Глава четыре Кромешная любовная история больница

Перепечатаны отрывки из "потока сознания"

Ага, у меня там была в ВУЗе кромешная любовная история. Четверо нас было… В той снежной зиме… Два парня и две бабы, то есть девушки то есть девочки то есть дамы. В первый раз мы все четверо увидели друг друга перед последним вступительным экзаменом, наименованным “Собеседование”. “Собеседование” это проходило в кабинете, позже занятом Рекемчуком под творческие семинары прозы. Там в кабинете был длинный стол из составленных друг с другом парт, за таким “круглым столом”, по-моему, партийные совещания некогда проходили. Для довершения впечатления по стенам висели портреты титанов русской литературы, которых я в лицо никого не знала и не знаю, кроме, может быть, Льва Толстого. Вокруг этого импровизированного партийного стола были расставлены стулья, ещё тоже стулья стояли вдоль стен, а около окон было расставлено три или четыре ничего себе, очень удобных кресла.
А мы, каждый ожидая своей очереди, чтобы пройти собеседование /во главе приёмной комиссия сидел ректор, вокруг него двойным крылатым полукружием – творческие мастера и учителя всего подряд, набранные без логики/ - мы тусовались в проходной аудитории, из которой с одной стороны был выход к лестнице, ведущей на первый этаж; с другой – вход в аудиторию, в которой проходило собеседование. Ожидающие своей очереди сидели на стульях, на столах и на подоконниках или нервно-уныло слонялись по проходу между столами /партами/. Никто ничего не зубрил, потому что темы у собеседования не было, а заходишь, и с тобой беседуют, о чём им покажется актуальным. По причине отсутствия зубрёжки общались друг с другом и знакомились. Серёжа и Руслан, парни из нашей будущей четвёрки, сидели за столами, Руслан ближе к центру кабинета, Серёжа там где-то в углу совсем. Одухотворённое и нервное выражение Серёжиного лица меня просто потрясло, родив в моей голове смутную ассоциацию с призраком крестоносца или Блока, что, впрочем, одно и то же. Ещё подумалось, вот в кого надо было бы влюбиться, но теперь кажется уже поздно, в систему ценностей Блока и крестоносцев я вообще не попадаю, ну и фиг с ним. Руслан сидел, общаясь с Яной Олешко, и вот ещё чё-то надо было от него Тане, четвёртой в нашей будущей компании. Яна утверждала, что она жена Руслана, Таня говорила, что она, в таком случае, любовница, Яна была в светлой полосатой юбке ниже колена, в блузе и с этой своей очень короткой завитой стрижкой, Яна планировала выйти замуж за Руслана и посетить Московский Зоопарк, можно и в обратной последовательности, Серёжа сидел в углу, довольный, кажется, что оказался во всей этой тусовке, смотрел вдаль и бог весть о чём думал. Мы с Серёжей перебросились несколькими репликами относительно Обэриутов, Серёжа оказался начитан в поэзии Серебряного века и разбирался, как и я, во всех этих ихних обществах и течениях – акмеисты, футуристы, символисты и прочая. Таня была вся в чёрном, с яркой губной помадой, с интересным красивым лицом, с нарочно-неряшливо сколотыми на затылке длинными абсолютно чёрными волосами. Я была в длинном викторианском зелёном платье, которое сшила себе после побега из дома и в котором ходила теперь всегда и везде, и на Выпускной школьный, и на занятия /меня не трогали, хотя я кромешно выбивалась из офисного дресс-кода/; с каштановыми волосами – тоже сколотая на затылке коса; сама я себя не видела, но моя знакомая утверждала примерно в тот период, что у меня исключительно богемное выражение лица и что поэты Серебряного века с таким именно выражением лица и ходили. Эта моя знакомая утверждала, что я выгляжу так, будто я сию секунду из “Башни” – одно из творческих объединений Серебряного века, руководимое поэтом-символистом ИвАновым.
Ну так я вот ворвалась, из своей “Башни”, в очередной раз в здание Лита, потусовалась, репликами поперебрасывалась, прошла собеседование и, с той же скоростью, с которой меня внесло тогда в Лит и в аудиторию, так вот ровно с этой же самой скоростью меня и вынесло обратно на улицу. У меня, типО, был тогда парень, с которым правда я давно уже не виделась, а поскольку мы не могли решиться, кому из нас позвонить первому, то я с ним с тех пор не увиделась ни разу вообще; а хуже того, у меня была двадцать четыре часа в сутки не прекращающаяся истерика, я не оставалась на одном месте, мне нужно было нестись куда-то через всю Москву, совершенно не имея цели этого демарша, спотыкаться на высоких каблуках, наблюдать лужи, задыхаться и чувствовать трагичность мировой обстановки и жизни вообще. Примерно, по Ходасевичу,

Душа поёт, поёт, поёт,
В душе такой расцвет,
Какому, верно, в этот год
И оправданья нет!

В церквах – пожар, по всей стране
И мор, и меч, и глад,
Но словно солнце есть во мне –
Так я чему-то рад.

Должно быть, это мой позор,
Но что же, если вот:
Душа, всему наперекор,
Поёт, поёт, поёт… /В.Ф.Ходасевич/

Под ногами скользь и хруст.
Ветер дунул, снег прошёл.
Боже мой, какая грусть!
Господи, какая боль!

Тяжек Твой подлунный мир,
Да и Ты немилосерд.
И к чему такая ширь,
Если есть на свете смерть? /В.Ф.Ходасевич/

***
Серёжа у нас любил Бродского. Он периодически совершал набеги в замечательную книжную лавку при ВУЗе, закупая, стало быть, этого Бродского, вроде как я Цветаеву. Я тогда Бродского не любила, мне Бродский казался сухим, а все его потрясающие вещи вроде римских его текстов или текста о Фаусте почему-то совершенно прошли мимо меня. Мне, помню, не понравилось его графическое стихотворение про бабочку, помню только начало /теперь мне это стихотворение нравится/:

Сказать, что ты мертва?
Но ты жила лишь сутки.
Как много грусти в шутке
Творца! Едва /И. Бродский/

/И что-то там дальше, длинное./
Мы с Серёжей, кажется, оба откуда-то взялись “светские люди”, было интересно беседовать. Воображая попойку без моего участия, я расстраивалась и завидовала, но, с другой стороны, не знаю о чём это думал Серёжа с таким неземным выражением лица, а у меня так всё шла какая-то чертовщина, вроде того, что щас передо мной разверзнется паркет и откроется выход во Тьму. Я в силу этой бредятины в голове чувствовала себя не совсем готовой к глубоким ли, нет ли, человеческим отношениям, так что я даже порадовалась, что Серёжа и Таня сошлись. Оба мне нравились, и вот, теперь можно было безопасно общаться светски с обоими. Плюс к тому меня привели в состояние просто транса-от-ужаса Серёжины литературные попытки. Прочитав его тексты, я неделю или две довольно сильно пугалась, когда видела его – в коридоре, в аудитории, во дворе вузовского здания. Ещё, выяснилось постепенно, что Серёжа играет в шахматы, занимается спортом и идейно не-курит.  Ещё, Серёжа впадал в свою неземную задумчивость, вроде как я в своё помешательство, где угодно, в любой ситуации, при любых обстоятельствах. – А наше с Таней общение вообще надо было видеть. Может, это конечно был психологический приём против меня, но я подозреваю, это было её состояние: вдруг посередине фразы, даже посередине слова, она внезапно замолкала и ей-богу в течении минуты, м.б. двух, смотрела остановившимся взглядом перед собой. Она потом продолжала фразу, но тут уж меня уносило куда-то в мысли о глобальном устройстве мира, которые мысли впрочем тоже прерывались вдруг посередине. Но мне эти перерывы в сознании удавалось скрывать лучше, чем Тане. А то ещё, идём – Таня, два её парня, Руслан и Серёжа, я туда же прибилась непонятно в каком качестве, идём на представление какое-то. Таня, страшно обиженная Русланом, идёт резко, истерически подрагивают её губы, молчит, и, кажется, слёзы наворачиваются /подозреваю, не от обиды на Руслана, а вообще от жизни/. Руслан нарезает вокруг нас довольно широкие круги, куда-то вокруг нас бросается, потом бросается в обратную сторону, обегает нас полным кругом, потом обегает нас полным кругом в обратном направлении. Серёжа в бешенстве, что Таню обижают, но, впрочем, это бешенство вдруг прерывается у него мировой глубокой задумчивостью. Я иду немного в стороне, переговариваюсь светски с Серёжей и тоже за всем этим наблюдаю, незабываемо. Я там из своего интереса вокруг этой психбольницы тусуюсь: там возможность попасть в такой светский “автопилот”, в траекторию движения: идёшь себе, репликами перебрасываешься, куришь, отвечаешь на поворот головы наклоном головы, в голове пусто и свободно, каблуки и длинные серьги. Какое-то во всём этом… Спокойствие, траектория определяет за тебя реплики, жесты, ты не участвуешь. “Быть весёлой – привычное дело, Быть внимательной – это трудней…” /с/:

Или тоже, давно уже, с восьмого и девятого класса, нравились мне ахматовские стихи, казалось, про век ли это, про меня, про окружающих – про что-то ушедшее, разрушившееся, и продолжающее, продолжающее совершенно ужасно разрушаться… Политика эта тоже, после всего что было, а теперь, включу телевизор, и мозг мой как будто нарочно выбирает из общего вещания одно только слово в разных контекстах: “Чечня”. “Чечня”. “Чечня”
Человек, это, от бога поставлен царём над всем остальным миром,

ПРИЗРАК

Зажженных рано фонарей
Шары висячие скрежещут,
Все праздничнее, все светлей
Снежинки, пролетая, блещут.

И, ускоряя ровный бег,
Как бы в предчувствии погони,
Сквозь мягко падающий снег
Под синей сеткой мчатся кони.

И раззолоченный гайдук
Стоит недвижно за санями,
И странно царь глядит вокруг
Пустыми светлыми глазами.
                Анна Ахматова

Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.

Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:

«Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.

Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой».

Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.

Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.

А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля...»
                Анна Ахматова

Мы сидели все вчетвером на скамейке. Там между зданием ВУЗа и станцией метро Пушкинская скверик был симпатичный, с фонтаном посередине и со скамейками по периметру. Это мы уже когда начали учебный год, и было уже снежно и холодно, я сидела и думала не знаю что, но очень серьёзное, например то, что я не могу больше думать, это жаль, и паркет опять же грозит провалиться под ногами. А то ещё я дома сидела, и, как щас помню, писала рассказ, натурально, связанный с политикой. Сидела в темнотище нашего “зала” в трёхкомнатной квартире, в углу дивана, и писала в тетрадь. Писала, от первого лица, что я сижу вот в темноте в углу дивана, а на кухне работает телевизор. И разумеется, работая, излагает он Новости, и ещё какие-то пространные речи политиков. До меня доносится это вещание, хотя я закрыла дверь в комнату, и от этого вещания я в реальном времени схожу с ума. Попросить уменьшить громкость, но туда ведь нельзя идти: по мере твоего приближения к кухне вещание будет становиться громче и громче. И вот, я /в рассказе то есть/ нашариваю зеркало карманное, и обращаюсь к нему со словами “Свет мой-зеркальце, скажи” – и тут по зеркалу рябь, эта характерная голубая горизонтальная полоса, расширяющаяся из точки – так бывает, когда включаешь телевизор – и уже это не зеркало, это кадр, и в кадре говорит Ельцин. Что-нибудь вроде того говорит “Вот такая, загогулина, получается”/с/. /Там в рассказе была последняя строка: “Я грохнула зеркало об пол и лишилась чувств”./

***
Ну вот, разверзался себе спокойно там среди лекций передо мной паркет, зеркала вещать начинали, а тут подходит ко мне Таня и ведёт за собой курить. Впечатление было такое, как будто рябящий, разбросанный кадр навели на резкость, и вот, в кадре, чётко, узнаваемая человеческая фигура, и вещание тоже не просто как райская музыка, а в слова и фразы складывается. Я поразилась и пошла с ней курить. Она со мной поделилась одной из своих дамских тонких сигареток “Вог”, отрава та ещё, но я потом быстро пристрастилась. С ментолом. Сообщила, что именно такие сигареты курят дамы, после чего повернулась ко мне спиной. Я рассудила, что спиной к собеседнику поворачиваются тоже дамы, и принялась неспешно скуривать выделенную мне сигарету. Ничего, любопытно /я до этого не курила/. Мимо нас мчался Серёжа, или в другой раз это было, на хорошей скорости мчался, но Таня, правильно выбрав место засады, преградила ему путь и его схватила, и что-то стала ему объяснять. Серёжа вырывался. Я курила. Руслана не было вокруг, или, возможно, он пил. 

Продолжение следует