Комиссар

 Незадолго до  начала Великой Отечественной войны младший бухгалтер  одной  тбилисской Жилищной Эксплуатационной конторы (ЖЭКа),  24-х летний  Илларион Кикалейшвили, вступил в коммунистическую партию большевиков.
Не то, чтобы  очень уж он туда  стремился. Ему просто предложили туда вступить, он и вступил.
Причастен к этому был секретарь парткома ЖЭКа Нестор Бохуа, тот, что  проводил с коллективом этой конторы регулярные политинформации, на которых простыми словами доводил до работников своего  учреждения  особенности  текущего  момента в  международной и внутренней обстановке.
Как-то после одной из таких встреч он задержал  Иллариона Кикалейшвили в  ленкомнате, где проходило очередное  политпросвещение, и повёл с ним приватный разговор.
Речь шла о том, что большевистская партия, наряду с непримиримой борьбой за чистоту своих рядов, беспощадно избавляясь от предателей и двурушников, в то же время  заботится  о своём  пополнении  за счёт привлечения молодых сил из трудовых  слоёв общества, чуждых троцкистскому толкованию социализма.
Он признался  Иллариону, что получил от Райкома партии  соответствующую разнарядку на рост парторганизации  их ЖЭКа, и  ему предстояло  теперь  это обеспечить, что далеко не так просто, поскольку к отбору кандидатов, кроме их собственной воли,  предъявлялись ещё и  определённые  объективные требования.
Тщательно просмотрев   в  отделе кадров анкеты  всех перспективных в этом отношении сотрудников,  Нестор Бохуа остановился на наиболее  подходящей, на его взгляд,  кандидатуре младшего бухгалтера.
Примеченный  им Илларион Кикалейшвили,  хотя и был по своему собственному  соцположению служащим, но происходил из трудовой семьи (отец в молодости был рабочим), принадлежал, что немаловажно, к титульной национальности республики  (грузин),  был достаточно  образован (окончил  среднюю школу). Помимо того, младший бухгалтер был не столь высокооплачен на своей скромной должности, чтобы не желать более энергичного продвижения по службе.
Избранник, к тому же, по своему характеру  оказался, как это выяснилось из его беседы с товарищем Бохуа, человеком внушаемым, поскольку, выслушав секретаря парткома,  дал себя  относительно легко убедить в том, что всё, что тот говорил, было  действительно очень важно и имело к нему, Иллариону Кикалейшвили,  прямое отношение.
Удовлетворившись  результатом первой беседы с вербуемым, партийный наставник решил, что нужное начало положено, после чего вплотную занялся подбором рекомендателей и политподготовкой Иллариона к вступлению в партийные ряды.
Сам Илларион Кикалейшвили, не зная за собой особых заслуг, необходимых для приобщения к правящей партии, не был до конца уверен в их достаточности и на каждой стадии одобрения  своей кандидатуры изрядно волновался.
Особо опасался он предстоящего обязательного собеседования с  райкомовской  комиссией партийных  ветеранов, известной своей придирчивостью. Но  опытный Нестор, знавший  наизусть перечень вопросов,  разнообразием которых престарелые большевики своих  собеседников не баловали, отлично подготовил свою креатуру,  всё обошлось как нельзя лучше, и в урочный день посвящение в коммунисты младшего бухгалтера с почти пролетарским происхождением состоялось.
В дальнейшем, отрабатывая кандидатский стаж, Илларион весь год старательно, как мог, выполнял отдельные поручения секретаря партячейки, принявшей его в свои ряды.  В основном они сводились к склонению (разумеется за отгулы) беспартийного коллектива бухгалтерии к активному участию в праздничных  демонстрациях и выполнению общественно необходимых сельскохозяйственных  работ по сбору  урожая и переборке овощей в хранилищах  подшефного  ЖЭКу пригородного  колхоза.
Через год, сменив кандидатскую карточку на полноправный партбилет, Илларион по-настоящему ощутил свою причастность к общенародным  усилиям построения в стране социалистического общества, и даже некоторую свою ответственность за эту затею.
Особо он преисполнился сознанием значительности произошедшего, когда его пригласили в отдел кадров и предложили в соответствующей анкетной графе личного дела собственноручно подтвердить свою принадлежность к коммунистической партии, указав номер партийного билета. После чего озабоченный кадровик  поздравил Иллариона и переложил его досье в отдельную картотеку.
С началом войны и объявлением  общей мобилизации райвоенкоматы, не разгибая спины, работали над непрерывным формированием и направлением на фронт маршевых рот, укомплектованных лицами из запаса первой категории (отслуживших срочную службу в Красной армии).
Параллельно не менее интенсивная работа шла по ускоренному обучению неподготовленной части  резервистов для укомплектования ими   пополнения второй очереди. 
Вопрос об использовании коммунистов во вновь создаваемых  подразделениях в каждом отдельном случае решался особо.
С началом боевых действий уже в июле 1941 года упразднённые было перед этим  по настоянию пользующихся особым благорасположением И. Сталина маршала С.Тимошенко и генерала  И.Конева военные комиссары,  обладавшие в частях   особыми полномочиями, были в РККА вновь восстановлены.   
Немало способствовало этому само немецкое командование, которое, придавая большое значение их  роли в сопротивлении  нашествию, накануне  вторжения в СССР  направило в свои войска  «Указание об обращении с политическими комиссарами», в котором предписывало не брать их в плен, а расстреливать на месте.
Реагируя на столь высокую оценку противником роли комиссаров, советское командование восстановило в РККА их статус и, мало того, стало   предпринимать энергичные   меры по ускоренной подготовке коммунистов  к роли  военных политических руководителей всех уровней.
С этой целью молодой и не обученный военному делу член партии  Илларион Кикалейшвили, занимавший у себя в конторе не обладающую бронею и не имевшую оборонного значения должность, был в порядке коммунистического набора  призван в армию и направлен в Луцкую  школу армейских политруков.
Недавнему младшему бухгалтеру, никогда не помышлявшему о военной карьере,  в короткий срок предстояло приобрести  квалификацию красного комиссара армейского подразделения, разделив с его командиром двуначалие  его руководства.
Предстоящая задача показалась молодому человеку весьма ответственной, однако выучиться новому делу до конца, даже по ускоренной программе ему, к сожалению, не пришлось.   
По причине не прекращающегося немецкого наступления Луцкая школа   была  передислоцирована в глубокий тыл, а недоучившиеся её выпускники  досрочно аттестованы и  направлены в качестве политруков во вновь сформированные маршевые роты, срочно выдвигаемые на приближающуюся  линию обороны.
Одной из них, куда был направлен младший политрук лейтенант Кикалейшвили, командовал мрачный капитан Дорохов, отступавший с войсками от самой границы и  не впервые уже  переформировывающий свою роту, всякий раз  изрядно редевшую после тяжёлых оборонительных боёв.
Узнав о том, что ему в комиссары достался молодой необстрелянный и недоучившийся политрук, он не стал комплексовать по этому поводу,  а, молча, указал  ему на своём планшете огневой рубеж на безымянной высоте, куда роте  предстояло выдвинуться, и объяснил суть задачи, которую ей при этом предстояло   выполнить.
На сборы было отпущено 55 минут, в которые неопытный Илларион не знал, каким наиболее необходимым  делом в этом случае следует заняться военному комиссару.
Он хотел, было, как учили, собрать роту на мобилизующую  политбеседу, однако командир  попросил его вместо этого проследить за тем, чтобы перед двухдневным броском неопытные, как и он,  солдаты тщательно перемотали портянки, обязательно поели перед походом  на полковой кухне горячего и разобрали по вещмешкам полученный на три дня сухой паёк.
На марше Дорохов каждые два часа давал роте  десятиминутные передышки перекурить и оправиться, которые затраченных сил конечно  не восстанавливали и поэтому, когда молодые и необстрелянные бойцы с трудом дотянули до первого суточного привала,  им хотелось только одного: упасть на землю и сомкнуть глаза.
Сочувствуя этому, Дорохов приказал рассредоточиться, выставить дозоры,  разрешив остальным  краткий (не отставляя оружия) отдых.
Через пять часов с трудом оторванные от сна они снова были в пути.
Время на еду решено было не тратить. Выданную на базе тушёнку вскрывали на ходу и ели, не прерывая марша. Продолжительность остановок  через каждые  два часа сократили до пяти минут.
Младший политрук  Кикалейшвили счёл необходимым заметить командиру, что люди валятся с ног и выбранного темпа могут не выдержать.
- Главное, чтобы выдержали те, кто ждёт нас на высоте, - отрезал Дорохов, -
постарайся объяснить это людям.
Перед вторым суточным привалом, не считаясь с тем, что люди, казалось, уже лишились последних сил,  Дорохов приказал не только   рассредоточиться, но ещё и окопаться.
Не приученным к дисциплине и вымотанным до предела тяжёлым переходом неопытным  новобранцам было непонятно, почему, если уж они остановились,  им вместо отдыха приказывают  ковырять  прихваченную ранним морозцем землю, хотя накануне в такой же ситуации вполне обходились без этого.
Рекруты восприняли новое  распоряжение ротного как командирское сумасбродство и были на грани неповиновения.
Политрук Илларион Кикалейшвили посчитал, что наступил как раз тот случай, когда ему следует действовать по своему прямому назначению. Стараясь придать как можно больше твёрдости своему голосу, он обратил настоятельное внимание командира на недопустимое  перед боем напряжение в настроении вооружённых солдат.
- Вот ты им и объясни, -  ответил ротный, - что вчера  мы были ещё недосягаемы для немецких миномётов, и отнимать силы измотанных людей на бесцельное  окапывание было  действительно не целесообразно. Сегодня же, если мы этого не сделаем, немцы  накроют  нас своими  минами,  и тогда нам с тобой впору будет возвращаться обратно  за новой ротой.
- Откуда вам  с такой точностью известно расстояние до противника? - усомнился Илларион.
- По звуку, дорогой лейтенант. По звуку канонады. Немного повоюешь, станешь и ты, не хуже  любого дальномера   определять  и тип орудия, и расстояние, с которого оно стреляет.
В ту ночь предсказанный командиром миномётный обстрел действительно состоялся и, перепахав всю занимаемую ими территорию,  не оставил, казалось, на ней живого места.
К утру,  рота недосчиталась троих убитыми.
- Не окопались бы с вечера, примерно столько  осталось бы в живых, - мрачно  заметил командир над их могилой.
Занимать  и удерживать  высоту, для обороны которой они были посланы, не пришлось. Немецкие танки, выбив остатки  отчаянно сопротивлявшихся защитников  этой безымянной топографической отметки, вышли навстречу  выдвинутой против них свежей роте Дорохова и, не давая её  малоопытным новобранцам закрепиться, погнали их вспять.
Уступая  натиску, Дорохов переместил взвод старослужащих бойцов, вооружённых противотанковыми ружьями, на фланги  и, пропустив наступающие танки, приказал открыть  по ним огонь  с боковых позиций, минуя неуязвимую лобовую броню.
Илларион никогда не забудет того первого своего  боя: тяжёлых немецких машин  с хорошо различимыми крестами на танковой броне и самообладания своего командира.
Манёвр Дорохова удался, и, потеряв подбитыми  два танка, немцы  решили  движение остальных приостановить, тем самым, позволив преследуемой ими до этого  роте выкроить время и закрепиться. 
Это был всего лишь местный успех, поскольку общее отступление наших войск  на восток всё же продолжалось, однако темп его изо дня на день  заметно спадал, позволяя советскому командованию всё больше  выигрывать драгоценное время, необходимое для подтягивания стратегических резервов из Сибири и Средней Азии.
Немцы к этому времени, на подступах к столице упёрлись не только в подоспевшие эти самые резервы, но и в лютый мороз зимы 1941-42 года, что, как известно, не в последнюю очередь  содействовало под Москвой  их  первому крупному поражению.
Вопреки предостережениям ушлых людей о том, что командиры, как правило, своих комиссаров не жалуют,  у Иллариона с Дороховым с самого начала возникло подобие взаимопонимания.
Молодой комиссар высоко ценил военные знания, которые с благодарностью  воспринимал  в общении с незаурядным  командиром.
Дорохову же, в свою очередь, нравилась в Илларионе его склонность к  самообразованию и воспитанное,  традиционное для восточного человека, уважение к жизненному опыту старшего по возрасту товарища.
Сотрудничая с Дороховым, Илларион, благодарный ему за школу,  старался быть  полезным  в его  хлопотах, не ограничиваясь предписанными  ему   функциями политнадзора за своим командиром и, тем более, не позволяя себе никаких  намёков на какие-либо  свои особые полномочия.
На это обратил внимание как-то пожилой батальонный комиссар, которому политрук Кикалейшвили  непосредственно   подчинялся.
- Читал я твои  сводки, - заметил  он, разглядывая Иллариона поверх очков, - очень уж  Дорохов  там у тебя правильный. Не боишься  попасть под его влияние?
- Скорее боюсь, что этого не случится, и я упущу такую редкую для себя  возможность, - признался Илларион, не сомневаясь, что батальонному комиссару его ответ понравится.
- То, что ты ладишь с командиром это хорошо, - одобрил тот, - Дорохов этого вполне заслуживает, однако в своих донесениях  старайся избегать крайних оценок, в том числе и положительных. Они всегда настораживают, а начальство этого  не любит, и дразнить гусей в этом случае, ни к чему.
Всё время совместной  с Дороховым службы Илларион  наотрез отказывался характеризовать действия своего командира за его спиной, и все свои обязательные  политдонесения перед отправкой против всяких правил предварительно показывал Дорохову.
Своего штаба пехотной роте не полагалось, и, не ограничиваясь  формальными обязанностями политрука,  Илларион в помощь Дорохову добровольно  взял на себя надзор за  учётом личного состава роты. Он сразу же понял, что никакие перемещения военнослужащего, будь то по служебной  надобности, ранению или гибели, не должны оставаться без должного оформления. Это было необходимо как самому военному человеку для оправдания в любой момент  своего местонахождения, так и, в не меньшей степени, его семье, поскольку статус «без вести пропавший» лишал её в тылу всех видов довольствия и пособий.
Особого внимания требовала тяжёлая обязанность направления семье извещения о гибели военнослужащего - «похоронки», отягощённая тем, что не всегда имелась возможность указывать в них место захоронения погибшего.
Подчас это было не под силу и вспомогательной похоронной команде, которая не всякий раз  находила на убитом  какие-либо  свидетельства позволяющие  опознать его личность.
До 1942 года листок с содержанием таких данных помещался в нательный медальон. Однако, господствующее в армии суеверие о том, что стоит только эту бумагу заполнить, как тебя обязательно убьют, зачастую и было причиной отправления семье вместо «похоронки» сведений о «без вести пропавшем». Пришедшие на смену медальонам «красноармейские книжки» бойцы  по той же причине  также не берегли, пуская их  охотнее  на раскур, чем, используя в качестве удостоверения личности.
В бланках «похоронок», которые  Илларион получал  из штаба полка, его коробил  полностью формализованный типографский текст извещения, в который достаточно было только вписать  фамилию погибшего и проставить подписи.
Он считал, что фраза: «погиб смертью храбрых  в боях за свободу и независимость нашей Родины» не должна быть набрана типографски, а вписываться всякий раз наряду с фамилией от руки,  характеризуя, тем  самым,  погибшего героя  индивидуально, а не под копирку.
Илларион высказался по этому поводу на полковом совещании политруков. С ним согласились, и бланки извещений поправили.
Особое место  в  ротном делопроизводстве занимала переписка, связанная с представлением  наградных листов.
- Тут уж без комиссара не обойтись, - заключил Дорохов, и без того признательный Иллариону за то, что, благодаря его бухгалтерской скрупулёзности   ротные бумаги  содержались  в образцовом порядке.
Во время отступления награждали редко, но случалось и такое. Например, за подбитые танки.
Традиционной обязанностью политрука  было хранение доверенных личных документов, наград и прощальных писем разведчиков, которые ему приходилось иногда вместо возвращения владельцам переправлять их родственникам.
Мужая, Илларион учился переносить неизбежные на войне страшные картины крови и страдания множества людей, свидетелем которых он не раз становился.  Труднее всего было ему, воспитанному на традициях своего народа,  примириться с оставленными в боевой обстановке  без захоронения  погибшими товарищами. Первое время ему казалось, что он ещё успеет со своей ротой  вернуться на поле боя  и обязательно  это сделать.  Когда же этого не происходило, он всё ещё  утешал себя надеждой, что это сделают за них добрые люди из ближнего поселения, хотя и понимал, что зачастую никаких  поселений поблизости жестоких боёв не было.
Не поверил бы тогда молодой и совестливый комиссар, что не только несколько дней, но и несколько  десятилетий спустя, ни у выживших победителей, ни даже  их детей  не дойдут до этого руки,  что только более чем  через полвека после победы  это станет  делом  внуков, знающих о войне понаслышке. Многие, из них, пренебрегая  соблазнами, свойственными их юному возрасту, предпочтут ночным дискотекам заступы и лопаты, чтобы откопать и опознать  прах полегших без захоронения дедов.
Изречение Александра Суворова о том, что «война окончена только тогда, когда похоронен последний солдат», более полувека после победы будет оставаться  для его потомков в минувшей войне  не более чем  красивой фразой.
Ранен Илларион Кикалейшвили  был дважды. 
Первый раз (1942) при участии в подмосковном контрнаступлении.  Это было  сравнительно легкое навылет пулевое ранение без осложнений,  после которого  его, подлечив, вскорости  вернули в строй.
Во второй раз, под Сталинградом (1943) так  легко  ему  не сошло.  Рука с раздробленной  осколком костью и разорванной мышцей левого предплечья, несмотря на каскад тяжёлых операций, так и не восстановилась и майор Кикайлешвили (к этому времени батальонный комиссар) был по  поводу неизлечимого ранения  признан непригодным к строевой службе и снят с воинского учёта.
В жилконторе родного города, откуда он был призван, фронтовика с рукой на перевязи при золотых погонах и наградах встретили  радушно, устроив по этому случаю общественный  (с вином и закусками) приём, на котором  спрашивали, шутя и всерьёз, готов ли он вернуться в родную бухгалтерию.  Заверяя, что захоти он это сделать, там ему в любое время отыщется   достойная вакансия.
Илларион отшучивался, но вопрос трудоустройства для него был действительно  актуален.
По приобретённому в последние годы опыту и знаниям  военная профессия стала ему значительно ближе первоначальной, но к воинской службе по приговору врачей он был не пригоден, а ничего другого батальонный комиссар по настоящему делать  не умел.
В орготделе  Райкома партии ему предложили место освобождённого секретаря парткома оборонного завода. Должность была достаточно престижна и оплачиваема на уровне  директора предприятия, однако честного  Иллариона смущала собственная  некомпетентность в производственных вопросах, при обсуждении которых ему, вместо участия по существу, пришлось бы под личиной напускной строгости всего лишь   с важностью надувать щёки.
Он решил не торопиться и записался для беседы к  районному руководителю, ведающему подбором и расстановкой  партийных кадров.
На табличке у двери, выходящей в приёмную значилось: «Секретарь Райкома Бохуа Нестор Шалвович».
Былой наставник был рад встрече с «крестником». Ссылаясь на обеденное время, он вызвал машину, которая отвезла их в предназначенный для конфиденциальных переговоров загородный ресторанчик.
Секретаря Райкома интересовало всё до мельчайших подробностей, и он, не перебивая, слушал Иллариона,  пока не пришла очередь обсуждения обстоятельств его ранения   и отставки.
Опытный Нестор Бохуа не мог не заметить, что работа, предложенная Иллариону орготделом,  не совсем  ему по душе.
- Вижу, ты предпочел бы, чтобы мы предложили тебе должность военного комиссара? – спросил  он, смеясь. 
- Сказать по правде, предпочёл бы, - признался Илларион.
- А, что, если мы действительно тебе это  предложим?
- !!!
Из дальнейшего разговора Илларион узнал от Нестора Бохуа о существование в городе полувоенной спецшколы ВВС, наследнице бывших и прообраза будущих кадетских корпусов.
Должность замполита была там вакантна и её придерживали для предпочтительного замещения именно отставным военным политработником.
Илларион сразу почувствовал, что это его. Предложение им было принято  и вскоре после памятного загородного  обеда Нестора Бохуа с Илларионом Кикалейшвили у начальника спецшколы ВВС Феодосия Александровича Сумарокова  появился новый заместитель по политчасти.
С  руководителем  на новом месте Иллариону  повезло и на этот раз.
Командовавший школой известный в педагогических кругах города историк Феодосий Александрович  Сумароков, обладавший беспримерным жизненным опытом  (участник трёх революций), был для наскоро образованного в военное время Иллариона Кикалейшвили безусловным авторитетом, не говоря уже о почтенном возрасте, который сам по себе   внушал к нему искреннее уважение.
Оно особенно укрепилось, когда Иллариону стало известно, что Феодосий Александрович в молодости в составе  1-й Конной армии Будённого  участвовал в Гражданской войне, причём в качестве не кого-нибудь, а именно  комиссара кавалерийского эскадрона. Поэтому с его стороны был легко объясним тот интерес, с которым он   расспрашивал Иллариона о роли современных  замполитов, вновь с конца 1943 года сменивших в армии институт военных комиссаров. 
Интересные друг другу,  несмотря на существенную разницу в возрасте, они быстро поладили.
Для нового заместителя подновили кабинет его предшественника, а в конференц-зале вывесили громадную, на полстены, политическую карту Европы, у которой  он проводил для курсантов школы свои    ежедневные политинформации.
По свежим сообщениям Совинформбюро замполит   собственноручно с помощью набора  цветных карандашей «Тактика»  наносил  на карту обозначения направлений  главных ударов Советской Армии и переставлял красные  флажки на новые рубежи её продвижения.
После открытия   второго фронта он изготовил дополнительные  флажки синего цвета и стал обозначать  ими  также и неторопливые продвижения войск коалиции союзников.
Своих юных воспитанников  замполит  принял за правило  встречать  с утренней  сводкой  в руках,  предлагая им совместно её разобрать и помочь   переставить   флажки на вновь занятые города.
Последний раз, когда они этим занимались, он услышал их сетования на то, что если, мол, наша армия и дальше будет продвигаться вперёд  такими темпами, то они, чего доброго, не поспеют на войну, которая скоро закончится.
Как замполит, по долгу службы, услышав эти «опасения» он мог бы с удовлетворением отметить высокий военно-патриотический настрой подопечных ему подростков. Однако, глядя  в тот раз на  стриженые затылки своих юных воспитанников,  он подумал  про себя: «Дай Бог, чтобы их предположения оказались верны и  ни на какую войну они действительно не поспели».
Для самого Иллариона   она закончилась в 1943-м, а в 1945-м это произошло  уже для всех.
Учебный процесс в продолжавших по-прежнему  существовать  военно-подготовительных спецшколах предусматривал в своих регламентах, в том числе и   летние  двухмесячные военно-полевые лагеря, куда вместе со всеми в обязательном порядке выезжал и замполит школы, отставной батальонный комиссар  майор Илларион Кикалейшвили.
6-й выпуск спецшколы, который пришёлся на 1947 год, был ему особенно  памятен тем, что это были курсанты, поступившие в школу и проучившиеся в ней все четыре года  уже при нём.
Первые послевоенные годы были голодными. Скудная продуктовая норма для курсантов при повышенных физических нагрузках на свежем воздухе была  ущербной. Однако небогатое Министерство просвещения, к которому «де юре» относилась спецшкола ВВС, никакими резервами для дополнительного питания курсантов в летних лагерях   не располагало.
Эта задача  разрешалась  исключительно в результате  дипломатических усилий начальника школы Феодосия Александровича Сумарокова, которому каждый год удавалось заручаться поддержкой  более состоятельных, чем собственное ведомство, в том числе  Республиканским Спорткомитетом, Закавказским Венным Округом и 11-й Воздушной  армией.
В интендантских подразделениях, куда его направляли, не настаивая на выделении строго учитываемых  продуктов питания, Феодосий Александрович, не привередничая, легко   соглашался на любое дополнительное  вещевое довольствие. К примеру, хозяйственное мыло или армейские   портянки.
Эти  предметы только на первый взгляд могли показаться для не носящих сапог  курсантов спецшколы  бесполезными. Дефицитное хозяйственное мыло годилось по возвращении из лагеря  в качестве замечательного подарка  родителям, а фланелевые и байковые  портянки были очень популярны у местных крестьян, которые шили из них детскую одежонку и  охотно выменивали их   на целые горы  фруктов, столь полезных для молодых курсантских  организмов.
Во избежание соблазнов в деле контроля над  распределением добытых им благ щепетильный Сумароков своих хозяйственников к этой процедуре  не подпускал, предпочитая препоручать её самим воспитанникам  под  наблюдением  своего   замполита.   
Так, съедобная часть дотаций распределялась на кухне под надзором дежурящих там курсантов. При этом дополнительные жиры при них закладывались непосредственно в котёл, а сгущённое молоко, шоколад и масло на хлеб  выставлялись на  обеденные столы (10 чел за каждым), где уже самостоятельно делились едоками   между собой.
Вещевое вливание армейских спонсоров в виде традиционных двух брусков  хозяйственного мыла и двух  не разрезанных лоскутов летних и зимних портянок распределялось в расчёте на каждого курсанта как прощальный подарок, знаменующий окончание  летних лагерей.
Наряду с длинным  списком   поголовного распределения этих подарков существовал ещё короткий (список замполита), по которому отдельным лицам за  особые  общественные заслуги вещественный  подарок мог быть удвоен.
В этом списке обычно фигурировали  выдающиеся спортсмены, занявшие призовые места в юношеских  соревнованиях, музыканты самодеятельного духового оркестра, издатели стенгазеты и др.
Илларион Кикалейшвили, как истый политработник, ценил инициативных людей, задающих тон и высоту планки в поведении коллектива.
Загодя расфасованные  праздничные подарки  были сложены в отдельной комнате. Те из них, которые предполагалось вручать дополнительно по «короткому» списку, были заведомо удвоены, адресованы и уложены на отдельную полку. В их числе  был заметен  отделённый от остальных  подарочный пакет, на котором, в отличие от других, не был обозначен получатель.  На вопросы, что это за пакет, Илларион только отнекивался и старался не смотреть в его сторону.
Обезличенный подарок, заготовленный по его указанию,  был связан со злополучным происшествием, напоминавшем замполиту о том,  что  в  работе с подростками ему удавалось  далеко не всё.
После победоносного  окончания войны столь благодарная тема для ежедневных  политбесед -  сводки Совинформбюро о положении на фронтах, как и деятельность самого  этого органа,   отпала, и замполит, перебрав несколько наиболее актуальных разделов  военно-воспитательной работы, пригодных для дальнейших собеседований с курсантами, остановился на цикле: «Знамя части – Знамя чести». 
 Материалов для разработки этой темы,  начиная с собственноручных рисунков Петра 1, лично сочинявшего очертания  знамён для русских полков, было предостаточно.
По программе общевойсковой подготовки курсанты к этому времени как раз   изучали новые редакции воинских регламентов,  и Илларион Кикалейшвили  обращал их особое внимание на законодательный статус воинской хоругви, изложенный в Уставе внутренней службы:
«Воинское подразделение,  утратившее Знамя части, расформировывается, а его комсостав идёт под суд».
Эта формулировка была поводом для использования  массы обратных примеров из отечественной войны, когда отдельные герои разгромленных  в тяжёлых боях воинских частей сохраняли  полковую святыню. Оборачивали  её вокруг себя и то ли ползком, то ли вплавь добирались до своих войск, где под спасённым знаменем, на смену погибшему, формировался с тем же наименованием новый полк.
От курсантов естественно тот час же посыпались вопросы, как в таком случае  следует понимать  школьное знамя, и чем чревата его утрата.
Замполиту  пришлось разъяснять своим слушателям, что, хотя школьное знамя воинского статуса не имеет, поскольку сама подготовительная школа ещё не является воинским подразделением,  это  знамя носит условный характер и предназначено для воспитания у курсантов должного отношения к знамени боевому.
- Это как школьная задача из учебника, - пояснял он, - изложенной в ней проблемы на самом деле не существует, но всё равно в процессе учёбы решать её надо.
По заведённому порядку, принятому  еще до появления Иллариона в спецшколе, зачехлённое и охраняемое ночным дежурным  школьное знамя  содержалось  в отведённом ему интерьере вестибюля.
В лагерный период оно было приторочено к колышку, вкопанному в центре декоративной клумбы у штабного шатра палаточного городка. Его охрана была вменена в обязанности круглосуточного трехсменного наряда дежурных по лагерю.
Упрощённая процедура сменяющих друг друга  подсменщиков без лишних формальностей  ограничивалась  устными фразами.               
В ту злополучную ночь курсант, которому выпало заступать на дежурство с полночи крепко и сладко спал у себя в палатке, когда   отдежуривший свою смену  товарищ растолкал его и  со словами: «Дежурство по лагерю и школьное знамя сдал!», удалился.
Разбуженный, пробормотав спросонья: «Дежурство по лагерю и школьное знамя  принял!», повалился на подушку и продолжил прерванный сон.
После  фронта Илларион Кикалейшвили, время от времени, страдал бессонницей. Без видимой причины, несмотря ни на какие ухищрения, будучи  не в состоянии сомкнуть глаз, он терял без сна драгоценное ночное время, после чего весь следующий день чувствовал себя разбитым.
Опасаясь привыкания, фронтовик не позволял себе пользоваться препаратами, и, когда  все «домашние» средства не помогали, вынужден был, одевшись, отправляться на прогулку в попытке нагулять сон, утомив себя ночным променадом.
Из учебного корпуса, где находились жилые комнаты офицеров, выход на улицу был через двор, занятый палаточным городком курсантов,  где он немедленно попадался  на глаза дежурному по  спящему лагерю.
Обычно в таком случае дежурный,, завидев  замполита,  подходил к нему  с неизменным стереотипным рапортом:
 «Товарищ майор, за время моего дежурства в лагере никаких происшествий не случилось!».
 Известные курсантам неурочные появления замполита они  приписывали его фронтовой привычке проверять бдительность выставленного  караула.
В ту злополучную ночь Илларион,  в очередной раз не в состоянии нагнать на себя сон, вышел на территорию палаточного городка и огляделся,  ожидая привычного подхода дежурного, которого почему-то не было.
Подождав немного, замполит пошёл вдоль палаток, но дежурный всё ещё не появлялся. Он дошёл медленным шагом до штабного шатра, но дежурного не было и там. Из центра расположенной рядом декоративной клумбы торчал колышек, к которому было  тщательно приторочено забранное в чехол безнадзорное школьное знамя. Его древко было прикреплено к колышку обёрнутым многократно вокруг него шнуром, завязанным на конце «бантиком», как бы приглашавшим потянуть за его кончик и, размотав шнур,  завладеть бесценным трофеем.
Замполит ещё раз оглянулся, и, не увидев  дежурного, решил преподать ему предметный урок. Распустив шнур, он отвязал знамя и  беспрепятственно  перенёс  его в свою комнату, спрятав на полу в щели  между стеной и  кроватью.
Под утро он всё-таки уснул и проснулся разбуженный  сигнальщиком, трубившим  побудку.
Не желая публичного скандала со знаменем, замполит поспешил на территорию палаточного городка, собираясь успеть  разобраться с дежурным ещё до общего подъёма.
На этот раз тот был на месте и не преминул подойти к старшему начальнику с уставным рапортом:
«Товарищ майор, за время моего дежурства в лагере  никаких происшествий не случилось!».
- Вы в этом уверены? – спросил он  дежурного.
- Так точно! - услышал он  бойкий ответ.
Видимо ещё не хватился, подумал Илларион,  ухмыляясь и неторопливо двигаясь в сопровождении дежурного вдоль палаток.  Комиссар предвкушал его удивление, когда они дойдут до осиротевшей клумбы.
- Значит, вы настаиваете, что происшествий на вашем дежурстве действительно   не случилось? – ещё раз  переспросил он  не без иронии.
- Так точно, товарищ майор, не случилось.
К этому времени они обогнули штабной шатёр, и в изумление был повергнут не дежурный, а сам замполит. В центре декоративной клумбы, тщательно притороченное к врытому  колышку, привычно красовалось зачехлённое знамя школы.
Замполит перевёл изумлённый взгляд на вытянувшегося перед ним невозмутимого дежурного. Ничего, не сказав, он отпустил его и вернулся в свою комнату. Никакого знамени под его  кроватью, конечно же, не было.
 Дальнейшее показало, что замполит спецшколы Илларион Кикалейшвили задал  воспитательную задачу курсантам, которую, как выяснилось,  не в состоянии был  разрешить сам.
Злодея виновного в утрате школьного знамени следовало выявить и примерно наказать, равно, как и столь же примерно вознаградить героя, вернувшего школе  её «святыню».
Как  сделать то и другое притом, что это было одно и то же лицо, и всё произошло  без свидетелей,  комиссар  Илларион Кикалейшвили  не знал.
Считая себя  не в праве оставлять случившееся без внимания, он удвоенный подарок за вызволение хоругви всё же учредил.  Однако, сколько ни ломал   себе голову, никак не мог придумать, с какой формулировкой его следует адресовать герою, не обнародовав  обстоятельства утраты  знамени и, не называя  злодея, по чьей вине оно было утрачено.


Москва, 2011г.