Луна - Кремль

     Теперь уже всем известно, что Кремль находится на Луне. Снизу он слабо различим, зато сверху все видно очень хорошо. Отдельные люди или целые коллективы видны точно так же отчетливо, как, к примеру, Дворец Съездов в программе «Время»; каждая лестница, каждый выступ… Кто-то может спросить: а зачем обитателям Луны понадобилось так пристально разглядывать нас, далеких, как муравьи? Все очень просто: это наблюдение нужно не им, а нам – чтобы мы, в глупейшем хаосе, не передавили друг друга, а наоборот, действовали организованно, как сотрудники дорожно-постовой службы.  И вот, повинуясь рукам этих крепких бригадиров, мы красиво чеканим шаг, не замечая прочных нитей, с помощью которых двигаются наши руки и ноги: Луна-Кремль, Луна-Кремль, Луна-Кремль.

     Г л а в а  1
     Нина Андреевна Вертилина совершила открытие. Вот, спрашивается, как? Тем более, что кто-то упирает на то, будто у нее нет внутренностей. Нету! Но как же, в таком случае, она проходила курс лечения в профилактории? Что лечила? Тем более непонятен слабый гул, который она издает при ходьбе; гул, дребезжание… Это что, арматура? Короче говоря, неразберихи предостаточно. Этакие бесперебойные труженицы, подобные Вертилиной, вечно порождают мифологию. Тут ведь важно что? Тут важно не усомниться, а это как раз крепкое место Нины Андреевны.
      Нина Андреевна Вертилина работала в школе не первый год, она намеревалась довести своих учеников до могилы, то есть, собственно, работать, пока бьется сердце; школу без нее представить было никак нельзя; она была что-то вроде неразменного пятака, как ни хватись. Ну а в школе все исключительно запутанно –  ради выполнения учебного плана; плюс загадочный запах конюшни. А даже случайный мечтатель знает, что лошадей в школе нету… Но вот, однако же, держится стойкий запах конюшни и таинственный дух погони; прерия, саванна? А быть может, сель? Или сель как раз сползает вниз с горы? Неясность, неразбериха…
     И вот эта Вертилина совершила свое открытие, хотя кто-то еще помнит, как она, с цифрами в руках, в рамках конференции, которая, безо всяких сомнений, называлась «Родные просторы», напирала на факты; факты, аргументы… То есть все произошло до такой степени неожиданно, что никто и не приметил, как распаренную учительницу понесло; этот ее доклад был как горячий скакун (вот ведь как не помянуть конюшню!); и вот, дождавшись,  по сложившейся традиции, полной тишины (а напрасно! Лучше бы стоял шум, гомон), -  Нина Андреевна заговорила, на чей-то взгляд, немного неожиданно, о Ферганском канале имени Сталина; и что, оказывается, при строительстве Ферганского канала был использован 117881 китмень, 63105 лопат, 62298 носилок, 33207 ломов, кирок и топоров, 14000 ведер, 4800 бочек и баков, 9926 паласов и 3250 ковров! то есть были и ковры, и паласы! Вообще был Ферганский канал имени Сталина – во всяком случае, так выходило, если опираться на доклад! Чудесным обстоятельством, впрочем, можно счесть даже не этот Ферганский канал; что ж, такое очень даже можно себе вообразить; а чудесным обстоятельством, несомненно, было то, что никто ничего не разобрал! Никто! Ученики, залепленные жвачкой, созерцали собственные пейзажи, а учителя втихомолку сверяли учебные планы, чтобы их завтра с утра не расстрелял завуч. Таким образом, Нина Андреевна, никем не останавливаемая, продолжала валиться в пучину бреда; этот бред накрыл ее, точно вешние воды, что, в общем, легко объясняется: Вертилина переутомилась; работая днем и ночью, как лошадь, любой переутомится.
   В общем, Нина Андреевна добралась в докладе до Н.В.Гоголя и прочитала, прищурясь в свои листочки, вот что:
     - Н.В.Гоголь писал о Кремле, подразумевая птицу-тройку; как летит она, вьется клубами над разинутыми от удивления русскими людьми… открыты рты ветру, что скачет, крутя народы и государства, и все несется, будто чудо-еж с горы, тыча перстом: ты… ты… ты… - и далее, далее… А в кремлевских окнах торчат, вытаращившись на зарю человечества, железные вожди и их товарищи маузеры… Холодная голова, горячее сердце, чистые руки; ничего, товарищ! Но молчат железные герои, ни звона, ничего, лишь ветер играет железным прахом; прощайте, товарищи, вы сложили свои головы, и вот теперь они лежат… Кто, кто тебя выдумал, птица-тройка, и почему тебя три? Нету ответа
     Итак, птица-тройка проскакала, незамеченная, мимо; и только одна старенькая учительница с локонами, похожими на бакенбарды, не без горечи заметила вполголоса, что тройка сейчас становится для большинства вполне удовлетворительным баллом – взять хоть последние диктанты! И она сунула эти диктанты под нос другой учительнице, помоложе и пока лишенной бакенбардов; бледненькой учительнице, которая анемию уже приобрела, а бакенбардами еще не обзавелась… В общем, молодая учительница, не сопротивляясь, приняла мятую пачку листочков и, не придумав ничего другого, принялась читать. А читать диктанты не всякому по плечу, и вот молоденькая учительница сперепугу вообразила, что у нее подскочило давление; или упало? Короче говоря, она перепугалась, что ничуть не удивительно. Шевеля губами, она читала:
                Селезень
     Жил на краю деревни селезень. Бесстрашно подходило красивое животное к крестьянским дворам, заливистой песней радуя ребятишек.
     Кончилось лето, пришли холода. Куда бежать селезню? Вася и Володя построили конуру. Хорошо в тепле жевать зеленых гусениц! Спасибо, ребята!

     Молоденькая учительница почувствовала рези в желудке.
     - Тут, тут читайте! – твердила учительница в бакенбардах. – Тут даже деепричастных оборотов нету, а тройка на тройке!

     Дальше было написано:

                Бандит
     Наступила ночь, замерцали далекие звезды. А на улице бандит! Идет по улице Горького, метко стреляет из пистолета. Вдруг милиционер. Милиционер как закричит: «Стоп! Красный свет!»
     Испугался бандит, лег на землю и умер.
     Какая тишина!

     - Тройка на тройке! – торжествующе проговорила учительница-ветеран. – Тройка на тройке сидит и тройкой погоняет! – добавила она, чтобы как-то разрядить обстановку.
     Молодая учительница прочитала:

                Друзья
     Вова и Никита – друзья. Хорошо вдвоем ходить туда и обратно! А тут гололед. Никита сломал ногу Вове. Ребята не унывают: вместе решают задачки и учат стихотворение.
     Вот так дружба!

     - Нина Андреевна, - торжествуя, скрипела старая учительница, - не боится средств художественной изобразительности. В то время как далеко не все мы… Кто тебя выдумал, тройка? – и она шутя ткнула молодую учительницу в плечо карандашом.

     Открытие (а пора вернуться к открытию Вертилиной) должно стать подарком горожанам. Нина Андреевна додумалась до этой идеи самостоятельно и теперь вот сидела, красная от удовольствия, стуча по столу карандашом. Благо горожанам, как ни поверни… И одним ли горожанам? О, не одним только; всем прочим также благо, без сомнения… Кто эти – все прочие? Что же, это не тайна: другое население, пусть и по ту сторону границы; птицы, животные; хотя животные, лишенные человеческой опеки, имеют весьма идиотский вид; в высшей степени неопрятный… Достаточно припомнить того, так называемого, воробья, виновника инцидента…  Нина Андреевна сама случайно расслышала, просто прислонив ухо к двери, глупейший разговор восьмиклассника Клещева (которого, естественно, все называли Клещ) и молодого практиканта Дмитрия Алексеевича, лишенного, к сожалению, педагогической хватки; что толку сидеть за столом, будто покойник? Его практика длилась только третий месяц, а он уже походил на покойника?!
     В общем, не намереваясь подсушивать, а просто прижав ухо к двери, Нина Андреевна разобрала.
- Она, такая, говорит: воробей был ученый, в смысле подученный… А иначе будто не насрал бы!
- Кто говорит? – спросил похожий на покойника практикант.
- Ну кто, - промолвил Клещ, и Нина Андреевна по звуку догадалась, что он плюнул в цветочный горшок. – Нина Андреевна. А воробей насрал на голову, а попал на шляпу. А мою мать затаскали…
Тут, видно, практикант попытался разобраться в ситуации (а там и разбираться было нечего! а просто осадить!)
     - То есть, - уточнил он, - на голову Нины Андреевны попал птичий помет?
- На шляпу, - поправил Клещ.
- А обвинили в происшествии тебя?
Клещ, радуясь, что все разъяснилось, засмеялся.
     - Воробьи, насколько я знаю, мало поддаются дрессировке, - разобрала Нина Андреевна задумчивый голос практиканта.
      - А этот каждый день ей на голову срал, - добавил Клещ новую деталь.

     Тогда в дальнем конце коридоре застучали чьи-то шаги, и Нине Андреевне пришлось отступить; а теперь вот выходило, что ее открытие послужит практически всем, кто заинтересован… Вертилина бросила случайный взгляд на окно и с удовлетворением отметила, что наступил вечер, а в вечернем небе зажглась луна.

    

Г л а в а  2
     Существует известная картина «Владимир Путин на берегу моря Лаптевых». Но не все тут верно. Это не море Лаптевых, а впадина имени Ю.А.Гагарина; и это не Владимир Путин, а Сергей Шойгу. Картина написана в натуральную величину, а впадина похожа на красиво изогнутую лохань.
     Сергей Шойгу пока не рисковал спускаться в самый низ, а прохаживался по берегу, поглаживая подбородок. Пыль лежит на Луне тут и там, и пока на Луне нету жизни, пыль напоминает одеяло. Среди расставленных утесов Шойгу, действительно, красив и наряден, особенно в профиль. Заметив какую-то мелочь, он без паники потирает руки. Первое время Сергею даже хотелось, чтобы состоялась какая-то, быть может, и опасная встреча; это мог бы быть коршун, вышедший из-за каменного укрытия. Возможно, эта мечта и отдает простодушием, но когда тому же Шойгу пришлось принимать решение, он так крепко хватил ладонью по столешнице, что побежали трещины! Притом, что температура была ниже среднегодовой на два градуса! Ныне ему выпало мерить шагами лунную пустыню, и чтобы подкрепить себя, он пощелкивал пальцами, как школяр (это они проделывали с ребятами еще в техникуме).
     Сергей Шойгу понимал, что работы по горло (а он умел принимать решения, а потом и спрашивать. Спросит, прищурив брови, приходится отвечать). Шойгу нравилось, чтобы пуговицы были начищены, хотя многие и застегивались на молнии. Однако вычищенные пуговицы – все равно что твоя личная бляха. Они не дают раскиснуть, как кисель, если случится принимать решение.
     Ступая по Луне, Сергей Шойгу отмечал, как пустынна эта каменная цитадель. Хотя и тут было свое население, отмеченное в циркулярных бумагах. Шойгу сам отлично знал не менее девяти человек – они также были жители Луны. Каждый что-то делал на своем участке не хуже муравья (Сергей со смехом выговорил про себя это сравнение, прекрасно сознавая, что назвать работника муравьем не обидно. Муравьи чистоплотны и молча справляются со своей задачей). Сергей Шойгу только крякнул, сдвинув брови, и отправился восвояси в сторону серых холмов. Некоторое время спустя от его фигуры не осталось ничего, кроме пятнышка.

     Вглядевшись попристальнее в знакомую картину, Нина Андреевна Вертилина поймала себя на том, что ласково улыбается. Созерцание лунного ландшафта не было для нее новостью; она, как и другие горожане, понимала, что лунная крепость опекаема специалистами, которые с этой высокой (в пересчете на наш календарь) позиции, в свою очередь, опекают земное население; Луна (что понятно и школьнику) позволяет до невозможности расширить обзор.
     Нина Андреевна, с ее опытом, стажем и авторитетом, не любила фантазий (называя их не особенно приличным словом: фантомы); она, как и всякий другой горожанин, прекрасно понимала, что устройство мира – вещь незыблемая, как, допустим, твой собственный трудовой стаж; каждая строчка или цифра там вырублена топором – то есть, собственно, ее не вырубишь топором… И все же, наблюдая передвижения лунных лидеров, Вертилина догадалась; ей открылся смысл таинственной механики, и вот теперь она ласково улыбалась, разглядывая старых знакомых…

     …Два дня Сергей Шойгу передвигался по Луне, наступая на мертвые камни. Наконец, он встретил еще одного поселенца, в таком же точно сером костюме, красивого и плотного человека. Того тоже звали Сергей (будто клятва какая-то, а?); тот второй был Сергей Миронов и, помимо костюма, носил плащ с поднятым воротником. Походка у него была такая, что образовывала бурунчики. Сергей Миронов сурово смотрел на камни и дыры, которые кое-где встречаются на поверхности Луны (а Шойгу смотрел чуть поласковее, но Бог с ним!). Шойгу вообще смотрелся как какой-нибудь Джуманджа (если только Джуманджа был человек, а не что-то еще); ходил, прищуривался без особого смысла и безостановочно принимал свои решения. От этого, честно говоря, недолго было заболеть, и Шойгу, действительно, пару раз болел, выходил из строя…
     Сергей Миронов отсчитывал шаги. Иногда он поднимал ногу для дальнейшего шага, но не опускал – из-за особенностей лунного пейзажа. Тогда-то Сергей Миронов больше всего походил на глиняного спортсмена (а такие памятники знают на Земле).
     Сергей Шойгу и Сергей Миронов переговаривались между собой (настолько, насколько это не вредило работе).
     Сергей Миронов: Конкретнее?
     Сергей Шойгу: Можно… почему же… тем более…
     Сергей Миронов: А конкретнее?
     Сергей Шойгу: Что ж… тем более что… если вразвалку, конечно…
     Сергей Миронов: Четче, конкретнее.
     Сергей Шойгу: Гнать взашей, чтобы не повадно, а то повадились.

     На Луне темнеет быстро, и было довольно слабо видно, как Сергей Миронов проделывает свои упражнения. Только разносилось, как он считает до десяти, ни разу не сбившись, даже и для смеху… Это был очень аккуратный человек, вариант современного Мойдодыра. Посреди лунной пустыни он считал до десяти и обратно, не давая себе ни в чем усомниться. Кое-как катилось время, а Сергей Миронов действовал практически без единого сбоя. Как-то на одном из портретов известный художник изобразил его в образе северного оленя, ветвистого и неподвижного. Этот олень молча взирал на свою тундру (а художник, будучи мастером своего дела, нарисовал оленя в полный рост и чудно покрыл охрой); и вот он молча смотрел в сторону горизонта – а в тундре, куда ни глянь, горизонт… Миронову картина понравилась, и он даже ощупал голову, нет ли там рогов, до такой степени тот художник был реалистом.
     Если сравнить Сергея Шойгу и Сергея Миронова, то по всем приметам выходило, что они один красивее другого. Приблизив глаза, можно разглядеть, что и тот и другой достойны и могут претендовать; на обоих старательность оставила свои следы – царапины, выбоины… Трещины…
     Но если, к примеру, посмотреть на их фигуры издали, даже и с помощью специального снаряда, то видно немногое. Землянин может разглядеть лишь два небольших столбика, лишенных опознавательных примет. Эти приметы съедает расстояние между Землей и Луной, как ни бьются ученые…
     Тут мы подбираемся к открытию Нины Андреевны Вертилиной, до сих пор знакомому только по косвенным намекам. Это было единственное в жизни Нины Андреевны открытие, потому что, по своему характеру, она не могла бы открыть и механизм действия простого карандаша (и не по глупости! А просто карандаш ей был не нужен, а хватало одной только шариковой ручки с красным стержнем для исправления ошибок в школьных тетрадках!).
     Это свое открытие Вертилина совершила не потому что ее отличал какой-то уж непомерный могучий ум (хотя и ума было не занимать); а скорее в силу того, что все происходящее вокруг ей не нравилось; начиная со жвачек! И этих хамских причесок у девочек…
     И это не мелочи, а обыкновенное чувство долга. Так что Нина Андреевна негодовала не шутя,  как говорится, до полного помутнения.
     Достаточно припомнить, как та же Нина Андреевна (а она, как и многие ее товарищи, отличалась невероятной ловкостью, так что, доведись, поймала бы и птицу, если бы ту угораздило залететь на опекаемую ей территорию, на эту гиблую широту) – так вот, Нина Андреевна могла поймать бегущего ученика двумя пальцами. И ловила! А выловив, тут же принималась допытываться, куда, собственно, он бежал? Вот куда? Пойманный же обычно ничего этого не знал и молча стоял, окруженный испарениями.
     И вот, действуя подобным образом, Нине Андреевне как-то посчастливилось выловить довольно крупную дичь – здорового, но неповоротливого девятиклассника. Вблизи тот оказался даже выше, чем почудилось распаренной Вертилиной; он глядел сверху на вцепившегося в него педагога-ветерана.
- Понимаешь, кто перед тобой? – задала свой вопрос Нина Андреевна.
- Ну, - сказал на это дурак-девятиклассник.
- Нукай с матерью, - легко парировала учительница, и разговор на время увял.
Тем не менее, Нина Андреевна крепко держалась за неизвестного наглеца, не выпуская добычи; даже непонятно, чем бы происшествие могло закончиться, возможно, Вертилиной пришлось бы размыкать челюсти и вливать внутрь настойку для здоровья, но зазвенел звонок, положив конец воспитательной операции.
     Кому-то подобное приключение может показаться смешным, но сама Нина Андреевна в этом ничего смешного не видела. Ни в этом, ни в чем-то другом. Ее организм вообще не был предусмотрен для смеха; даже рот отворялся с известным ограничением. Зато оставшиеся силы Вертилина отводила заботе об авторитете. В голове ее сидела немного странная мысль о том, что для учителя нет ничего важнее авторитета. Можно и не искать! Потому что перво-наперво надо себя уважать, а не давать оплевывать, как свиней! Вот именно, свиней, через которых всякий переступает, как хочет! Иначе им не видать авторитета, который должен быть для их же пользы и качества знаний, не исключая, разумеется, и учебный план…
     Кто в такие минуты слушал Вертилину, понимал, что какой-то неявный смысл кроется в пылком бреду, а кто не слушал, понимал то же… Но особенно всем нравилось, когда учительница говорила про факел (напирая на художественные средства изобразительности). Она сказала: «Когда не горишь, то тлеешь в грязи». Право, так и сказала, слово-в-слово. То есть, Нине Андреевне чудилось, что раньше все было не так и люди горели, как свечки, в высоком смысле этого слова. Мучаясь по этому невинному поводу, она и додумалась… Конечно, имело смысл посоветоваться, быть может, и написать в высокие инстанции – просто ради укрепления уверенности, которая, правда, и так сидела в Вертилиной. Но в том-то и дело, что высокие инстанции были, и точно, высоки; Луна есть Луна… Времена меняются, неохотно признавала Нина Андреевна, и если прежде мы ловили свет Кремлевских звезд и отсчитывали бой часов на Спасской башне, то ныне смотрим вверх, на лунную громаду… Хорошо ли это? Тут Вертилина не бралась судить и смотрела, прищурясь, на Луну, вглядывалась в одинокие столбики, схваченные туманом; каждый такой столбик был человек, от решения которого зависело все подряд на Земле. Издали столбик, а вблизи – человек, принимающий конкретные решения. Много лет назад тот же Сергей Шойгу, будучи недорослем и живя в ту пору на Земле, написал рассказ для школьной стенгазеты и получил под нос фигу. Этот рассказ не понравился его учительнице черчения (а та была идиотка, в чертежах разбиралась слабо). Сергей Шойгу заревел тогда, плюнув на гордость, а рассказ, видно, все где-то лежит… Сочинение называлось «Смелая птица».
               
                С м е л а я   п т и ц а
     Некий человек сидел в тюрьме, будучи от природы смел и горд, как птица. Ни на что не обращая внимания, включая и холод, и сырость, тот человек вглядывался в клочок голубого неба, замышляя побег. Но тюрьма была покрепче, чем замок Ив – очень крепкая… А за стенами этой тюрьмы жила гордая птица, питаясь своими набегами на окрестности.  Она рвала свою кровавую пищу пред глазами узника, а тот лишь глядел с завистью. Наконец человек и зверь безмолвно договорились о побеге. А дело в том, что птица, за гордый и крутой нрав, приняла узника не за человека, а также за птицу! Она ему предложила побег. Она ему сказала, что давай улетим, что ты также вольная птица! Приглашая узника в голубые горы за тучей, птица представляла, как вольно им там будет житься, породнившись с ветром.

     Вот и все сочинение, но кто-то просто говорит, а Сергей Шойгу взял и написал. На Луне не было ни птиц, ни людей, а работы хватало. Сергей вспомнил, как трудно принимали Закон о лошадях. Хотя на Земле лошадей сколько угодно, Земля не Луна… К осени все же приняли Закон о лошадях; на первый взгляд это неширокий закон, но вот же приняли… В ходе обсуждения, однако, обнаружили, что успели перезабыть, как выглядит натуральная лошадь; то есть не рекламная картинка, а лошадь – чтобы и копыта, и хвост… Или грива? Призвали казаков. Те явились, гремя снаряжением; в зале, из-за их окаянного чувства долга, сразу стало трудно дышать. Расправив груди, казаки отдали честь, ибо у них так заведено: всегда и до последней капли. Услыхав про лошадей, загомонили; выяснилось, что вопрос хорош и что уж давно пора… Отметили, кстати, что иная лошадь, из-под правильного казака, хороша и в Парламенте – а ежели кто сомневается, то пускай поспрошают стариков, а уж те не соврут – для чего врать? Все одно помирать, а лошадь – добрый товарищ. Так, расправив усы, проходили консультации с представителями казачества. И прошли бы с богом, когда б не один свихнувшийся депутат-невозвращенец; тот выскочил с инициативой разрешить смертную казнь для лошадей, ежели лошадь усомнится… От этого предложения многие занедужили, и неизвестно, прошло ли…
      
     Размышляя, Вертилина не бездействовала, а нашла ножницы – необходимый для осуществления ее плана инструмент. Этот план был прямым следствием чудесного открытия.

      
     Г л а в а  3
     Вертилина любила стихи, во всяком случае, - ничего не имела против. И это естественно, поскольку стихами можно обрисовать примерно то же, что и нормальными словами. Стихи не мешают говорить о каких-то законах человеческого общежития, привычках… Тот же Некрасов, к примеру – известный поэт с устоявшимися обязательствами, даже и внесенный в учебник… Нина Андреевна на зубок знала биографию этого соискателя; это была крепкая биография в ряду других биографий.
     …Некрасова звали Николай Алексеевич, это открытие принадлежит его матери. Имя же матери Некрасова неизвестно, как и имя его отца. Вот почему можно чаще всего встретить записки о Николае Алексеевиче Некрасове, хотя были и другие.
     Так случилось, что Николай Алексеевич Некрасов никогда не бывал на Волге, хотя много раз собирался. Он рассказывал своим товарищам о прихотях великой русской реки, как она петляет, петляет… И вот однажды, распалясь, Некрасов даже приврал, как его младший брат сам собой проехал Волгу из конца в конец на лодке, запряженной бурлаками; будто бы он, этот брат, отчаянный любитель быстрой езды, все кричал бурлакам, чтобы те запевали песню, а те пели кое-как, невзирая на музыкальность. На деле же никакого брата у Некрасова не было, даже двоюродного, просто поэт заврался, прикрываясь вдохновением. Такие обстоятельства не новость, достаточно вспомнить П.И.Чайковского и других. Итак, Некрасов не ездил на Волгу сам, но много читал, узнавал. Отсюда и известная история о говорящем соме; это не байки, отнюдь, ибо сома сфотографировали, а речь записали, и этот текст ждет-не дождется своего читателя…
     О Некрасове известно кое-что, но немного, увы. Известно, что он был заядлым путешественником, весьма бесстрашным, кстати. Товарищи Некрасова ходили за ним деятельной ватагой, а он своим надтреснутым баском пересчитывал беспокойную молодежь по нумерам. Некто Евграф Крашенинников – тот даже плакал, когда Н.А.Некрасов ткнет в него пальцем ради выполнения гражданского долга… Этот Евграф Крашенинников был далеко не безразличен ко всему этому, но с Некрасовым видался редко, даже совсем не видался (в среде товарищей, между прочим, его прозвали Заяц, но едва ли автор этого поощрения - Некрасов). Итак, этот Заяц в лучах чужой славы так расцвел, что едва был не принят за собственного отца, который числился чуть не генералом, но к назначенному часу уже помер; а Заяц побывал и на водах, и везде; подобный небольшому дереву, не гнулся, не вертелся, а блестел в лучах чужой славы, природу которой не понять, или, разве, художнику…   
     И вот еще что: всегда интересно узнать, кому удалось обуздать известного человека, внесенного в учебник. Чаще всего это удавалось простым русским женщинам, подпоясанным полотенцем. Нашлась такая красавица и для знаменитого поэта. Имени ее никто не знал, а выражаться уродливым господским языком она не хотела и ласково мычала, утирая своего любимца вышитым полотенцем. Н.А.Некрасов благодарно уворачивался, а простая женщина, смеясь, искала у него в голове.
     Так неслись годы, и Н.А.Некрасов уехал в Самару. Самара город ничего себе, и Некрасов с первых дней принялся допытываться, как выйти к Волге. Но мужики только крутили головами, а один даже сказал: «Вольга? Не понимай!». И вот Н.А.Некрасов в своем расстегнутом сюртуке метался по улице Куйбышева, а потом, уж позже, появилось стихотворение «Волга-Волга».
      В скобках остается прибавить, что Некрасов был мастер показывать фокусы. В тарелку наливали воду, бросали туда монетки. Дамы принимались так хохотать, что приходилось выталкивать их из залы, а Некрасов с молодыми товарищами накрывали голову платком. Так проходило изрядное время, потому что ждали результата. Им хотелось, чтобы, открывши платок, все изменилось. Эта игра называлась «фокус-покус», ее жаловали больше карт, даже больше, чем забавную игру «угадай-ка», придуманную Некрасовым во время неизлечимой болезни. Так беззаботно летели дни до известного императорского Указа. Н.А.Некрасову пришлось уехать по цензурным соображениям в Саратов и там сменить фамилию. Теперь эта фамилия звучала так: «О-ов».

     Итак, Вертилина вытвердила эту, да и многие другие биографии. Впрочем, ничего особенного ни в ней самой, ни в ком-либо из окружающих это все никак не меняло; но упорство и ответственность так скрутили Вертилину, что она была точно намыленной от усердия…
     Помимо Вертилиной, в городе было еще несколько человек, кто с терпимостью и соучастием относились к поэзии и даже сами, то один, то другой, составляли стихотворения. Эти любители поэзии казались довольно безобидной публикой, покуда одна из них, поэтесса Оля Крякова, серенькая немолодая девушка со злобным лицом, не нанесла  увечье своему товарищу по цеху. В разгар глупейшего спора о том, как следует писать слово «духовность» – с заглавной буквы или с обыкновенной – она ткнула случайную жертву пальцем и угадала попасть прямо в маленький нагрудный карман пиджака, скрывающий сигареты и другие безобидные вещички. Так вот: сигареты она раскрошила в прах – по сути дела одним-единственным метким ударом! Притом что эта Крякова отнюдь не была какой-нибудь ниндзя-черепашкой, хотя голову на плечах и носила вполне сходную с черепашьей головкой:
серенькую и точно подернутую небольшими складками. В ее оправдание следует заметить, что стихов она не писала вовсе, будучи библиотечным работником; однако же сердилась из-за того, что у людей узок круг интересов, угасают ремесла… Сама же, в ответ, составляла из веточек и ненужных лоскутков небольшие коллажи (называя их картины, а то и композиции); она вела духовный образ жизни и грызла пластмассовые коржики, запивая их кофе.

     Явившись на собрание в библиотеку (а это было собрание городских поэтов), Нина Андреевна Вертилина подозрительно оглядела присутствующих. Это была довольно разнородная компания, однако же спаянная общими интересами: стихи, Рерих, очищение, энергетика; та же духовность…
     Отказавшись от кресла и заняв стул, Нина Андреевна принялась внимать, по привычке поджав губы. Как видно, и в невинных поэтах она видела собственных учеников (хотя сама и не писала стихов; и даже не читала).
     Поэты, отдавая дань справедливости, отметила Нина Андреевна, держались естественно. Говорили преимущественно о любви. Но не с какой-то примитивной точки зрения, а в том смысле, что любовь должна быть главным законом- чем-то вроде Конституции. Любовь, очищение, травы, Рерих – то есть, если вслушаться, то кое-что, действительно, можно было разобрать. Получить, к примеру, указания, как действовать, если на коже выступила сыпь. Это потому, что мы не так живем – вот и сыпь. Надо просто-напросто почиститься и заварить листья, хоть и черемуху. Или, допустим, как вычленить подлинную любовь, Любовь с большой буквы? Надо чувствовать – вот как. Но чувствуют люди, однако же, вразнобой, и вот, например, ты пьешь воду из источника – это Любовь? Но источники – большая редкость, а водопроводный кран совсем другое…
     Самоуверенное выражение незаметно покидало Вертилину; ей, против ее воли, все больше нравились поэты (а больше других – Крякова, которая стихов не писала). Нравилась седовласая Ксения Георгиевна, которая читала что-то о любви абсолютно грудным голосом; казался симпатичным усеянный прыщами юноша, несмотря даже на то, что декламировал абсолютно бессмысленные стихи о погашенной сигарете; даже старуха (ее звали Эмма Эрнестовна), скрытая гигантской, как простыня, шалью, понравилась; хотя и трудно было разобрать, есть ли человек под этой шалью – или одно лишь идеальное существо, наподобие Майкла Джексона…       
       Но, повторяем: больше других Вертилину все же покорила Оля Крякова. «Безо всяких претензий, - подумала она ласково – а вот же…» Подумав так, Нина Андреевна пристально присмотрелась к Кряковой и разглядела то, что мы, все прочие, по своей небрежности прозевали – несколько невидимых ниточек, которые приводили поэтессу в движение, - вот что! Вертилина нащупала в сумочке ножницы и незаметно проверила, как они действуют. Ножницы исправно лязгнули, и Нина Андреевна, не привлекая к себе лишнего внимания, приблизилась к Кряковой. Та как раз взмахивала рукой с обкусанными ногтями, подкрепляя этим жестом какой-то тезис. Она высказывала интересную, хотя и не бесспорную идею о том, что некоторых умников (которые считают себя специалистами во всем подряд, хоть в той же литературе, а их собрания не посещают) – так вот этих умников следовало бы запретить, вплоть до уголовной ответственности! Чем, спрашивается, эти неизвестные умники так обидели Олю Крякову? Вернее всего, они даже не видали ее, а встретившись – и не узнали бы? Однако говорила поэтесса злобно и убежденно, так что Нина Андреевна даже залюбовалась. Ну а потом Вертилина просто подняла руку и щелкнула своими ножницами, отсекая разом три или четыре ниточки. Тут Крякова и застряла в своем порыве, не успев договорить, как расправиться с иноверцами; ее рот, в обычное время вовсе незаметный, будто серая полосочка, сейчас красиво распахнулся, как проем в камне, называемом, кажется, жиодой. Казалось, Олю Крякову накрыл, в разгаре ее деятельности, столбняк (а так и было на самом деле). В столбняке оказались не только руки и ноги поэтессы, но даже ее духовная субстанция (потому что, сколько ни присматривайся, нельзя было заметить даже небольшого пара, испускаемого Кряковой, ничего).

     В это же самое время, когда поэтесса Оля Крякова оказалась схвачена столбняком и молча таращила глаза на бывших товарищей, на Луне продолжалось движение лунных фигур, которые снизу казались маленькими, лишенными значения столбиками. Это недоразумение (то есть то, что деятельные фигуры можно было принять за столбики) происходило из-за гигантского расстояния между Землей и Луной. Это расстояние и съедало весь смысл. Но все же, приглядевшись, как это сделала учительница Вертилина (которая могла бы на недобросовестного наблюдателя произвести впечатление ненормальной; но, однако же, совершила свое открытие!) – приглядевшись, можно было различить…
     Сергей Шойгу, прищурясь, дал своим подчиненным на все срок четыре дня. Чтобы укладывались! Это был небольшой срок, но сам он получил еще более жесткую директиву. Ему вообще дали два дня; а еще надо было найти подчиненных! Шойгу потратил около двадцати часов именно на то, чтобы их найти! Естественно, люди были заняты каждый на своем участке, но Шойгу спокойно распорядился и взял двоих, чтобы, по крайней мере, контролировали правый и левый фланг. Третьего же Шойгу оставил на месте небольшого провала (так называемой лунной дыры); тот и остался, и стоял, сокрушенно подсчитывая урон. Шойгу напоследок заметил ему, чтобы он соображал; что в цифрах это миллионный ущерб; да и не прибегая к цифрам…
    
     Итак, в ту самую минуту, когда Крякова, благодаря усердию Нины Андреевны Вертилиной, застряла в столбняке, люди на Луне спокойно выполняли свою работу. Как же случилось, что фигуру, красиво схваченную столбняком, заметили сверху? Причем заметили аналитики, которых самих прежде было не видать?! Совершив несложный подсчет, они пришли к заключению о начале стабильности; то есть Крякова, которую накрыл столбняк, оказалась чем-то вроде первой ласточки, положенной в фундамент будущей стабильности; ее устойчивая неподвижность  наводила на эту мысль.
    
     Г л а в а  4               
     Люди на Луне занимались делом, что бы там ни говорили. Сергей Шойгу, которого называли тугодумом именно за крепкий ум, то и дело сжимал правую руку в кулак, будто показывая пример. А он и показывал пример, молча усмехаясь; школьные уроки истории давали себя знать; а Шойгу неплохо знал историю, хотя и не был гуманитарием в чистом виде: те же древние народы - чудь и мразь – условия их жизни были вовсе не идеальны, а вот же дали  своих героев (достаточно припомнить тех же сучкоборцев); и героев, и целый рой сказок, полных намеков на чудесное избавление от всего. Эти сказки вполне современны, их печатают наряду с другими инструкциями. Пример? Вот и пример:

                С к а з к а
     Жила под водой рыба, и все ей было мало. Однажды забурлило синее море, рыба подошла к берегу, а там мужик, он и говорит: «Выполняй мое предписание». Рыба все выполнила, мужика возвеличила, и он сделался ростом с царское ружье, стоит красивый да гладкий. А старуха стала старше прежнего, рыба ее закопала на огороде среди веников, чтобы неповадно…

Ну а история, что ж… Некоторые сейчас не верят, что в прежние времена у людей все ладилось, отрицают такую возможность. В прежние времена у людей все ладилось, это описывают берестяные грамоты. Письменность была крайне слабая, но вот сохранились пробоины в бересте, и можно судить… Небольшие черточки в виде завитка овцы, по ним нетрудно понимать, будучи специалистом. При Петре Алексеевиче значился некий Калина Волдырь, умел и изразцы, и все; указано, что он был чуть ли не первым на Руси сучкоборцем. Уж потом сучкоборцев развелось немеряно, а тогда только Калина Волдырь... Как известно, Россия глядела прямехонько в Балтийское море, слава неслась, и вот поглазеть на мастера-сучкоборца съехались кривоногие голландцы; стоят, зубочистками вертят… А Калина Волдырь сидит, выламывает сучки, как на гуслях, да дышит во всю Ивановскую своей пустой ноздрей, так что те даже заперхали…

     Лунный пейзаж, после  человеческого участия, мало-помалу реформировался. Можно было разглядеть путника на камне с мягким, как вата, лицом. Это был Михаил Фрадков, и всякому, кто натыкался взглядом на это лицо, начинало казаться, будто он, наблюдатель, прочитал, скажем, когда-то поэму «Бахчисарайский фонтан», а после забыл, и вот мнется, а поэмы как не бывало… По лицу Фрадкова бежали, одна за одной, спокойные волны, но, как многие красивые люди, Михаил Фрадков не замечал этого природного парадокса.
     Конечно, перед ним стояли на вытяжку два-три лунных поселенца. Он мягко отчитывал этих солдат, говоря, что все неплохо, но, однако же, не достает усердия. Но если кто-то, по собственному почину, хватался за первый попавшийся камень, чтобы оттащить его хоть на пару метров в сторону, Фрадков все равно журил этого строителя, указывая, что человек – самый бесценный материал, все равно что белое золото. Служители молча таращили глаза, соображая, что за белое золото, а Фрадков ничего особо и не имел в виду, а просто привел пример. Быть может, это белое золото был лен? Но что мог бы изменить лен в данном конкретном случае? Никто толком не знал, тем более, что лен был, по-видимому, строкой из легкой промышленности и колосился на полях, то есть где-то внизу, очень далеко… Да и колосился ли?..      
     Уже говорилось, что расстояние между Землей и Луной огромно, тем больше ответственность. С той и другой стороны с надеждой глядят наблюдатели; Вертилина, которая вбила себе в голову, что если не она, то кто же, металась по городу, наводя на мысль о подхваченном знамени. Но ни знамени, ни других регалий было не видать; одна только Нина Андреевна била копытом о камни мостовой… Открытие Вертилиной могло бы многое объяснить, но в том-то и дело, что терять время было (так казалось запаренной учительнице) опасно и неконструктивно. Поэтому, расстегивая на бегу свое коричневое пальто, Нина Андреевна устремилась прямиком в Городскую Администрацию.
     Здание Администрации встретило Нину Андреевну сложным ароматом оранжереи (а там именно и готовили выставку цветов, вот уж второй месяц…). В кабинетах от цветов уже становилось довольно тесно, но зато экологически это было надежнее, чем если бы в Администрацию поместить что-то иное, помимо цветов. Женщины, сотрудницы Администрации, носили на своих лицах печать ласковой озабоченности, из-за экологии. Можно было подумать, что кто-то доверил именно им опекать Землю и все прилегающее земное устройство. Но эти женщины, не будучи в тонкости осведомлены обо всяких экосистемах и прочем, сосредоточили свое внимание на «малых делах». До этих «малых дел» (которые какой-то остроумец переименовал в «малую нужду») додумалась начальница Хлебокомбината Валентина Михайловна Мещерская. Последнее время она вообще подумывала о всякого рода возвышенных предметах, на что имелись свои причины. Эти причины был, в первую очередь, человек, который еще недавно явно преклонялся перед ней (это был грубоватый с виду начальник автоколонны, но вот же преклонялся, можно не сомневаться) – этот, повторяем, с виду грубоватый, но абсолютно надежный человек вдруг, окидывая взглядом строгую фигуру Валентины Михайловны, принялся кривить рожу и пару раз даже высказался, как в своем гараже...
     Валентина Михайловна не была старухой, но не была и молодой женщиной – однако же выглядела в своем строгом костюме превосходно, и, таким образом, поведение начальника автоколонны было непонятно; хотя тот и заявил, почесывая скрытую кожаным пиджаком грудь, что имеет право на свой досуг и что он свое отработал…
     Валентина Михайловна (а она была интеллигентная дама, достаточно было осмотреть все ее снаряжение) достала носовй платок и промакнула поджатые губы. А начальник автоколонны (тоже по-своему не лишенный достоинтств) так посмотрел на свою вчерашнюю подругу, что ей померещилось, будто он готов вырвать из ее рук беззащитный платочек и высморкаться в него! Безо всяких предисловий!
     Мещерская заплакала.
     И вот теперь она, отодвинув даже заботу об опекаемом ей учреждении, почти ежедневно являлась то в одном, то в другом кабинете Городской Администрации; заняла, таким образом, в этом роскошном гербарии свое место. И вот еще что. Валентина Михайловна почти освоила загадочный язык цветов, который, если верить первоисточникам, был знаком галантным кавалерам и дамам в прошлые времена, и вот те делали друг другу всевозможные намеки, то есть намекали, собственно, на долгую дружбу; так вот, Валентина Михайловна, освоив этот таинственный язык, лепетала, лепетала…
     Вообще, Администрация – это было легко заметить – все больше становилась похожей на Райский сад. Хотя в этом случае как раз отсутствуют ясные первоисточники, но вот же люди замечали и, естественно, радовались…
     Мужчины (а в Администрации работали и мужчины) крепко сидели в своих кабинетах, окруженные цветами. Некоторые уже невольно оказывались составляющими какой-то композиции; и даже хотелось как-то эту композицию назвать, пусть и без особых претензий; «Вечер», или, допустим, «Чайка над волной»…
     Тукляев (он работал одним из замов мэра) притих на своем стуле, отгороженный от посетителей целым строем растений. Притом, что работа у него была такая: за все отвечаешь головой. Мерзко, а? А если, допустим, за чем-нибудь не углядишь? Просто даже по случаю воскресенья или, например, Пасхи? Тукляев мог припомнить ситуацию, когда ничем, ну ничем нельзя было объяснить невыполнение задания! Даже люди позначительнее Тукляева разводили руками и вяло подмигивали друг другу: ну ничем не объяснишь. Но это, понимал Тукляев, нормально. Поправляя серебристый, как селедка, галстук, делал конкретные дела.
     Тукляев был симпатичный мужик; ну, нормальный… К тому же он любил работать, даже себе в ущерб. Пальцы воспаленные, глаза бледные, пустые, сидит ни жив ни мертв, всех дежурных переполошит; смочат ему голову, промакнут лицо, втихомолку любуясь, и опять уткнется человек в свои конкретные дела.
     Каждый день Тукляев встречал посетителей. Приходили и дамы, со специфическим шелестящим шумом, усаживались, наводя на Тукляева колени. Но тот, вопреки природе, сохранял прежнее выражение в бледных глазах – смотрел, как в пустой аквариум. Дамам Тукляев нравился, в нем читалась какая-то скрытая мысль, и вот все они, особенно в районе сорока, вчитывались… А Тукляев ни о чем особенном не думал – вот забавно! Он уже около десяти лет вообще не думал, что-то у него такое приключилось со здоровьем, может, даже с почками… Эти почки, между тем, так укрепили авторитет Тукляева, что немного странно. За ним прочно установилась слава человека с интеллектом, утверждали, будто он даже интересуется древним Египтом, всякими там шумерами, что ли... Никаких шумеров, понятно, не было и в помине, но вот говорили, и все. Тукляев, со своей стороны, не возражал, а только иронически усмехался.
     Надо отметить, Тукляев получше многих смотрелся в цветочном ореоле. Его природная бледность, равнодушное, чуть полинявшее лицо красиво контрастировало с могучим полуденным дыханием цветов. Эта картина была, и точно, насквозь аллегорична; это могла бы быть аллегория под названием «Скудость и изобилие»; или под каким-нибудь другим названием…
     В конце концов родилась идея выставку цветов переименовать в Фестиваль цветов, придать новый статус… Идею, по-видимому, согласовали с мэром, хотя того давненько было не видать. Кое-кто вообще не видел мэра ни разу в жизни, даже на картине; и вот уже стали  забывать – каков он? И точно ли у него русые волосы? Говорили, что да, русые волосы и спокойные серые глаза. Об этом, кстати, писалось и во время предвыборной компании… Но неважно. Интересно другое: мэр любил детей. Это довольно редкое свойство нетрудно доказать: мэр имел двоих собственных детей и одного внука либо внучку; ну и навещал их в лагерях отдыха не хуже других; были и пряники, и конфеты, и интересные рассказы…
     Мэр был счастливо женат, еще с техникума. Людмила Константиновна тонко разрезала сыр и колбасу и олицетворяла домашний очаг; ну и родила двоих детей (чтобы уж исчерпать эту тему) и сделала один аборт. Последнее можно бы и не учитывать, хотя избирателей, как правило, интересует все.
     С годами мэр почти не изменился, только добавил, как шутили близкие ему люди, годовых колец; крепость его была не вымышленного свойства, а абсолютно натуральная; если бы кому-то вздумалось, к примеру, ткнуть мэра пальцем в грудь, то, возможно, он бы сломал свой палец…
     Но лучше вернемся к нашим цветоводам, потому что от благоухания в здании Городской Администрации уже стало не продохнуть.
     Нина Андреевна Вертилина вбежала в Администрацию запыхавшись и, не переведя дух, взбежала на второй этаж. На втором этаже, как и на первом, гостья увидела десятки дверей с различными табличками. Таблички были намертво прикручены, и на каждой указывалось, что именно посетитель может найти за дверью; то есть, собственно, за каждой дверью помещался специальный человек, ответственный за то либо иное; предположим – за молодежь; этот ответственный должен был отвести от молодежи беду, допустим, то же сквернословие… а отведя беду, ему следовало вогнать в голову молодежи какую-нибудь благотворную идею, конструктивную – что-то вроде строительства детских площадок или вообще возделывания земли – за небольшую плату, естественно…
     За другой дверью также помещался какой-то человек, ответственный уже за другой участок; тот, напротив, приглядывал за благополучием стариков, чтобы тем жилось даже лучше, чем прежде; сюда же включался и досуг – к примеру, вязание на коклюшках, шашки… Эти коклюшки, между прочим, были главной заботой хозяйки кабинета, красивой дамы, напоминающей портрет какого-нибудь художника; что за коклюшки, где их взять? Дама даже справлялась по телефону, объясняя, что «бабулечкам» (так она именовала своих пациентов) прописаны именно коклюшки – не бильярд же, в самом деле?
     Опекала красивая дама и молодых матерей (мамочек, по ее определению); у нее даже имелась специальная подборка стихотворений о материнском подвиге, несколько устарелых, правда; в тех стихотворениях матери еще набрасывали на плечи шаль, а сыновья были, кажется, закованы в латы; в этом кабинете, кстати, цветы (если вы еще не забыли о предполагаемом фестивале цветов) стояли на столе, на шкафах и даже на полу; и если бы, допустим, кто-то из мамочек или бабулечек вздумал проникнуть в этот заповедник, то вынужден был бы остаться на берегу и молча вдыхать аромат с порога или даже из-за двери…
     Что же еще? Ничего другого в адрес этого кабинета прибавить невозможно, исключая только дополнительный запах шоколада, смешанный с кофейным духом; и то и другое как раз указывало на напряженный рабочий график хозяйки кабинета, что было даже удивительно, учитывая, что дама несколько напоминала хрустальный бокальчик – однако же работала, наплевав на себя!
     Надо отметить, что Вертилиной, вбежавшей в этот зоопарк (вернее – в ботанический сад), повезло. Собственно, в ее планах была встреча с мэром (ибо открытие Нины Андреевны того стоило), но мэр временно отсутствовал. Цветы дарили свои ароматы не мэру, а другим пришельцам – мэра же не было уже четыре дня (а до того еще восемнадцать дней); потому-то все в аппарате мэра и говорили, что тот себя не бережет; ни себя, ни свою машину; и вот опять его где-то нет…
     Но Вертилиной, как сказано, все равно повезло, хотя мэра она и не застала. А застала начальницу Хлебокомбината Валентину Михайловну Мещерскую прямо в кабинете для молодых матерей, хотя ни мамочек, ни бабулечек там не было, а была только сама хозяйка, цветы, да Валентина Михайловна – в кружевах, которые торчали из-под замшевого пиджака наподобие чешуи, и в слезах, стекающих прямо на кружева…
     Валентина Михайловна промакивала глаза и сбивчиво комментировала свои слезы. Выходило, она плачет не из-за конкретной потери – в конце концов, каждый сам выбирает свою судьбу, сам! А просто плачет оттого, что на простые человеческие чувства совсем не остается времени; все бежим, бежим…
     Хозяйка кабинета (дама, похожая на художественное произведение) держала Мещерскую за руку и ревниво заглядывала ей в глаза – точно врач в поисках диагноза. Она улыбалась ласково и горько, теребила руку Мещерской и повторяла на все лады, что Валентина Михайловна – сильная женщина.
     - Вы – сильная! – твердила кабинетная дама, улыбаясь среди роз и георгинов.
- Раньше… и простая полынь шла в дело, - несколько бессвязно высказалась гостья.
- Полынь? – немного удивилась хозяйка.
Но Валентина Михайловна (будучи, и правда, сильной женщиной, но просто именно сейчас отчасти издерганной) ничего не стала объяснять, а только высвободила свою руку и в пятый раз полезла за платком. Таким образом, нос ее покраснел пуще прежнего, а румяна немного поблекли… Вот в эту самую минуту Вертилина и просунула голову в кабинет.
     - Так, - сказала она по старинной учительской привычке, будто накрыла двух дам за каким-либо предосудительным занятием. Дамы одновременно вздрогнули и посмотрели на учительницу. Мещерская, у которой своих забот хватало, мимолетно глянув на Вертилину, подумала, что это какая-то ненормальная явилась на прием по социальной линии. Ну, а хозяйка кабинета ни с того ни с сего припомнила рассказ, напечатанный в глупейшей газетке – гадкий рассказ, но вот же иногда попадают в точку…
(Приведем в скобках этот рассказ – просто из уважения к безымянному автору.

                Женское
     Несправедливо мнение, будто женщины настолько отвратительны, что их следует уже при рождении помещать в стеклянную банку либо как-то еще изолировать. Этот метод бесполезен, как и другие: женщины живучи и настолько прожорливы, что любая банка треснет, коли на то пошло… Женщин больше, чем муравьев, больше, чем пчел; избирая женщину, мужчина первым делом молча показывает ей кулак. Это делается не по прихоти и не от злого нрава, а единственно в результате здравых рассуждений: если женщину сразу хорошенько не припугнуть, она очистит мужчину, как луковицу, да еще потом станет плакать! Некоторые предпочитают всегда иметь женщину при себе и таскают ее в портмоне, как зажигалку, забывая при этом, что женщина никогда не расстается с тесаком. Этим тесаком она орудует так, что любо-дорого; хрупкая, как прутик, женщина защитит себя и любого, кто под руку попадется. И последнее: кто обидит женщину, останется без глаза! Все! Вернее – почти все… Хорошо, даже замечательно, если у женщины жизнь не удалась. Такая женщина тиха, как ночная мышь, мимо ее обутой в сапог ноги можно проходить безбоязненно. И на службе она никому не вредит, только пар валит из подмышек, но это не опасно, и можно просто закрыться платком. Хуже всего прочего ее улыбка, которую она предъявляет каждому встречному без права передачи; к тому же, после полезного шампуня голова ее стоит, как у Горгоны; этакий ужас напоминает всякому о чувстве долга. После бани женщина не страшна (не считая розовых пузырей на теле, которые указывают на вечную женственность). Но можно вовсе не дотрагиваться до распаренной женщины, вот и все; а уж если дотронулся, то дыши попеременно каждой ноздрей, ради экологического благополучия.
     И наконец: ссылаясь на достоверные источники, сообщают, что некий Виктор Чемизов из Верхней Ревды оторвал женщине голову; и вот будто бы герою назначили весьма скромную пожизненную пенсию. Не врут ли?)

     Итак, неизвестно, отчего именно явление Вертилиной вызвало в памяти красивой дамы, хозяйки кабинета-дендрария, этакий рассказ; зато точно известно, что предприняла сама Нина Андреевна, вломившись в кабинет. Прищурясь на Мещерскую и ее милую собеседницу, она выхватила из кармана пиджака какой-то предмет (это были уже знакомые ножницы), предупреждающе лязгнула ими и, не колеблясь, отсекла ниточки, с помощью которых, как она установила, легко направлять движения каждого человека. В эту самую минуту знакомый столбняк накрыл обеих дам, так и оставив их с распахнутыми ртами и руками, взлетевшими в красивом изумлении. Таким образом, больше в этом кабинете стало делать нечего, разве что стирать с дам пыль – а больше ничего совершенно…
 
     Г л а в а  5
     Сергей Шойгу, надо признать, скромничал, за титулами не гнался. Себя и своих товарищей он называл просто "действующие лица», хотя, из-за дальности расстояний, лиц как раз было не видать, да и действий, естественно, тоже… Уже известно, что Шойгу, Миронов и другие «действующие лица» (воспользуемся, шутки ради, этим определением) передвигались по Луне, крепко схваченные природным ритмом; движения лунной почвы давали им возможность совершать небольшие прыжки, и это заряжало энергией покрепче тенниса, даже покрепче волейбола… Подпрыгивая, они по-мальчишески стремились утереть друг другу нос; так, неукротимый Миронов поддал ногой увальню Фрадкову; а тот, будучи в свою очередь крепок задним умом, обыграл в шашки Шойгу – хотя, впрочем, это произошло уже позднее и при других обстоятельствах. При этом Сергей Шойгу был не прочь заглянуть в библиотеку; он выбирал наудачу какую-нибудь книжку и долго вертел ее в руках. Учебу в техникуме, смеясь, называл охотой; и с тех самых пор, кстати, помнил повесть Пушкина (она была в их библиотеке в техникуме – в том самом!). Повесть называлась «Евгений Онегин»; натренированная память Шойгу отсекла от Пушкина лишнее, а полезные зерна сохранила…
     Понятно, что речь в повествовании шла о прошлом, где не встретишь ни телевизора, ни телефона. Точно неизвестно, было ли тогда электричество, но факт, что люди были наделены чувствами и в честь этого зажигали свечи. Евгений Онегин не был исключением в этом мире гнутых чугунных скамеек и атласных туфелек. Это был человек с чудесным станом, тонким, изогнутым, как восьмерка. В нем не чувствовалось жеманства, а наоборот он холодно ото всего отнекивался. Жизнь его проходила среди белым мраморных статуй Летнего сада, туда маленький Евгений был водим старухой-няней. Та, пряча глаза под платком, певала ему какую-то чудесную бессмыслицу; гулял, мол, барин с теткой такой-то, да не ступил бы в лужу ногой, лужа холодная, а в ней крокодил - зеленая пасть. Не было конца песням. Старые барыни в стеклянных чепцах милостиво кивали им чопорными головами, издавая перезвон.
     Шойгу понимал: многое перезабылось в чаду работы, но кое-что все же выпрыгивало наружу…
     У Евгения Онегина, со смехом припоминал Сергей школьную премудрость, была сумасшедшая няня. Это придавало его жизни непредвиденную окраску, мальчика надолго зачислили в сумасшедшие и он ходил по северной столице, прищурившись на манер П.Я.Чаадаева. Няня расчесывала мальчика гребнем и певала ему песню про красавца-волка, как его спасла с виду страшная девица, а на деле – лягушка-принцесса. В эту самую пору дядя Евгения Онегина спокойно умирал под взорами своего племянника; ни слова не говоря, он сложил для удобства руки на груди и умер. В общем, Евгений Онегин никак не казался сумасшедшим – разве что в вихре светского раута… допустим – на балу… Или на бале?
     Так вот: в прежние времена говорили «на бале»; это делалось для красоты слога, а не ради нарушения грамматики. Всем известно, что быть на бале – трудная работа, все там затянуто в талию и бокалы шумят в потолок. Евгений Онегин все в таких местах осматривал с холодной небрежностию, швырял небрежно куда-нибудь перчатки и, схваченный за талию приятелем, скользил в общем потоке. Как-то на бале Евгению повстречалась молодая девушка в берете. Он мимоходом отметил, как непохожа она на прочих записных красавиц: не красавица, хрупкая и чуть сутулая в профиль.
     Татьяна Ларина, та девушка в берете, оказалась недавно замужем; в ее мужьях ходил полнеющий из-за сражений генерал, которого она ничуть не любила за светский лоск. Вечером после работы Евгений написал Татьяне письмо, она прочитала его и мертвыми руками сложила на колени. Что же было в этом письме? Евгений Онегин признавался Татьяне Лариной, позабыв былую гордость, что он мог бы полюбить девушку, если бы не был замужем – то есть, конечно, наоборот. Татьяна даже в лице не изменилась, а смяла письмо мертвою рукою, не двигаясь.
     Далее ничего особенного не было, но Сергей Шойгу, привыкши не щадить себя, дал слово «добить финал» (это его собственное выражение).
     Пришлось припомнить, как из Германии вернулся юноша с шелковыми прядями, спускающимися на лицо. Журчащие ручьи говорили ему нечто, чего не говорили более никому. Он прохаживался среди мирного кладбища, никому не веря, будучи любим. Юноша звался Владимиром Ленским, с высоким, без единого пятнышка лбом. Ему понравилась Ольга Ларина, о которой говорили, что она сестра Татьяны, о которой уже рассказывалось. Итак, началась путаница. В ней была виновата главным образом сама Ольга, из-за своей всегдашней непоседливости. Она таскала за собой целый шелковый мешок с куклами и попеременке выговаривала им, как маменька. Но дело даже и не в этом. Прогуливаясь, Владимир Ленский, поскользнувшись, растянулся подле ручья, а ветреная Ольга воскликнула, что это дурная примета! Мать ее даже по губам крепко шлепнула, да было поздно. Тем же утром Владимир и Евгений Онегин стрелялись, и посему на бале ни тот, ни другой уж не появились, в знак траура.
     Сергей Шойгу потер рукою лоб и, усмехаясь, подумал, что напрасно друзья приклеили к нему прозвище Железный Дровосек. (ему, кстати, и поднесли на юбилей топор – красавец! Руки чешутся!) Да, он, Сергей, ладно скроен – а только свои уязвимые точки есть даже у постового милиционера (как бы ни были непробиваемы эти люди, эта гвардия!). У Шойгу эта точка была литература, он ее любил без памяти, то есть натурально ничего не помнил, а только какие-то образы (что бы значили эти образы? Скорее всего, ничего, если, конечно, не название какой-то болезни).
     Дубровский, припоминал Сергей новый  о б р а з, был ни за что оскорблен Троекуровым, но холопом себя не почитал. Сдвинув брови, он завещал своему сыну отмстить обидчику, и усадьба Троекурова запылала красным петухом! Простой люд, крестясь, веселился. Но так случилось, что Дубровский не стрелялся с Троекуровым, а Евгений Онегин стрелялся с Ленским; они стрельнули друг в друга на виду у мирной дубравы, разбудив эхо. Эхо еще долго об них говорило. Дубровский, сбережа честь, уехал в лес, а Евгений Онегин стал насмешливо выражать недовольство.
     Евгений Онегин покинул те места, в его усадьбе поселились мыши. Татьяна Ларина до утра просидела на стуле, а потом легла в несмятую постель, головой на книжку. Зимы приметы все не появлялись, а Татьяна любила зиму больше всех подруг…
     Прошло несколько лет.
     Что же дальше?
     Дальше ничего не было, пришлось писать  о т с т у п л е н и е.
                Отступление
     У чиновника Ландышева родились дети. Это был шумный дом, во главе с доброй матерью. Госпожа Ландышева рано состарилась от хлопот, ее доброе лицо так и светилось морщинами, а желтые руки были в кружевах. Старшая, Лиза, ходила в гимназию, помогая матери, а младшие бегали в одних чулках по комнатам. Вот, собственно, и все.
     В Петербурге, однако, кое о чем поговаривали. Евгений Онегин молчал, холодно усмехаясь. Его язвительные товарищи предполагали с честью погибнуть за царя, чем жить в бесчестии. Сам Евгений Онегин не мог ни на что решиться, он молча водил пыльным пальцем по стеклу – то есть как раз наоборот: по пыльному стеклу пальцем.         
    
     На среду, доложили Шойгу, было назначено совещание. Кем назначено? Да им же самим назначено. Фрадков не имел ничего против, присоединился, заметив при этом, что среда – подходящий день, ничуть не хуже четверга. Однако, Михаил Фрадков временно отсутствовал, он бродил среди лунных холмов, и вот кончался вторник, а его что-то было не видать… Охрана, кстати, не проявляла заметного беспокойства, прекрасно зная привычки своего подшефного. Тот, и правда, был не прочь погонять голубей (что никак не отражалось на работе, разве что Михаил Фрадков издавал ласковое курлыканье – а больше никак не отражалось).
     Сергей Миронов, между тем, нервничал (хотя ситуация была рядовая).
- Чему нас учит история? – спрашивал он попеременке у товарищей.
- Чему история учит нас? – приставал он к охране.
- История учит нас чему? – допытывался он у валунов, покрытых лунной пылью.
Однако никто из опрашиваемых ничего на это не отвечал, и все молчали, свесив головы.
     Тогда Сергей Миронов сбивчиво передавал известный исторический инцидент, полагая, что этот ископаемый факт добавит недостающей ясности.
               
     В 1904 году И.В.Сталин жил в горах, его окружали орлы. Позднее одному из этих орлов поставили памятник в Тбилиси или в Кутаиси, прямо на берегу. Скульптура называлась «Анчар», что означает по-грузински «птица». Ваятель цокал языком на скульптуру, пока не перебудил своим цоканьем весь район, так что его пришлось арестовать. Орла также арестовали, но уже не его самого, а брата, потому что в горах жив закон чести и действует по сей день. Мы, к сожалению, не так уж много знаем про орлов, больше по хрестоматиям… Этот же орел, о котором идет речь, помнил А.С.Пушкина. А.С.Пушкин путешествовал в горах по своей надобности. Не слишком печась об условностях, писатель свистал во все горло, подражая орлу. По-видимому, из-за этой небрежности один орел поскользнулся на узкой горной дороге и молча взирал на приближающегося путника. Это и был А.С.Пушкин. В горах вообще складывается немало легенд. Главным образом это легенды о горных источниках и о джигитах с буркой наперевес. Известно, что один из таких источников стал могилой С.М.Кирова; того угораздило делать гимнастику на самом берегу, и вот он доигрался…

     Совещание открылось точно как было намечено. Сверили часы, оказалось, все верно. Некоторые из-за этого совпадения принялись постукивать по часам пальцем; в общем, открыли заседание. Довольно быстро выяснилось, что дела в опекаемых регионах шли ничуть не хуже, чем в 1913 году. Нефть била отовсюду фонтаном, и у некоторых горожан рожи казались, как черное золото… Далее заспорили, что такое «барэль»; кое-кто утверждал, что это жидкий килограмм, а другие не соглашались, хотя и не предлагали своего решения. Кто-то сказал, что «барэль» – не то и не другое, а фамилия очередного олигарха. Этому возразившему заметили, что нету такой фамилии, но он настаивал; говорил, что такая фамилия есть, по линии матери…
     Отметили и то, что климат становится хуже; об этом также немного поспорили, утирая пот – будто тропики уже начали наступление… В этой связи, кстати, заявили, что слух о пользе пальмового масла – глупейшая выдумка; в пальме вовсе нету никакого масла, да и сами пальмы скорее всего искусственного происхождения…
     Когда добрались до пальм, заметили, что среди заседающих действующих лиц есть и женщина; заметив этот парадокс, немного подсобрались и перестали без нужды бранить экологию. Женщина же смотрела на мужчин, распахнув глаза, будто не веря себе, будто сомневаясь: точно ли это действующие лица – или, быть может, слоны и носороги? На шее неизвестной женщины был капроновый платочек, и шею из-под него было не видать; женщина, ухватив микрофон, напомнила о необходимости наконец принять к обсуждению вопрос о брачной реформе; а это, между прочим, такой вопрос, в котором каждый воображает себя специалистом! Пожилой ветеран политики, которого было почти не разглядеть, только в профиль – и то едва-едва – провалился в собственные воспоминания исключительно на лирической ноте. «Медовый месяц, - почти неслышно, но убедительно говорил он, - еще не повод для расправы. «Девушка в фате», как некоторые условно именуют невесту, может и сама, любуясь меркнущим солнцем, провалиться в расщелину. Ни к чему сразу волочь тяжелую артиллерию… В 1931 году одна так называемая невеста вообще плюнула жениху в чисто выбритое лицо ради эмансипации; тот остался на своей идиотской яхте без невесты, но с десятком собутыльников… Сохранились воспоминания, как в поисках своей судьбы человек провел пятьдесят лет, и наконец сыскал. Девушка сидела за пяльцами, но вся в паутине, и таких примеров немало. Один человек из-за любви простудился и умер, у него началась сыпь. Долгими вечерами он торчал у подъезда любимой девушки, а выяснилось, что та живет в другом доме. Этот соискатель остался таким образом с носом. Другой молодой человек, идя на встречу с любимой, встретился с барсом. Юноша вонзил ему в шерсть клыки.»
     Приводя подобные примеры, депутат-ветеран старался образумить товарищей своих, чтобы они оторвали взгляды от нефтяных потоков, а посмотрели бы на простые человеческие отношения, так как без людей нефть будто бы тоже теряет смысл…
Всем без исключения понравилась эта речь, лишь Михаил Фрадков попенял оратору, что тот маленько охрип и слов почти не разобрать; в общем, все сошло гладко, и тут Михаил Фрадков напомнил товарищам о людях, которые внизу дожидаются их решений. Все тут же повскакивали со своих мест и принялись вглядываться; вышло, что действительно дожидаются решений, хотя и в каких-то нелепых позах; некоторые вообще стоят, раскинув руки, как деревья ветви.
     - А что бы вы хотели? – вдруг рассердилась давешняя женщина. – Чтобы лежали, распластавшись в ковыле?
     И все же неподвижность отдельных землян требовала какой-то оценки.
      
     Г л а в а  6
     Нина Андреевна Вертилина, как могла, содействовала общей линии. Она понимала, что с высоты, которую занимали управленцы, очень трудно добиваться подлинной стабильности и многое зависит от каждого из нас. От нее, к примеру, многое зависело: вот взять, щелкнуть ножницами – и всякий гражданин впадает в окончательную стабильность.
     Конечно, если допустить, что существуют и другие люди, не охваченные стабильностью, картина представляется не столь уж и отрадной. Но где они, эти люди? Вертилина-то отлично знала, что никаких таких людей нет, как нету, скажем, Америки или Австралии. Она допускала, что эти страны существуют – но исключительно в нарисованном виде. Они существуют как учебное пособие, иначе как в школах прикажете изучать географию? А хороша география или плоха – но она составляющая учебного плана, и не нам с вами судить…
     И вот простая учительница Вертилина делала помаленьку свое дело, негромко лязгая ножницами…
     Постепенно город покрылся немыми неподвижными фигурами.
     В учреждениях и просто на улице стояли в разных позах горожане, символизируя полную и окончательную стабильность.
     Казалось, вернулись времена глубокой древности, зафиксированные в легендах. Одна из таких легенд – о говорящем монголе – была даже внесена в «Хрестоматию для 5 класса», и потому ее никак не назовешь чепухой на постном масле.
     …Много лет назад, говорилось в этой легенде, на Земле никто не жил, лишь крупный рогатый скот. Города были довольно пустынны, лишь крупный рогатый скот оживлял местность. В сером облаке пыли ничего было не видать, одни только очертания. Происходило это оттого, что крупный рогатый скот передвигался от пастбища к пастбищу, вздымая пыль могучими рогами; красивые звери выступали, охорашиваясь друг перед другом – от этого стояла такая пыль, что под силу одним только специалистам. Ровно тысячу лет назад одно такое стадо шло, не разбирая дороги. Гулко стуча двойными копытами, они перепрыгивали через трещины и разломы, которых в ту пору было гораздо больше, из-за экологии. Одно крупное животное не захотело разделить участь товарищей и остановилось. Началась гроза. В свете молний животное продолжала упрямо и молча стоять. Так прошло какое-то время, пока к животному не подошел крепкий человек в овечьей шапке. Животному ничего не оставалось, как покориться, и оба молча ушли восвояси.
     По крайней мере, подумала Нина Андреевна Вертилина, тут проиллюстрировано, как труд кормит и поит человека, а безделье гнет, как ковыль…
     Укрепившись таким образом, Нина Андреевна огляделась. Красивый городской ландшафт был покрыт фигурами людей,  постовых милиционеров, окоченевших для пользы стабильности. Только на одном участке происходили отчасти беспорядочные движения. Это было открытие нового детского садика; садик назывался «Железные ступеньки», к нему, кстати, и вели железные ступеньки с красивыми перильцами в форме решеток; вообще строители подготовились неплохо, территория детских площадок была аккуратно заасфальтирована и отмечена игрушечными пограничными столбиками. Речь на открытии произносил помощник мэра Тукляев, он-то и производил слабое движение и непредусмотренный шум.
     Вырвавшись из цветочного рая Городской администрации, Тукляев тяжело дышал, что абсолютно естественно: обычный воздух совсем не то, что цветочно-кофейный дух учреждения, в котором Тукляев исполнял свой долг. Итак, хватая ртом воздух, Тукляев все же в своей речи обратился к историческим примерам – аналогам подобного беспрецедентного строительства.
     Когда-то, сообщил он, на берегу Камы поставили город Великие Отруби. Ровно сто лет строили город, не найдя ни единого гвоздя. Наконец, на страх врагам русских людей, вырос город, как гриб! По христианскому обычаю люди клали земные поклоны да обходили город стороной, покуда его местоположение не скрылось из глаз. В память об этом событии город Великие Отруби стали называть Китеж-град, а Каму- озером Ильмень, а русского князя – татарином!
     - Таковы факты, - вымолвил Тукляев, несколько изумленный отсутствием аплодисментов. А изумляться было нечему, потому что кто мог аплодировать? Окоченевшие сограждане? Птицы? Некому было аплодировать даже и тогда, когда, оставив в покое историю, Тукляев добрался до нашей современности и принялся в скупых, но искренних словах благодарить мэра (который где-то отсутствовал, но, безусловно, внес свой вклад).
     - Естественно, - говорил Тукляев, пытаясь придать своему полинявшему на свежем воздухе голосу теплоты, - естественно, Глава Города мог бы распорядиться и построить тут что-либо другое, а не (тут Тукляев сверился с конспектом) – не детский сад «Железные ступеньки». Мог бы построить, допустим, что-то для себя (тут Тукляев вновь запнулся, чувствуя, что вдохновение уводит его в другую сторону); вообще мог бы ничего не строить, а просто заасфальтировать данную площадь ради отчетности. Но наш Глава Администрации, в отличие от Голов других Администраций, действует, учитывая, в первую очередь, благо человека, а уж во вторую очередь благо всех остальных.
     Нина Андреевна Вертилина, которая подбиралась среди окоченевших горожан все ближе и ближе к Тукляеву, успела отметить, что тот затухает прямо на глазах. Свежий ли воздух, в самом деле, оказался столь губителен и непривычен, или общее омертвение сыграло тут свою роль, только Тукляев почти не двигался и стоял, свесив красивую голову, непонятно чего ожидая. В ту самую минуту, когда речь Тукляева подходила к концу, к нему вплотную подобралась Нина Андреевна Вертилина. Вскинув руку, вооруженную знакомым снарядом, учительница привычно лязгнула ножницами, отсекая ниточки, которым повиновались вялые телодвижения администратора. Он как раз добрался до последней (весьма удачной) аналогии о том, как мы сверяем свою жизнь и ход своих маленьких часов по большим часам государственного образца (Тукляев намекал своим безмолвным и неподвижным согражданам на Московские куранты). По его рассказу выходило, что с 1918 года Московскими курантами заведовал товарищ Вохов. В его обязанности входило поглядывать на часы хозяйским глазом и не давать лапать куранты кто бы ты ни был. В прежние времена, пока в стране были пионеры, они приставали к товарищу Вохову, чтобы тот рассказал им о революционных победах и как он защищал кремлевские куранты от юнкеров. А товарищ Вохов ласково говорил пионерам: Прочь, бродяги! – и те разбегались, отдавая салют. Потом все это кончилось, и вот все стали ожидать, что товарищ Вохов, когда умрет, будет занесен в Книгу Почета. Но он не умер, а только окостенел, и на его нахмуренном лбу выступил светлый мох.
     Итак, в ту самую минуту, когда из речи Тукляева выглянул подернутый мхом кремлевский ветеран, Тукляев и сам окоченел, застряв в пространстве, в назидание потомкам, с вялым взмахом руки…

     Теперь возникает вопрос: была ли ниточка, приводившая Тукляева в движение, последней? И этот вопрос возникает, и другие вопросы – суть не в них… А в том, что, в результате самоотверженных действий Вертилиной, Луна, наш спутник, больше ничем не удерживалась; лопнула, благодаря добросовестной Вертилиной, последняя нить, и серебряное светило оказалось сорвано с орбиты и улетело черт знает в какую космическую даль, унося на себе красивых кремлевских пассажиров – все дальше, дальше, дальше! Луна-Кремль, прощай! Прощай, Луна-Кремль!
     И вот, кто-то скажет: Вертилина – и Луна. Вертилина, которую кто-то мог бы счесть просто свихнувшейся теткой – и движение светила, озарявшего наши маленькие жизни! Но, видно, это правильно, никакой ошибки тут нет, и  все происходит точно по меткому слову  народной сказки.
Народная сказка
     В одном царстве жил дурак на вес золота. А больше там ничего не было, ни зверя, ни птицы, ни моря-окияна. Однажды по душу дурака пришел Бог, а дурак скинул лягушачью шкуру и стал в своем обличье перед Богом, красивый и крепкий, как дерево Стоерос. Посмотрел Бог на это виденье и заплакал, а дурак все стоит в прежнем положении – без сучка, без задоринки. Тут и сказке конец.