Кубань - моя историческая родина-3

Андрей Альтов
Детские и юношеские годы отца.

Первая часть воспоминаний моего отца Владимира Григорьевича посвящена дальним предкам. Популярные сейчас и дорогостоящие  сайты родословных утверждают, что среди моих родственников присутствует дворянство, не уверен, скорее всё это фальшивка. У меня явные казацкие корни Альтовых и Левитских на Кубани и Шалаевых и Рузановых  на Урале. Войны разбросали их по всему миру, но уверен, что с помощью Интернета и воспоминаний отца, мы сможем найти друг друга.

Первая часть воспоминаний заканчивается, как деда отца Ивана Леонтьевича  Левитского, зажиточного казака, раскулачили и сослали в Сибирь. Вторая же часть начиналась  оптимистично.  Деда, сосланного в Сибирь, на полпути вернули. По ходатайству председателя Верховного Совета СССР М.И.Калинина, лично знавшего Ивана Леонтьевича Левитского. Однако, он вернулся к разрушенному большевиками гнезду. Всё его зажиточное хозяйство пришло в полный упадок. Он это не выдержал и скоро умер. В семье кубанского казака наступили тяжкие годы испытаний.  Мужественно преодолевали невзгоды, надеялись на лучшее. Но в конце концов покинули родную станицу Челбасскую.


Светлой памяти Тамары

Владимир Альтов

НАША РОДОСЛОВНАЯ
(Из воспоминаний)

Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов.
Не пел с придворными дьячками,
В  князья не прыгал из хохлов...
                А.С.Пушкин

НА БЕРЕГАХ БЕЙСУЖКА. ДВА ГОДА НА ХУТОРЕ.
ВТОРАЯ РОДИНА
Летом 1933 года родители покинули Челбасскую, с которой было связано столько грустных воспоминаний и переехали с берегов степной речки Челбас на берега другой степной речки Бейсужек, в село Новое, которое выросло из хутора. По старинке его продолжали называть хутором.

Тут, на хуторе, был у нас пионерский отряд и пионерский лагерь. Председатель колхоза двадцатипятитысячник-москвич (к сожалению, фамилия его не запомнилась) с первых дней подружился со школой, встречался с учителями и детворой. И именно он был инициатором создания первого в районе пионерского лагеря. Отвели для него большой кулацкий дом. Кроватей не было, колхозные плотники сколотили деревянные топчаны. Постельные принадлежности привезли из Краснодара, там же купили флаг, горн, барабан, спортивный инвентарь — мячи, волейбольную сетку, городки, шахматы, шашки. Комсомольцы, а мы, пацаны, всячески им помогали, вырубили бурьян, проложили дорожки, поставили мачту для подъёма флага , подготовили площадки для волейбола и городков. А в футбол играли на  выгоне за школой.

В первый же день нас обрядили в синие трусы, а девчонок в шаровары. До этого мальчишки ходили в длинных штанах, а девочки — в длинных, почти до пят, платьишках. Стеснялись недолго, какие-то считанные минуты. Потом всё это было забыто, мы быстро оценили удобную пионерскую одежду.

До этого редко кому приходилось ночевать вне дома. Поэтому первую ночь спали тревожно. Началась шумливая лагерная жизнь — линейки, игры, купание в речке, походы, первый костёр. Всё это было интересно и необычно...

(Мне тоже в детстве не раз приходилось быть в пионерских лагерях в “Дубках”. Особо ярких впечатлений не осталось. Хоть и чаще я бывал в неплохом лагере (хорошее место лагерем не назовут) “Геолог”, но, видно, кризис системы образования давал себя знать, больше всего хотелось дождаться воскресенья, когда приезжали со всякими сладостями родители. Это был праздник. А в остальные дни очень хотелось домой. Потом, видя явную неохоту ехать в пионерский лагерь, родители на всё лето отправляли меня, а потом и брата Сергея в Орск к дедушке и бабушке, оренбургским казакам Николаю Андреевичу и Нине Павловне Шалаевым. –  А.А.).

Не прошло и двух недель так понравившейся нам жизни, как однажды ночью, пожалуй, ближе к утру, всех разбудили крики: “Пожар! Всем быстро выходить!” выскочили в одних трусиках. Вожатые пересчитали нас — все спаслись. Успели вынести часть постели, кое-какой инвентарь. Пытались тушить, носили воду вёдрами от колодца. Когда приехали пожарные — три человека и бочка с водой, — пожар бушевал уже внутри дома. Сгорело почти всё лагерное имущество. Мы горько плакали, и вместе с нами плакали вожатые. На другой день приехал следователь — установил поджог. Не знаю — нашли ли поджигателя?

Восстановить пионерский лагерь колхоз смог лишь через несколько лет, когда один за другим были урожайные годы, особенно тридцать седьмой. Тогда разбогатели и колхозы, и колхозники. Зерна на трудодни получили столько, что у многих хаты были засыпаны хлебом. У моих друзей появились велосипеды, патефоны, а кое у кого и фотоаппараты. Стали лучше одеваться. В казачьих хатах стала обычной хорошая мебель, зеркала, радиоприёмники с тяжелыми комплектами батарей.

Конечно, ничего этого у нас не было. После того, как рухнуло дедушкино хозяйство, а особенно после голодного тридцать третьего года, когда пришлось поменять многие вещи на продукты, нам жилось трудно. Зарплата у отца и мамы была небольшой. Помню, что у мамы с её двадцатилетним учительским  стажем зарплата была 37 рублей. В то время это были вроде бы неплохие деньги. Плюс зарплата  отца, примерно такая же. Но в семье было шесть душ. И каждому нужны были и одежда, и обувь, и питание. Мы не бедствовали, но и не шиковали, не всегда могли купить необходимую вещь. Одевались очень скромно. То, что становилось мало мне, донашивал Виталий, а после него — Шура. Но и не помню, что мы очень уж горевали. И в гости ездили, и у нас гости бывали, весело отмечали праздники, дни рождения. Жить стало заметно легче, когда мама стала работать в две смены, а папа тоже начал выполнять по совместительству какую-то другую работу. После седьмого класса и я стал на каникулах подрабатывать в колхозе.

На хуторе мы прожили два года, я учился там в третьем и четвёртом классах. Жилось нам тут легче — был большой огород. Но на хуторе была лишь начальная школа, а ближайшая средняя — только в тридцати километрах. Родители забеспокоились. К счастью, отцу предложили должность налогового агента в соседнем районе, в станице Балковской, неподалёку от которой, всего лишь в семи километрах раскинулась  большая станица  Ирклиевская  (в ней было пять колхо зов и МТС) со средней школой и строящимся интернатом для детей из других мест.

В конце августа 1935 года мы уезжали в станицу Балковскую. Провожали нас соседи, учителя местной школы. Распрощались.

В Балковской нам предстояло жить, в Ирклиевской — учиться с пятого по десятый класс. И та и другая станицы мне очень дороги, тут прожиты семь лет. Это по сути — моя вторая родина. Много лет спустя в музее Максима Горького в Казани (бывшая булочная Деренкова), прочитал на стенде примечательные слова любимого писателя: “Физически я родился в Нижнем Новгороде, а духовно в Казани. Казань – любимейший из моих университетов”. И сразу понял, как подходят эти слова к моей жизни. Если я родился физически в Челбасской, то своим духовным рождением обязан Ирклиевской, средней школе № 24, прекрасным нашим наставникам. 

И Ирклиевская и Балковская стоят на берегах Бейсужка — снова вернулись к его берегам, но только поближе к истокам — речка начинается из родников между Балковской и станцией Газырь. Ирклиевская ниже по течению всего в семи километрах, но речка тут заметно шире и многоводнее. Ближайшая от нас железнодорожная станция — Бурсак на дороге Новороссийск — Тихорецкая — Сталинград — находилась в восемнадцати километрах к югу от Балковской.

Речка разделяла станицу на две части — северную (колхоз имени Ильича), разрезанную несколькими улицами,  и южную (колхоз имени Кирова) — одна длинная улица на километр с лишним. 

Мы поселились на северной стороне, в самом центре станицы. Мимо нашего дома шёл “профиль” — профилированная грунтовая дорога с кюветами. По этой дороге из Ирклиевской ездили на станцию Бурсак и в районную станицу Новомалороссийскую — она была за железной дорогой — в 25 километрах от Балковской. Недалеко от райцентра — станицы Александро-Невская и Кочубеевская, названная именем героя гражданской войны Ивана Кочубея.

Рядом с нашим домом стояла почта, а с другой стороны пустой двор, а дальше лавка, которую тогда называли “сельпо”, а ещё дальше — дом с крылечком — сельский Совет, за ним — большой хозяйственный двор и контора колхоза имени Ильича. А за станицей справа от дороги в Ирклиевскую была толока — или выгон —  обширный степной массив, куда выгоняли пасти домашний скот. Сюда рано утром, на зорьке пригоняли коров, а вечером забирали их из стада — это было обязательное дело станичных мальчишек и девчонок. Там в ожидании своих бурёнок играли, узнавали станичные новости. Огромное стадо быстро растекалось по улицам, переулкам, дворам.

Слева от дороги, поодаль от последних домов — обнесённое рвом кладбище, а за ним начинались колхозные поля.

В середине вечно густо заросшей бурьяном большой площади — против нашего дома стоял колхозный клуб, переделанный из церкви и поэтому строго ориентированный с востока на запад, и небольшой памятник погибшим в годы гражданской войны. С противоположной стороны углом к площади примыкало кирпичное здание школы, вдоль забора которой росли высокие дикие акации. Когда на них созревали стручки со сладкой мякотью и мягкими съедобными семенами, за ними охотилась ребятня, но достать их было непросто — акации ощетинились большими, торчавшими во все стороны острыми колючками.

Дом под четырёхскатной крышей, в котором мы поселились, был турлучным — из обмазанных глиной плетней, оштукатуренный внутри и обшитый досками снаружи. Окна выходили на юг и на восток (на улицу), в доме было светло и солнечно.

Дом оказался холодным. Он был стар, и глина с плетней во многих местах осыпалась. Поэтому зал  — самую большую комнату, в которой так привольно было нам летом, приходилось на зиму закрывать. Использовали эту комнату как холодную кладовую. А вся семья переселялась в две другие комнаты. Было тесно, но устраивались.

По границам двора росли акации. Одна, самая высокая возвышалась перед самим домом, у выложенной кирпичом дорожки к колодцу, стоявшему на границе со двором почты. У колодца тоже росла высокая старая акация.

Двор был большой, основную часть его занимал огород, а дальше шёл фруктовый сад. Росли там в основном вишни, были два дерева слив и два абрикосов, которые на Кубани называют “жердели”.

На акации, которая росла у дома, мы с Виталием устроили на развилке наблюдательную площадку на высоте примерно 7 - 8 метров. Она была выше крыши и с неё далеко была видна дорога на станцию Бурсак. Часто мы первыми видели вдали спускающуюся в нашу пологую балку (отсюда и название станицы — Балковская) кинопередвижку — значит сегодня будет кино, об этом тут же сообщали друзьям, и теперь оставалось ждать, когда она доедет и остановится у клуба. А тут уже узнавали название фильма. Пока появлялась афиша, полстаницы уже знало, чем порадует “киношник”.

В Ирклиевской интернат для школьников из других станиц и хуторов ещё не был готов. Для него переделывали старое, но ещё крепкое, добротное, будто его сложили в прошлом году, кирпичное здание станичной общественной конюшни. Пробили большие окна, ставили капитальные перегородки между комнатами, штукатурили, закупали мебель, постельные принадлежности. Хотели сдать к новому 1935-1936 учебному году, но не получилось.

Поэтому поселили меня на частной квартире у одной женщины лет 35-40, как говорится, на полном пансионе. Она где-то работала, но успевала приготовить обед и ужин. У хозяйки была большая комната, почти половину которой занимала русская печь, и две  крохотных спаленки. В одной она жила сама, а другую сдавала. В моей комнате умещались кровать, тумбочка и стул, для стола, даже маленького, места не было. Уроки приходилось делать или на кухонном столе, или чаще всего на подоконнике, благо он был широкий.

В хорошую погоду мы, балковские, ходили пешком домой, а в ненастье оставались в Ирклиевской. Пешком научились ходить быстро, привыкли и за час проходили семь километров. Когда была грязь, шли не по “профилю”, а по берегу речки. Путь становился длиннее, но зато по привявшей, прихваченной первым морозцем траве легче было идти, грязь — тяжёлый вязкий чернозём — не налипала на обувь, не отягощала шаг. Да и шагать рядом с шуршащими камышами, с живой речкой было интереснее.

...В наши глухие станицы почти не заглядывали мастера культуры. Во всяком случае я такого не помню. Мы росли, оторванные от большой культуры. Она приходила к нам только через книги, нечастое кино, школьные уроки и самообразование. Радиосети ни в Ирклиевской, ни в Балковской тогда ещё не было. У немногих были ламповые приёмники с питанием от громоздких батарей. Помню, отец привёз из Краснодара небольшой, очень дешевый, простейший детекторный радиоприёмник. Это было весьма примитивное сооружение. Ручкой настройки надо было найти проводком на кристалике-диоде точку, которая позволяла услышать сигнал передающей станции... Очень трудно было найти концом проводка ту самую заветную точку. Приёмник легко брал шорохи, трески эфира и упорно не желал принимать радиоволны.

Между акацией, стоявшей у самого дома, и той, что росла рядом с колодцем, натянули антенну. Надо было видеть, с какой радостью мы с Виталиком укрепляли на дереве шесты, чтобы поднять антенну повыше. А Шурик был подсобным рабочим — “подай, принеси”...

Но сколько было восторгов, когда сквозь эфирные помехи донеслись не очень громкие, но понятные слова: “Говорит Москва! Работает радиостанция РВ-45 имени Коминтерна..”

Я рос впечатлительным. Сам попавший в беду, сочувствовал чужому горю, особенно детскому. Помню, как в детстве не мог сдержать слёз, когда читал “Детство” Максима Горького, “Зимовье на Студеной” Дмитрия Мамина-Сибиряка, “Слепой музыкант” Владимира Короленко, “Маленький оборвыш” (жаль не вспомню автора).

С самых ранних лет любил путешествовать по карте. В доме всегда был большой географический атлас мира. Особенно нравились яркие, экзотические, необычные названия. С далёких лет детства и юности запомнились мыс Доброй Надежды, Берег Маклая, Острова Зеленого Мыса, Огненная Земля, Берег Слоновой Кости, пролив Карские Ворота, Саргасово море, перешеек Кра, Земля Королевы Мод, Бухта Провидения, гора Денежкин Камень, река Рио-Гранде-Дель-Норте, Большой Барьерный риф, пролив Санникова, бухта Марии Прончищевой, Соломоновы острова, станция Ерофей Павлович, пролив Маточкин Шар, Кораллово море,  мыс Горн, станция Золотая Сопка и многие другие.

(“Путешествовать”  по карте приходилось и мне. Когда родители уходили на гулянку, то отец оставлял мне длинный список мудрённых названий. Почему-то запомнился поиск Претории. (Это было примерно в 1963 году, после полёта в космос Валентины Терешковой, потому что на стене висели карта мира и плакат с её портретом). Я нашёл все названия, но она никак одна единственная не давалась. Когда же я её нашёл,  я даже не поверил, что она – столица ЮАР. Полез в недавно прочитанные книги о бурах и зулусах, о юном буре из Трансвааля, и, убедившись, что нашёл именно то, написал длинную записку отцу, в которой рассказывал о радости этой находки. – А.А.).

После седьмого класса времени на чтение и географические изыскания стало намного меньше — на каникулах работал в колхозе. Недели две работал прицепщиком — сколько пыли поглотил! Нам выдавали очки, но все равно пыль лезла в глаза. Правый глаз стал болеть. Наш фельдшер Иван Фёдорович Гурьев категорически запретил мне работать на прицепе. Стал работать на току, а потом учётчиком.

Запрягать и седлать лошадей меня учил ещё дедушка. Помню, как, несмотря на ахи и охи мамы и бабушки, дедушка сажал меня шести или семилетнего на лошадь и водил её в поводу по двору. Было страшновато – высоко падать, но я восседал на коне с казачьей гордостью. А в мальчишеские годы освоил и нехитрое дело – запрягать быков. Надевал тяжёлое ярмо, закреплял занозами. Быки были обучены, понимали всего четыре команды: “но!” – “вперед!”, “тпру!” – “стой!”, “цоб!” – “направо!”, “цобэ!” – “налево!” Двигалась воловая упряжка медленно, но везла груза больше, чем лошади. В годы войны целые обозы на волах возили пшеницу на элеватор на станцию Бурсак. Женщины-возчицы успевали за дорогу связать шерстяной носок, пока ехали на станцию, а второй – за обратную дорогу. Как они выручали эти работяги, когда машины и здоровые лошади были мобилизованы для нужд фронта.

... В пятом классе впервые за последние годы стали учиться на русском языке. До этого в 1930-1934 годах по чьей-то воле начиналась украинизация Кубани. Дело в том, что в городах и линейных станицах говорили, в основном, по-русски, здесь, на оборонительных “линиях”, чаще вдоль берегов более или менее крупных рек, селили  людей из российских губерний, а между линиями были станицы и хутора, где жили бывшие запорожцы, выходцы из Малороссии, которых Екатерина Вторая, опасаясь усиления Запорожской Сечи, рассовала по разным углам. Поэтому большая часть населения говорила по-украински. Кому-то и пришло в голову сделать всю Кубань одноязычной. С Украины завезли учебники, в срочном порядке переучивались учителя. Хорошо ещё, что   языки были славянские во многом схожие. Но были, конечно, и различия, и довольно существенные...Позднее, видимо, поняв абсурдность этой затеи, от “украинизации” отказались. Начиная с пятого класса мы уже учились по-русски.
В Ирклиевской средняя школа размещалась в двух зданиях. В старой — деревянной — учились пятые-шестые классы, в новой — кирпичной на центральной площади  — седьмые, восьмой, девятый и десятый. Большинство ребят кончало семилетку и покидало школу. Поэтому в старшие классы переходило не более 20-25 человек. Десятый заканчивало всего лишь пятнадцать.

У девятого и десятого классов был отдельный вход, своё крылечко с кирпичными ступенями. Это крылечко и стало трамплином, который выбросил нас в самостоятельную жизнь.

Мне сейчас трудно объяснить, как получилось, что в глубинной, отдалённой школе, в стороне от больших городов и от железной дороги, сложился очень сильный учительский коллектив, который особенно окреп с приходом к началу 1937-1938 учебного года группы талантливых молодых учителей. Это были выпускники Кубанского педагогического института — литератор Александр Михайлович Стулий, физик Фёдор Павлович Король, химик Ольга Максимовна Юдина, биолог Филипп Тихонович Мандрыкин и математик Василий Васильевич Мельниченко.

В первую же осень по предложению А.М.Стулия и Ф.Т.Мандрыкина, поддержанному педсоветом и учкомом, на пустыре посадили фруктовые деревья, вычистили территорию, заросшую бурьяном. В посадке участвовали все учителя и ученики. Но особенно большую  работу выполнили старшеклассники. В своём последнем учебном году мы уже фотографировались под цветущими яблонями нашего сада. Осталась память — фотография. А позднее урожай с яблонь, груш, вишен поступал в школьную столовую.

Ирклиевская  средняя школа по успеваемости, по внеклассной работе в течение нескольких лет признавалась лучшей школой в Краснодарском крае. Мы этим очень гордились. Нашу жизнь тех далёких лет невозможно даже сравнить с теперешней. У нас не было электричества, радио, а телевидение ещё не снилось. Не было стиральных машин, холодильников, газовых плит, всего того, что так привычно теперь в нашем быту. Вечерами читали при керосиновой лампе (хорошо, если была восьмилинейная, если меньше — свет был тусклым). Но мы жили интересной жизнью. Нас волновало всё — и положение на фронте под Мадридом, и вести с Папанинской льдины, и рекорды Алексея Стаханова, Марии Демченко, Петра Кривоноса, сестёр Виноградовых, и газетные информации о ходе сева в колхозах района. С особым вниманием следили за героическими перелётами  советских лётчиков Валерия Чкалова, Михаила Громова, Михаила Водопьянова, Владимира Коккинаки, Ивана Черевичного, Бориса Чухновского, Фабия Фариха,  славных лётчиц  Валентины Гризодубовой,  Марины Расковой,  Полины Осипенко. Со всей страной переживали, когда в глухой дальневосточной тайге искали спрыгнувшую с парашютом Марину Раскову, и радовались, когда её, наконец, нашли. А челюскинская эпопея, ледовый лагерь Отто Юльевича Шмидта! Спасение экипажа затонувшего в Чукотском море, раздавленного льдами 13 февраля 1934 года парохода “Челюскин”. Мы знали поимённо всю отважную семёрку лётчиков, которые спасли “челюскинцев”, первых Героев Советского Союза — Анатолия Ляпидевского (золотая звезда Героя № 1), Николая Каманина, Сигизмунда Леваневского, Михаила Водопьянова, Василия Молокова, Маврикия Слепнёва, Ивана Доронина.

Вспоминаю, как в январе 1937 года отмечали трагическую дату — 100-летие со дня гибели Александра Сергеевича Пушкина. В школе был Пушкинский вечер. Александр Михайлович Стулий выступал с докладом, звучали стихи величайшего поэта России, были поставлены инсценировки по сказкам Пушкина, в школе открылась выставка рисунков на пушкинские темы. Особенно отличился наш одноклассник Миша Курило, считавшийся лучшим художником школы, прекрасно оформлявший стенные газеты. Он подготовил цикл иллюстраций к поэме “Руслан и Людмила” — “Бой Руслана с головой”, “Схватка с Черномором”, “Руслан в степи” и другие, всего десять или двенадцать работ. Их послали потом в Краснодар, на краевой смотр, там Миша занял одно из первых мест и получил премию — большую, редкую в те годы коробку с красками и набор кистей. Миша был счастлив.

И ещё запомнилось одно странное обстоятельство. К юбилею какое-то издательство выпустило миллионы тетрадей с рисунками на обложках на пушкинские сюжеты. Особенно отпечаталась в памяти такая картинка — “Вещий Олег прощается со своим конём”. Нарисована красиво. Были и другие рисунки. В рисунке с Олегом на сбруе коня была  не очень прозрачно зашифрована фраза: “Долой ВКП(б)!”  С некоторой долей фантазии можно было прочитать подписи и на других рисунках. На одном из них смутно читалась фамилия Троцкого, на другом виделась  умышленно искажённая свастика. Чего-то ещё не запомнил. Мы, может быть, ничего и не заметили бы, но однажды на первом уроке во всех классах учителя предложили положить на парты все тетради с пушкинскими рисунками. Мы достали тетради из парт и сумок.

— А теперь оторвите все обложки и сдайте мне.
— А зачем?
— Так надо...

Потом нам предложили принести все тетради, в том числе и неначатые, какие были дома, и проделали такую же экзекуцию. Никаких объяснений, естественно, мы не получили. Так своеобразно закончился для нас праздник пушкинской поэзии.