вынырнул… Важно, что стихия – смирилась, вынесла этих молодцов, точно нарядные поплавки, на поверхность, а лодка приняла поврежденных пассажиров на борт…
     Они – не тонут.
     А значит, кораблик – плывет…