Детский вопрос

         
               
               
 
               

        У меня в юности было три мечты: жить в Москве, «увидеть Париж и умереть», и приехать в свой маленький город, где я заканчивала школу.  Отец был военный, так что помотались мы по заштатным гарнизонам предостаточно,  и школ в моей маленькой жизни было вагон и маленькая тележка…
      
         Так вот. Приехать не просто так, а  за рулем  красивого  открытого автомобиля, немыслимой красавицей, одетой во что-то совершенно невообразимо прекрасное, обязательно с развевающимся легким шарфом и «поразить» всех обитателей, а главное, своих  школьных и уличных недругов своим великолепием.  И, представьте себе, мечты мои сбылись, правда, последняя с некоторыми  грустными оговорками, потому как приехала я действительно за рулем автомобиля спустя почти тридцать лет и «поражать» было некого, потому «иных уж нет, а те далече». Что же касается Москвы, то я действительно жила там десять лет (благодаря профессии мужа), но в конце концов мы осели в Казани.
         
         Девочкой я была начитанной и романтичной, причем,  читала запоем все подряд, что ни попадало под руку.  Грамоте научилась в четыре года, в восстанавливающемся Сталинграде,  в подвале разрушенного дома, где ютились шесть или семь семей, топчаны-«квартиры»  которых,  друг от друга  были отгорожены каким-то висящим барахлом. А посередине стоял огромный длинный  стол с лавками по  бокам, где живущий там народ делал свои дела: ел, пил, делал уроки, штопал одежду – в общем, это был центр маленького подвального мирка.

     Так как я была самой маленькой,  а моя бабушка самой старенькой, то нам с ней в углу отгородили загончик,  где мы спали. Самым красивым в этом загончике был угол с иконами, которые бабушка украсила, чем могла. Эти иконы она сумела сохранить, находясь во время страшной бойни за Сталинград в самом городе. Бабушка в это время училась читать, нашелся где-то учебник или букварь,  который использовался для ликвидации безграмотности  населения еще на заре Советской власти. Она клала его перед собой и начинала с трудом вслух угадывать и складывать буквы в слова. Я пристраивалась напротив и тоже повторяла за ней, смотря на страницы, где были, помню, нарисованы какие-то толстые тетки, коровы и разная домашняя живность. В результате, я научилась читать «вверх ногами».  Мои родители, да и все обитатели этого подвала, были настолько заняты восстановлением города, приходили еле живые и валились на свои топчаны и только потом что-нибудь садились пожевать за стол, не сразу заметили «грамотного» четырехлетнего ребенка, который читал довольно бойко, но неправильно.  Моя родная тетка как-то увидела  это и сказала мне, что читать надо с другой стороны, как бабушка. Я все поняла, но долго переучивалась. Когда мама со мной выбиралась в разрушенный, но  уже восстанавливающийся город, где уже появлялись какие-то надписи на столбах и домах, обратила внимание, что я выворачиваю голову и читаю все, что вижу. Так было привычнее.
 
         
       Книги меня сопровождали и сопровождают всю жизнь. И любовь к Парижу и Франции началась именно с них. Причем с нашей отечественной классики. Практически вся литература «золотого и серебряного века» так или иначе связана с Францией, с Парижем. А
что уж там говорить  о Стендале,  Дюма (отце и сыне),  Гюго,  Золя,  Мопассане, Рембо, Элюаре  – всех не перечислишь.  И я заочно полюбила эту страну и, конечно, Париж.

       Во Франции я была несколько раз, пересекла ее разных направлениях, но увидеть то, что мне хотелось бы, как-то все не получалось.  Да и что можно увидеть из окна туристического автобуса, слушая гида, который зачастую, сидя спиной к туристам, читает какой-нибудь путеводитель по стране  в микрофон или просто крутит видовой фильм по автобусному «ТВ».
      
       И вот свершилось чудо. В прошлом году для поездки в Шамони (мой муж с сыном заядлые горнолыжники) нам вдруг дали шенгенскую визу на три месяца, и по возвращению, глядя в свой заграничный паспорт, я вдруг поняла, что у меня в запасе почти два месяца этой визы. То есть я могу поехать в Париж и обойтись без этих жутких турфирм. Что я и сделала. Заказав себе недорогой отель в центре города, купив билеты на самолет, я отправилась в Москву в Домодедово. Но не тут-то было. Запукал этот исландский вулкан, и Франция запретила все полеты. Порыдав около кассы, с трудом переделав билет на неделю позже, вернулась в Казань.

       Через неделю, молясь всем Богам, вместе взятым и по отдельности, я опять примчалась в Домодедово. И о чудо! Я лечу…

       Отель, в котором я остановилась, находился на знаменитой площади пляс Пигаль.  Извините, языками не владею, чтобы блеснуть знанием и написать по-французски.  Меня это не смущало никогда, хотя в школе и в университете старательно учила английский. Ну, слепить примитивную фразу из смеси европейских языков, чтобы меня поняли  – могу. Например, самая любимая: «Хелп ми, плииз». Она меня выручала всегда в любой стране, где я путешествовала.

       Как известно, пляс Пигаль – это в прошлом, как бы центр проституции Парижа. Но что в прошлом, я как-то не заметила, по-моему, там все, как было, так и осталось. Только теперь жрицы любви не на улице стоят, а сидят в малюсеньких барчиках с открытыми дверями (малюсенькие - для экономии) далее моя фантазия рисует какие-то помещения, где и происходит то, ради чего они сидят на высоких стульях около бара, выставляя себя, имея минимум одежды. Я  даже начала с некоторыми здороваться, возвращаясь домой поздними вечерами.

       Крохотный номер, где каким-то чудом умещалась кровать, маленький шкафчик, тумбочка с ТВ, мини-бар  и туалет с душем, где можно было протиснуться только боком – меня нисколько не волновал. Окно с маленьким балкончиком выходило на одну из узких улочек, прилегающих к площади, и из него были видны купола Сакре-Кёр. Существует легенда, что это чудо (зданием  назвать его просто язык не поворачивается) было построено в том числе и на деньги проституток, которые добровольно и исправно их вносили.

      Проторенные туристские тропы меня не интересовали, потому что  при помощи наших турфирм, бывая не раз в городе, мне было относительно все ясно и понятно. Хотя Париж неисчерпаем в своей красоте и притягательности, можно здесь прожить много лет, но узнать его до конца невозможно, смотреть и любоваться им бесконечно. Даже прочитав почтенный труд  Колина Джонса «Париж. Биография великого города», чувствуешь себя малообразованной козявкой, ползающей по совершенству, созданному человечеством.
 

 
   Единственно, что омрачало мою пылкую фантазию – это деяния барона Османа, который
перестроив город, скрыл от меня все грязные  узкие улочки  и мостовые, по которым ходили, ездили в каретах герои романов Дюма, Гюго, Эжена Сю. Хотелось бы увидеть Гревскую площадь в первозданном виде, где казнили и сжигали неугодных парижан,  «Чрево Парижа», где сейчас расположен огромный подземный магазин (если я не ошибаюсь).

      Мне хотелось посетить Великих и не только французов, но всех Великих разных национальностей, которых в разные годы приютил этот город, эта страна. Сначала, естественно, Дом Инвалидов, где лежит Наполеон (хотя отношение у меня к нему двоякое, но то, что он Великий никто не спорит). Лежит он в шести гробах, посредине огромного зала на возвышении, вокруг смотровая площадка с перилами. Но хитрые французы построили это так, что какая бы известная личность, не говоря уже о простых смертных, не пожелала посмотреть на последнее пристанище императора, всегда стояли, склонив голову, иначе ничего не увидишь. И мне рассказывал один поляк, который уже много лет живет во Франции, старенький уже, что существует легенда о том, как Гитлер, захватив Францию и захотев посмотреть на Наполеона, приказал немного перестроить вход к императору. И у смотровой площадки, которая была целой по окружности зала, появилась лестница, спускающаяся полуспиралью  вниз к подножию монумента, причем при этом не нарушалось общее впечатление, как будто так было всегда.  Ну не хотел Гитлер, говорят, склонить голову перед Наполеоном. Может, думал, ты не такой уж и Великий, раз из России удрал не солоно хлебавши. А вот я твоих ошибок не повторю…
      
     Зная о бесчинствах фашистов на территории оккупированного СССР,  и их отношение  к памятникам нашей культуры, я, честно говоря, с трудом поверила в то, что гитлеровцы бережно отнеслись к захоронению Наполеона и построили лестницу, практически из тех же сортов мрамора, не нарушая общей композиции. Но мне действительно рассказывал об этом человек, целуя крест, которого никак нельзя заподозрить в симпатии к фашизму. Хотя, когда союзные войска в 1943 году приближались к Парижу,  известен приказ Гитлера коменданту города фон Шолтицу уничтожить город и не оставлять от него «ничего, кроме руин». Но тот, молодец, не послушал своего фюрера и оставил человечеству Париж для восхищения.

     Далее, мое путешествие по городу продолжалось. Мне хотелось увидеть захоронения моих старых любимых друзей, которыми я зачитывалась в юности с фонариком под одеялом, потому что разгневанная мама, выключала свет во всей квартире, обнаружив что в два часа ночи, не давая, сестре и брату спать, я читала книги (иногда застукивала меня за этим занятием ночью в туалете).

     Бродя по кладбищам Монмартра и Монпарнаса,  среди старинных склепов, я поклонилась памяти Мопассана, Бодлера, Сен-Санса, положила цветы гениальному Алехину, Стендалю, Золя,  Дюма, Готье, нашему Нежинскому  и «даме с камелиями» - Альфонсине Плесси.  Памятник знаменитой французской певице Далиде – это отдельная песня, красоты неписанной  –  она стоит, как живая, в полный рост - белый мрамор, развевающиеся  роскошные волосы на фоне какой-то темноватой стены и всегда около ее ног  корзины живых цветов в любое время года.

      Но главной целью моей поездки  во Францию в этот раз было русское кладбище Сент- Женевьев де Буа. Огромное спасибо хочу сказать Елене Лакост и ее книге «Шпаргалка по Парижу» - без нее я бы ничего не могла бы увидеть и услышать, что хотела.

      Это кладбище находится в тридцати километрах от Парижа в небольшом городке, который так и называется Сент- Женевьев де Буа. Добраться до него, не зная языка, имея в запасе географический идиотизм, плохо ориентируясь в парижском метро – это, знаете, для меня подвиг. Но мне очень хотелось туда попасть. И я таки туда добралась, угрохав на эту поездку целый день.
 
      Сойдя с электрички, найдя остановку автобуса № 104, я с трепетом думала, привезут ли меня, туда, куда мне надо? Подошел автобус,  я сразу подошла к водителю и слепила фразу, которую сейчас дословно не помню, что-то вроде: « Пардон, месье, киметери рюс, плииз». Как ни странно, он меня понял, продал билет и, вероятно, у меня был такой дурацкий вид, что какой-то молодой афроевропеец уступил мне место. Я действительно была, мягко сказать, взволнована. Может быть, Вы, читающие эти строки, думаете, что я с приветом, какая-то кладбищенская маньячка, но поймите, для меня эта поездка на русское кладбище, расположенное посередине чужой страны, была очень важна. Как будто я  потеряла что-то и должна найти это именно там. Как будто я ехала на родные могилы, которые, по-свински, не посещала много лет. На одной из остановок (ехали довольно долго) водитель вышел в салон и, обращаясь ко мне, что-то сказал, показав рукой, в какую сторону мне идти. Я пробормотала благодарность на доступном мне уровне и вышла из автобуса. Шла я смело, потому что чувствовала, иду правильно. А когда увидела впереди купол русской  церкви с крестом, возвышающийся над зеленью, ускорила шаг. Сердце билось, как сумасшедшее.

      Подойдя к церкви, я увидела, что она закрыта, но на двери висела бумажка, на которой русскими буквами было написано: «План захоронений возьмите в конторе, пожалуйста, она открыта». За церковью стоял небольшой домик (прямо, как на наших шести сотках) с маленьким крылечком и кружевными занавесочками на окнах, которые были открыты.
Милая дама, сидевшая за компьютером, ни слова не говорящая по-русски, без лишних объяснений поняла меня и протянула мне план, правда, за сколько-то евро, не помню за сколько.

      Я зашла в открытую калитку и очутилась там, куда стремилась моя душа. Я не ожидала, что кладбище такое большое, там захоронено более 10000 тысяч русских, и я видела совсем свежие захоронения  с французскими фамилиями, но русскими именами.

      Когда я увидела на чужой земле русские могилы с православными крестами, то  первые полчаса я, присев на какую-то скамейку, просто плакала, благо никого кругом не было. А когда, прочитав на одной могиле надпись: «Мы любили Россию, за нее сражались и ею были отвергнуты», вообще стала подвывать в голос. В этом полубреду я машинально взяла телефон и позвонила мужу, ну не могла я одна оставаться с нахлынувшими на меня чувствами. Он сразу же ответил и по моему невнятному бормотанью понял, где я нахожусь.
Что он мне говорил, я не помню, но, услышав родной успокаивающий голос, я потихоньку стала приходить в себя. Умылась у какого-то фонтанчика, смывая остатки косметики, и медленно пошла по аллее, стараясь не пропустить никого, кого знаю, периодически сверяясь с планом. Какое-то время я просто шла, вглядываясь в надписи. Потом, опомнившись, схватила фотоаппарат и стала снимать памятники особенно дорогих мне Великих людей: Бунина, Шмелева, Бердяева, Соловьева, Тэффи, Коровина, Лифаря, Галича, Тарковского, Нуриева.
      
       Памятник Рудольфу Нуриеву я увидела издалека, его невозможно не заметить.  Среди черных и серых, иногда белых постаментов вдруг видишь красное надгробие в виде роскошного восточного ковра с кистями, сверкающего, говорят, настоящими инкрустированными камнями-самоцветами. Любил гениальный танцовщик восточную роскошь при жизни и в смерти остался самим собой.


       Найдя могилу Виктора Некрасова, я заметила повязанную на табличке георгиевскую ленту, почти  свежую гвоздику и бумажный стакан с какой-то жидкостью, принюхалась – еще пахло водкой. Меня охватила такая благодарность к этому неизвестному мне человеку, почему-то фронтовику, подумалось мне.  Повесть Некрасова  «В окопах Сталинграда» - это дневник солдата, приговор бездарному командованию, когда воюют не умением, а числом, не жалея, как любят выражаться некоторые деятели, человеческий материал. Вообще, говорят, он очень тосковал во России и много пил.


      Потом, уже совсем успокоившись, я бродила по аллеям, смотрела на захоронения Врангелевцев, Корниловцев, Колчаковцев (так они сами себя называли, например, врангелевец такой-то), Донских Казаков-артилеристов, и везде, кроме звания и фамилий усопших, были надписи о любви к России, такие трогательные и горькие.

        Я никогда не была диссиденткой, свято верила, особенно в школе, что я живу в самой лучшей на свете стране, самой честной и справедливой. Даже зная о горькой судьбе своих родственников, не задумывалась особенно об этом.  Магическое  -  «лес рубят – щепки летят» сидело и во мне, в ребенке. Непонятно было только, почему нельзя ездить за границу, и почему меня постоянно гнали занимать за чем-нибудь очередь – это в самой лучшей-то на свете стране. Учась в университете, все донимала преподавателя по политэкономии, почему, когда он читает лекции по капиталистической экономике, все вроде понятно и логично, хотя для женского гуманитарного ума  довольно туманно. А когда речь заходит о плановой социалистической экономике  ни фига ничего непонятно, что-то там планируют, а в магазинах ничего нет. Он, бедный, и сам толком объяснить этот феномен был не в состоянии.
 
         Когда в конце 80-ых годов   средства массовой информации стали печатать ранее запрещенную  литературу, и  когда мы с мужем на свои крошечные зарплаты подписывались на все толстые журналы подряд,  чтобы не пропустить ни одной публикации - и читали Платонова, Шаламова,  Солженицына,  Гранина,  Гинзбург,  мемуары бывших лагерников  – вот тогда и пришло  полное понимание катастрофы,  которая произошла в 1917 году.  Все стало на свои места, правда, переваривала я это года два. Уж очень тяжело было расставаться с тем,  во что искренне верила.

        Слава Богу, переварила. Отдельное спасибо Михаилу Афанасьевичу Булгакову – это он, милый, мне особенно помог своим гениальным «Собачьим сердцем». Ни черта не нужна никогда никакая революция, только эволюция умов, а на это нужно время, к сожалению, и не маленькое.

        И вот здесь, на кладбище Сент- Женевьев де Буа,  я с особой отчетливостью поняла весь ужас  и противоестественность гражданской войны.  Любая война – это гадость, но гражданская, когда отец против сына, а брат идет на брата из-за какой-то там идеологии, которая в будущем обещает всем без исключения сладкую жизнь – это гадость вдвойне. Хорошее -  никогда не начинается с убийства.

       Победили  Красные…  и  кому стало хорошо?  Нам, живущим в России или им, тут лежащим?   Да никому… за редким исключением…

       Я присела на скамеечку и оглянулась вокруг. Здесь лежат самые  забытые солдаты России… - и  не только здесь, развеянные по миру, убитые и поруганные. Уж мало, кто помнит, что они воевали за Россию в Первую Мировую войну, не говоря уж о русско-японской кампании. В насквозь идеологизированной российской голове, прежде всего они - Белые, ярые враги Советской власти. А кто-нибудь задумывался ( я имею ввиду прежде всего себя), почему вообще появилось Белое движение и для чего?  Оно возникло как патриотическая реакция на большевистский переворот и было прежде всего движением за восстановление уничтоженной большевиками тысячелетней российской государственности. А лозунг, под которым они воевали, вы знаете? " За Великую, Единую и Неделимую Россию" - вам это ничего не напоминает?
 
      И вот они теперь лежат здесь, посередине Франции, которая их приютила.   Они были, как все мы:  ошибались, были доверчивы, бывали жестоки и неразумны, искренни и щедры, надежны и опрометчивы. И сейчас можно сказать: «Вы победили. России без вас уже нельзя.
И вы возвращаетесь первыми памятниками – в Иркутске и Сальске, возвращаетесь своими мемуарами».

        Мне хотелось им,  всем,  лежащим здесь - солдатам, артистам, писателям, философам, художникам, режиссерам, поэтам,  вдове Столыпина - княгине Вере Мещерской, генералу французской армии- Зиновию Пешкову -  сказать: «  Светлая  Вам память. Россия вас помнит и не отвергает, что не всё в нашей с вами России хорошо сейчас, но давайте надеяться вместе, что она действительно станет самой лучшей, самой справедливой, самой честной на свете страной».  Когда-нибудь…

        Так Вы за кого? За Белых или за Красных?