Унижу к ужину

– Зачем ты выстирала мои рабочие штаны, – говоря в укор, он не без удовольствия натирал ладонями чистые хрустящие штанины. – Они на выброс, один раз осталось надеть.
– В чистом пойдёшь… Всё поприятнее.
И голос у неё был приятный. Когда-то он даже называл этот тембр «красочным».
«Ты можешь не подбирать слов. Они и так окрашены нереально», – когда-то так говорил.

– Ну не гладь хотя бы мой халат. Дома же… Оставь, – бросил он, могло показаться даже, что виновато.
– Пойдёшь в выглаженном – всё поприятнее. Пойдём ужинать, да пора ложиться… Сейчас свежее бельё постелю.

Никакой стройки не было. Пятна краски на «рабочих» штанах появлялись в ролевых играх, на которые он ежевечерне отправлялся – и  не отстирывались, как и невидимые – боязно говорить, но это так, уже так! – трупные – пятна в семье – в стерильно чистом и уютном доме.
– Перчик у нас далеко? – он уже не поворачивал голову в её сторону, да и не требовалось – она всегда старалась быть в поле его зрения и, могла бы – дышала за него. В почти неживой прямой голове с утрирующей полотняной салфеткой под подбородком он переводил взгляд теперь на неё ровно до её лица. И – не доводил глаза. Останавливался. – Перчик. Спрашиваю. Далеко?
Она доставала противни из духовки. Встала с колен, стянула прихватку с руки, достала перец:
– На, вот. Но я тебе уже поперчила и посолила.
– Ты же и так пересаливаешь, влюблённая, – он снисходительно хмыкнул, тряся солонкой и рукавом. Она отворачивала второй рукав его накрахмаленного халата. – Чайник закипел, не следишь? – и мягко, но брезгливо выдернул холодную руку из её жарких, печных. – Чай только не пересоли.
– Три ложки сахара? – она уже заваривала цветочный напиток.
– Две, запиши!
– …с половиной. Всё п-повкуснее, – губы её привычно дрожали.
__________

Она как можно бесшумнее вытянулась рядом. Чтобы не заслонять экран. Шёл старый итальянский фильм. Она неподвижно, без интереса посмотрела пару минут, эротическая сцена мучительно длилась, отражаясь в их глазах, – и перевела взгляд на него. Он интереснее… Он всегда больше задевает живое, чем любое волнующее кино – она опустила губы в его плечо.
– Лежи, пожалуйста, спокойно, ладно?
Она послушно легла обратно. Спохватившись, вытянула из-под своей головы подушку, и отдала ему дополнительную, чтобы не загораживать.
– Приподнимись немного, подушечку тебе взобью. Так…
– Зачем мне две? – он поскучнел, началась реклама.
– Всё поудобней кино смотреть, – чтобы не так сильно дрожала, даже тряслась, улыбка – она улыбнулась ещё шире. – С двумя ведь приятнее?
– Наверное, – он усмехнулся и даже перевёл взгляд на неё, и после паузы спросил: – А тебе – приятнее? Когда я с двумя подушками, а ты на голом матрасе? – но подушкой не побрезговал, лаконичным кулаком взбил сильнее.
– Мне всегда с тобой приятно. Даже если ты с двумя, а я на голом матрасе.
– Всегда? – на всякий уточнил он с поддельным подозрением.
– Д, – «да» выдавилось засохшей крошкой краски, которой не хватило на льющуюся гласную.
– Ну-с, посмотрим. С удовольствием посмотрим… – и он поднял взгляд с нарастающим азартом – в задумчивое окно за телеэкраном, хотя реклама закончилась. Видно, там, вдали, в мыслях, появилось что-то интереснее волнующего фильма…
__________

– Тоша, нет! Нет, Тоша!! Зачем?? – она выронила тяжёлые сумки с продуктами, увидев мужа с порога – в зеркало прихожей.
– Перестань, – сморщился он, поглаживая смуглые бёдра и поясницу развёрнутой к нему «горничной». На девушке был ажурный фартук. И белая заколка, подхватившая тяжёлые локоны. Она обернулась не сразу, боязливо – не доведя миндалевидных глаз до лица женщины. – Перестань. Не ты ли говорила «С двумя поприятнее»? Она останется здесь. Не отнимай наше время.
Он лениво встал, легко, как кошку, согнав с колен «горничную». На нём были только рабочие штаны в краске…
– Киса, чувствуй себя, как дома, не забивай прекрасную голову её истериками. – и гаркнул в прихожую: – Что встала, дай ей чистый халат! Накрахмаленный! Отглаженный! Всё поприятней…

Женщина, не сняв плащ, только комкая его во взмокших руках, опустилась на сетку с картошкой, пачкая кремовые брюки в песке, пачкая шейный платок в помаде и туши…
– Я блш тк нмгу, – краска не тянулась на гласные, только крошилась и сыпалась, как штукатурка. Горло оставалось сдавленным, как тугой тюбик.
– Сядь, – он, слегка сдувшись, выволок жену из коридора на кухню за шиворот. – Щас киса нас накормит, у неё тут ужин пыхтит вовсю. Раз ты пришла… оставим и тебе.
– Не могу больше, – справилась она с краской.
Он условленно перемигнулся с девушкой, но та миг не решалась – всё-таки женское сочувствие на миг взяло верх над соперничеством – и переспросила его глазами – уверен ли? Через мгновение женская солидарность исчезла – девушка с той же брезгливостью отметила, что ничего женского в её понимании этого слова в жене уже нет. И тут же твёрдо поставила перед ним горячую тарелку, положила хлеб, нож и вилку, а перед его женой – только нож. Руки «горничной» дрожали, даже открытое тело взъерошилось гусиной кожей и, быстро подвинув нож ближе, она ушла стеклянной походкой, будто что-то разбивалось с каждым босым шагом.
– Не выдержала. Ладно. Ты более стойкая, истеричка. Ну, что ты? Вот тебе нож, раз не можешь больше. За одни слова ответила, теперь вперёд за другие. Что там у нас далее по списку? – «с тобой всегда приятно», «не могу так больше»… О. Давай сам подам тебе твой холодный ужин. Из рук супруга убиться – всё поприятнее.
И вдруг что-то щёлкнуло. Отсеклось. Будто она воспользовалась ножом иначе – рубанула мясо или… Или это был дверной щелчок ушедшей только что марионетки ролевых игр, а может, сосудик в голове, а может… Но жена странно и страшно исказила дрогнувшую улыбку и потекла прежними красками голоса. Только не радужными, сочными, жуткими:
– Всё поприятней, да… Так ты же отныне – приятель. И поэтому, приятель, – смешно!
Она стала хохотать, и он корчился всем лицом, пережидая этот вьющийся смех.
– А с приятелями я, напротив, так пошутить очень люблю. С приятелем-то – поприятней так шутить…
Он почти понял, уже невольно нащупывал понимание, что этим ножом он убил не её, а лишь себя. В ней.
Она стала лёгкой, легко встала, презрительно хмыкнув на кажущийся реквизитом нож, истекающий вместо её сценарной крови – его жалким растерянным взглядом, быстро и легко побросала кое-какие вещи… И уже легко завязывала шнурки в прихожей, легко отодвинув носком картошку… С самой невесомой и крепкой улыбкой.
И вслед за тем же щелчком в голове или сердце – с её губ ещё раз щёлкнуло «Приятель». Будто закрыв дверь на дополнительный замок.
– ПРИЯТНОГО аппетита, приятель, – выпрямилась она.
– …Оствлш мня… Оставляешь меня… – справился он, кашлянув. Взгляд бродил восьмёркой по отражённой в зеркале комнате, опустевшей несмотря на почти все оставшиеся вещи. – А… свой плед зачем оставляешь?.. – у него не хватило ни сил, ни слов на большее.
– Оставь. Ноябрь уже околевает. Холодный. Ужин холодный. Оружия холодные, – она неудержимо шутила. – И – никого… Плед единственный здесь тёплый… Всё поприятней будет.
И подмигнула. На дне ледяного красочного голоса бежала кровавая струйка заботы…