Родина моя, мирная, любимая... гл. из а. биог. пов

 

     И вот я на Родине.  Ясное дело, я не очень-то задумывался в семь лет, что значит Родина. Что я, мальчишка, понимал в высоком слове Родина.   Для меня родина была там, где можно было б хорошо, до сыта покушать,   поспать вволю, да ещё поиграть бы с кем было. Приехали мы в наш родной Котельнич, там, где родился я, но ничего нового я не испытал. Всё тот же голод, всё то же ощущение чего-то недостающего. Поесть бы чего, всё равно чего. А с этим было сложно. Какое-то время жили мы в доме колхозника,   перебиваясь на деньги от проданного на рынке  кое-какого барахлишка.
    Но вот мать, с большим  трудом, устроилась работать машинисткой в техникум, (какой не помню, но этот техникум и по сей день функционирует  в Котельниче). Дико повезло,  нам дали комнатку на втором этаже небольшого деревянного, бревенчатого дома  номер 107  на улице Советской, где мы и прожили совместно с семьёй Гусевых почти три года. Отец, Николай Иванович, мать Нина Алексеевна и моя одногодка,  дочка Лариса Князева от первого брака. Жили мы дружно, никогда не ругались, всячески помогали друг другу во всём, делились последним куском.
    С кусками вот только очень плохо было. Всё, что можно было продать,  было продано на базаре. Последними были проданы, а точнее обменены на буханку хлеба, немецкие наручные часы, штамповка, но очень дорожимые мамой. Вечный голод постоянно угнетал нас. Однажды, бабушка, придя домой от своей новой подруги, угостила нас с мамой картофельными лепёшками испечёнными её знакомой. Ничего вкуснее я не пробовал.
   -Завтра, - сказала бабушка, - мы с тобой, Эдичек, пойдём за город, на   картофельное поле, попробуем поковыряться в земле, может и найдём какую   картошину. Снегу, правда подвалило, но земля ещё не промёрзла. У Гусевых   лопатку сапёрную возьмём, у них есть.
    Часа за три, с полведра мы с ней накопали, картошечки мёрзлой, а потом устроили пирушку. Натёртая на тёрке картошечка, с добавкой небольшого количества муки и лука, поджаренные из неё  на сковородке оладышки на комбижире… О, где ты, эта умопомрачительная вкуснятина?…


     Я пошёл учиться в первый класс железнодорожной школы № 15 и попал к заслуженной учительнице СССР, награждённой высшей наградой страны, орденом Ленина, Митягиной Юлии Александровны. Замечательной доброты женщина, она была для нас и мамой и папой и нянькой. Не было случая, чтобы она повысила на кого-нибудь из нас голос. Всегда принимала участие во всех наших сварах, разборках, которые всегда присутствуют в классах. И все они заканчивались миром, полюбовно, да так, что мы все становились добрыми друзьями. Зная всё о наших семьях, она всегда могла утешить, приголубить, пожалеть. Частенько, видя мою бледную мордочку, подкармливала меня, сунув на переменке кусочек хлебца или варёную картошинку. Очень мы её любили.
    Я имел счастье учиться у неё целых три года. В третьем классе меня, на  торжественной линейке школы, приняли в пионеры. Через некоторое время я стал командиром звена, мечтая когда-нибудь стать  председателем  пионерской школьной дружины, чему так и не суждено было сбыться, так как мы уехали по маминой вербовке в далёкую Сибирь, в город Тулун, находящийся в ста, примерно, километрах от Иркутска. Но это потом, а пока я жил в Котельниче, в котором ,,было три мельничи; водянича, паровича и ветрянича”, как любили говорить вятичи.
     На одной из стенок в техникуме, в который я ежедневно заходил после школы к маме, были изображены реактивные самолёты будущего, со стреловидными, скошенными назад и вперёд крыльями, самолётами-истребителями. Я подолгу стоял около стенда с их изображениями, воображая себя пилотом, сидящим за штурвалом одного из этих красавцев. Как только вырасту - буду лётчиком, решил я, и когда бабушка повела меня в православную церковь, чтобы переокрестить из католической в православную веру, на вопрос батюшки – какое  имя я хотел бы взять, я, не задумываясь, назвал имя нашего прославленного лётчика Валерия Чкалова. Так у меня появилось православное имя Валерий. Ну, а полное имя, которое я позднее, шутя, иногда называл, - Эдуард-Альгирдас-Валерий.
    В школе я учился весьма посредственно. Особенно не давалась мне арифметика. Так как я был всегда полуголодный, башка у меня варила не очень и мне Юлия Александровна дала в помощь нашу отличницу Элю Батурлову, к которой я  должен был ходить после школы на дополнительные занятия, что я с удовольствием и делал. Правда, ходить было далековато. Она жила в доме 18 по Советской же, а я в 107. Но после того, как я в неё влюбился, я резво скакал на каждое очередное  занятие с ней.
    В скором времени у меня появились устойчивые, хорошие оценки по арифметике. Любовь помогала, мне не хотелось быть в её глазах беспросветным тупицей. Старался изо всех сил. Правда пришлось разлюбить Элечку Шилову, с которой я сидел за одной партой, и которая влюбила меня в себя, закинув однажды во время урока, свою ногу на моё колено. Я помню, что у меня сильно забилось сердце, и я, очень покраснев, стал так судорожно дышать, что Юлия Александровна обратила на меня внимание, спросив, не плохо ли мне. Хорошо хоть Элька сняла вовремя свою ножку с меня.
Вот эту Шилову я и любил до Батурловой.
    Но дома, в конце третьего учебного года я влюбился в мою соседку по квартире Ларису. Частенько, долгими зимними вечерами, мои и её родители собирались у них в комнате за большим, круглым столом и коротали время за игрой в карты. Нас же с Лариской, загоняли на полати и мы оттуда, сверху наблюдали за их игрой или просто играли в куклы и игрушки, которые у неё были.
     Полати –это такой досчатый балкончик, почти под потолком, около русской печки, которая у нас в квартире была. Наверху всегда было тепло и уютно и нам было жарко, особенно когда печь была протоплена. Мы просились вниз в прохладу, но у картёжников ответ был всегда один: - Пар костей не ломит, жарко разденьтесь.
     И вот однажды Лариса говорит: - Давай разденемся и поиграем в маму и папу.
Что такое игра в маму и папу я себе преставлял  весьма  неплохо по лагерным играм, но, тем не менее, изумился: - Ты это что, серьёзно, не врёшь?
    -Нет, - сказала она и сняла с себя трусики. В одних  трусиках был и я. Не долго раздумывая,  я также освободился от них. Мы крепко обнялись и неумело поцеловались, после чего с интересом стали обследовать друг друга.        Насмотревшись и натрогавшись, я лёг на неё, и мой петушок оказался у неё между ног. Мы стали имитировать совокупление. Родители в это время бурно спорили, по какому то поводу игры, и им было не до нас. Ну, а нам было очень приятно, хотя, конечно же, никакого полного контакта быть не могло. В этот вечер мы решили, что когда вырастем - поженимся. Будем настоящими мужем и женой, а не понарошку, как сейчас.
    В общем, игра в папу с мамой, превратилась в одну из самых любимых нами игр, и мы, пользуясь моментом, когда дома никого не было, стремительно скидывали с себя одежду и ползали друг по другу. И не надоедало ведь!


      В школе, на занятиях музыкой, у меня вдруг обнаружился голос и неплохой слух. И вот, на день 8 марта, я должен был петь со школьным хором, очень тогда популярную песенку о капитане из кинофильма ,,Дети капитана Гранта”. Я очень бодро, с настроением начинаю петь её. Хор дружно подхватывает припев, всем очень хорошо и весело. Зал с удовольствием нас слушает. Полный контакт.
Но вот я начинаю петь второй куплет: ,,Но однажды капитан, был в одной из дальних стран…” и так далее. Когда я дохожу до слов: ,,он бледнел, он худел…”, у меня,   вдруг вылетает из головы слово ,,худел”.
    Я, судорожно разинув рот, выпучив глаза, ищу его и не нахожу! По-видимому, я сильно побледнел, по залу проносится тихий шелест, все ребята и учителя на мгновение замирают, а потом дружно начинают подсказывать слово. Но, ура, я уже сам нашёл замену ему и, с огромным облегчением, произношу слово ,,хирел”, т.е. ,,чах”, что в общем-то вполне могло бы заменить слово из текста. Но так как неожиданно выплеснувшийся в организм от волнения и страха адреналинчик, склеил мне рот, я вместо ,,хирел”, очень отчетливо пропел ,,херел”. Весь зал, во главе с директором и учителями буквально упал. После напряжения, которое я  создал, произошла совершенно неожиданная развязка. Хохот был просто гомерический. В течение нескольких минут стояла   ржачка с бесконечными повторениями ребятами этого слова. Все были довольны до неприличия. Наконец шум стал затихать и мы, кое-как, закончили песенку.  Я никак не мог понять, в чём же тут дело, и изумлённо смотрел на беснующийся зал.  Чего, спрашивается, развеселились, что я такое спел? Что-то не так, и я в этом виноват.  Допевал песенку я уже весь красный, как помидор, а потом в слезах убежал со сцены.    Хохочущие и дёргающие меня со всех сторон ребята, объяснили мне, в чём тут фокус.
Долго меня потом все дразнили: -,,Ну, как жизнь? Ты ещё не охерел?
Входя утром в класс и видя ехидные улыбки ребят, я сразу же наворачивал кулаки, готовый тут же пустить их в ход. И пускал  по улыбающимся рожицам, разнимали несколько раз. Но после внушений Юлии Александровны, страсти затихли и, со временем, всё позабылось.
Петь в хоре я больше не стал, как меня не уговаривали.


    Учебный год подошёл к концу. Третий класс я закончил с хорошими оценками. Скоро и летние каникулы. Бабушка предложила  погостить  некоторое время у тётки Акулины в деревне Отёшево, где та жила. Какой-то родственницей приходилась она бабушке. В этой же деревне жила и её двоюродная сестра Анисья с братом Дмитрием. Колоссальной силы был  мужик. Много всяких легенд рассказывалось о нём. Я лично запомнил один из его подвигов. Не взирая на больные ноги о той поры, он что делал.
     Потолка в доме в том виде, как он есть в городских домах, не было. Шла через дом потолочная балка-матка, толстенное бревно, на которое накладывались доски сверху, и сверху же, производилась засыпка, в виде опилок смешанных с глиной. Слой достаточной толщины, чтобы удерживать тепло. Ну, сверху ещё крыша была. Дмитрий делал прыжок вверх, как клещ, влеплялся ладонями в бока балки и с такой силой сжимал её, что, не смотря на то что пальцы бездействовали, зацепиться им было не за что, повисал на ней и висел в воздухе, как будто бы ладони у него приклеены были к бревну.
    Меня поднимали к балке, и я пытался удержаться на ней, но тут же соскальзывал. Вот такие силачи были в старые  времена. Думаю, навряд ли  сейчас нашёлся хотя бы один такой.
   Бабушка рассказывала о деде моём Фёдоре, тоже, силач был необыкновенный. Я о нём в сказах моих написал, ,,Чёртово озеро” называются. 
    А о тётушке Акулине, я всегда вспоминал с сердечной теплотой. Она нас поддерживала, как могла, в трудные послевоенные годы. Частенько, несмотря на старость, больные ноги и расстояние в шесть километров, навещала нас, принося с собой немудрёные деревенские подарки;  картошечку, капусту, морковку, бутылку молока, краюху хлеба. Больше всего я любил репку, да не простую, а пареную. Ах, же и вкусна, ах и сладка! А то горошком побалует, в стручёчках. Давно и косточек от неё не осталось, а я помню её. Царство ей небесное!
     В деревне я нашёл много  новых друзей, с которыми мы ходили ловить рыбу на удочки, выгоняли коней в ночное, сидя  у костра рассказывали страшные истории. Там я научился ездить на лошадях без седла, прямо скажу занятие из малоприятных. Долго, пока не привыкнешь, болит отбитый копчик. Первое время, сидя подпрыгивающим мешком, я очень страдал, а потом как-то попривык, и довольно свободно вместе с ребятами гонял свою лошадку на водопой на реку Вятку.
     У тётушки Акулины, где мы жили, двое её сыновей погибли не фронте. После них осталось множество интересных вещиц; гаечки всякие, болтики, подшипники, инструмент всякий. Тётушка позволяла мне копаться в вещах сыновей,  и  среди всего прочего я нашёл маленькое волшебное стёклышко, как потом мне подсказал кто-то, окуляр от микроскопа, увеличивающий раз в тридцать, Сколько необыкновенных минут радости и восторга испытал я разглядывая с его помощью листочки, травинки, различных букашек, комариков, клопов, которые во множестве заполоняли окружающее пространство, вшей - завсегдатаев нашей одежды и голов.
     Так как объектива, присущего микроскопам, не было, а был только окуляр, приходилось рассматривать предметы, положив их непосредственно на линзу, зачастую приклеивая их собственной слюной, чтобы не упали и, задирая голову вверх. Но это не мешало познавать, невидимый простым глазом, мир. Выпросил я у тётушки Акулины этот окуляр, в простой деревянной оправе, по всей видимости, самодельный. Выпросил и несколько подшипников, которые она за ненадобностью отдала мне без сожаления. На этих подшипниках я самостоятельно сделал простейший самокат из досок, и с удовольствием гонял потом на нём по деревянным тротуарам Котельнича. Очень многие ребята завидовали мне.


   Был у меня закадычный дружок, Лёнька Богомолов, мой однокашник. Пацан из семейства глухонемых, частично унаследовавший некоторые черты своих родителей, ослабленный слух и косноязычие. Поначалу  в классе смеялись, когда Лёня начинал отвечать, рассказывать или что-то читать, но после соответствующих профилактических вливаний Юлии Александровны, смешки прекратились. Да и мы все привыкли к его непонятному, искажённому бормотанию и почти всё, что он глаголил, понимали. Башка у него работала здорово, и многие частенько обращались к нему за помощью и разъяснениями.  Дружба у нас с ним была  -,,не разлей вода”. Да к тому же жил он от меня недалеко. Мой дом по Советской 107, а его 87, большой, частный, деревянный дом с небольшим  огородом, по этой же стороне улицы. В конце огородика стоял сарайчик, в котором был курятник и стойло для козы Машки, любимице семьи.
   С этим сарайчиком   связано несколько интересных воспоминаний. Так как мы были детьми войны, то и множество игр наших строились на основе её. Мы воевали на земле, в воздухе, на воде. Этот сарайчик был для нас танком и самолётом, ДОТом и кораблём. Иногда мы превращались в партизан. Тогда игра наша выходила далеко за пределы сарая. Много мы попортили грядок, ползая на брюхе по-пластунски, слово-то какое, завораживает звучностью своею. Были у нас автоматы и гранаты, пулемёты и пушки, понарошку конечно, из деревяшек. О войне здесь знали понаслышке. Я, прошедший огонь, воды и медные трубы был, конечно, всегда командиром. Лёнька охотно, не протестуя, подчинялся мне.
     Однажды, перейдя уже в третий класс, на летних каникулах, наш сарай, после небольшого переоборудования, превратился в эсминец. На козлы с настеленными на них досками, был прикреплён старый, снятый с какого то рыбацкого баркаса, штурвал. Я, как командир корабля, стоял на командирском мостике и в бинокль, (сложенные в трубочки пальцы), обозревал морские дали. Лёнька стоял за штурвалом и по моей команде крутил его. Внезапно я увидал перископ немецкой подводной лодки и   пенный след выпущенной ею торпеды. Я заорал  во всю глотку:
 - Справа по борту торпеда, лево руля. По-оч-чему вахтенный офицер не докладывает о противнике? Заснули на посту,  раззявы !
Лёнька бешенно крутил штурвал, пытаясь уйти от торпеды.
   - Ещё одна торпеда слева по борту, право руля, право руля. От одной ушли. Эх, эта прямо в борт идёт, не успеем славировать. Крути, крути. Нет, получили! Взрыв! Корабль тонет! Команде поки-инуть кора-а-бль!
   Лёнька, бросив крутить штурвал, выпрыгнул за борт и, извиваясь, нелепо взмахивая руками, поплыл по соломенной трухе, небольшим слоем покрывавшей землю в сарае. Убедившись, что матросики плывут в море, командир корабля, то есть я, поцеловал штурвал и тоже сиганул в воду, прямо с капитанского мостика,   вниз головой, вытянув вперёд руки. Но вместо поддатливой воды, руки мои и голову, встретила ужасно жёсткая земля. Чуть не сломав пальцы, я с высоты полутора метров врезался башкой в соломенную труху. Хорошо хоть она немного смягчила удар. Не будь её, мой позвоночник  развалился бы. Но голова моя осталась  свёрнутой на бок, и я несколько недель ходил с вывернутой неестественно шеей и до сих пор  не могу нормально довернуть шею вправо.
    Лёнькины отец с матерью, не смотря на своё несчастье, были очень добрыми и гостеприимными людьми. Много раз, видя мои ввалившиеся щёки и блеск   голодных глаз, предлагали мне, что-то покушать, из своего скудного, полунищенского набора продуктов. Я никогда не отказывался, а они налив мне  миску постных щей, удовлетворённо, чуть ли не радостно, ухали  и, подвывая, довольно потирали руки, жестикулировали и гладили меня по плечам. Общение со своим  сыном Лёнькой происходило так же с помощью азбуки глухонемых, гримасничанья и подвываний. Первое время мне было не по себе от их ,,разговоров”, я боялся, а ну, как ещё и укусят, больно страшные рожи  корчили, но потом привык.
    С Ленькой мы проводили всё свободное время; зимой санки, самодельные, сделанные отцом Лёньки лыжи, на которых мы самозабвенно катались по оврагам в парке Котельнича, опять же самодельные, но уже сделанные мной коньки-снегурки, ( деревянная колодка лодочкой, с врезанной в нижней её части загнутой, толстой проволочиной, прикручивалась с помощью верёвки с палкой к валенкам). Ездить на таких коньках по льду было невозможно – разъезжались ноги, но скользить по обледенелым, снежным горкам, по наклонной улице Советской, было можно, что мы и делали, правда, частенько падая и разбиваясь.
    Летом излюбленным занятием была рыбалка на Вятке. Ловили мы в основном плотву и уклейку, на рощеников, так назывался всем известный опарыш, личинка мухи. Добывали мы его, не мудрствуя лукаво, в ближайших     уборных частных домов стоящих у реки. Поднимали крышку люка, зачерпывали привязанной к палке консервной банкой с пробитыми гвоздём дырочками, кишащее рощениками говно, промывали его в воде реки и, насаживая на, опять же самодельный крючок из швейной иголки, ловили. Конечно же, никаких лесок тогда не было и в помине. Вместо лески использовалась обыкновенная суровая льняная нитка. Поплавком служил кусочек пробки  или сосновой коры. И ловили ведь, мелочёвку конечно, но когда я приносил домой десятка полтора-два мелких рыбёшек, домашние радовались. На обед была уха, все с удовольствием,  не скупясь на похвалы в мой адрес, ели её. Ну, а я был горд собой и не мог дождаться следующего дня, чтобы снова бежать на реку.
    Большие расстройства в рыбалке приносили частые срывы рыбы с крючка лишённого бородки, да к тому же и достаточно больших размеров и, поэтому, когда мама случайно на рынке купила для меня несколько настоящих, маленьких крючочков, я был на седьмом небе от счастья. Хоть и жалко было, но я выделил и Лёньке три крючка. Уловы наши резко увеличились, стали попадаться и довольно крупные, в нашем конечно понимании, экземпляры подлещиков, и окуньков. Теперь, сварив уху, мы с удовольствием угощали и наших соседей. Моё имя стало упоминаться достаточно редко, появилось уважительное ,,рыбачёк” или ,,наш рыбачёк”.
    Мы успешно закончили  третий класс и, предвкушая длинные летние каникулы, строили с Ленькой планы на лето. Несколько подпортил наши радужные настроения новый постоялец, которого Ленькины родители взяли на лето к себе, как жильца. Он закончил десятый класс и собирался поступать в политехнический институт в Кирове, а, пока, лето решил посвятить подготовке.
    Что-то они с Лёнькой не поладили, с самого его появления у них в доме.   Частенько Лёня жаловался на обиды, чинимые  ему их новым квартирантом.   Насмешки, издевка, а иногда и откровенные подзатыльники, достали Лёньку вконец. Он много раз жаловался мне на некорректное поведение Вовки Сабурова, так звали квартиранта, и, наконец, мы выработали план действий – просто-напросто набить Вовке морду, а чтобы выглядеть не слишком дикарями, чтобы всё было по-честному, вызвать его на дуэль. Но, принимая  большую разницу в возрасте и физических  размерах - двое на одного.   Детинка был достаточно внушителен по сравнению с нами, мы ему были только под мышку. Это нас не смущало. Мы были в твёрдой уверенности, что вдвоём сумеем одолеть Голиафа, главное в согласованности действий. На наше предложение Голиаф с ухмылкой ответил согласием.
    Разработав приблизительный план, назначили день и час для его осуществления. Место для сражения выбрали опять же на военном плацдарме, там, где мы осуществляли свои победные действия, играя в войну, то есть в сарае. И вот настал час победы или поражения.
Стоим мы друг против друга, слон и моськи, и никто не решается начать первым. С Лёнькой мы решили, что первым в атаке буду я. Я брошусь на него, а Лёнька в этот момент ляжет сзади под его ноги. Опрокинем Вовку и отвултузим, как следует, в четыре кулака. Но вышло как-то не так.
     В последний момент  я, увидев крепко сжатые кулаки гиганта, оробел, скуксился, и никак не решался броситься вперёд,  почти грудью на танк. Но вот, переглянувшись со своим верным солдатом, мы, вылупив глаза, с  криками -,,ур-рра! Бей фашиста!,,- бросились дружно на противника. Лёнька, не стал обегать парня, чтобы броситься ему под ноги. Увернувшись ловко от сокрушительного удара кулаком, такого удара, что Вовку развернуло, он на мгновение оказался повёрнутым к нам спиной. Лёнька, вдруг подпрыгнув, повис у него  на шее  и, обхватив  его ногами, держась одной рукой за шею, другой рукой изо всех сил начал колотить ему по лицу, по носу,  а я, ухватив его за штанину, пытался   опрокинуть на землю.  Парню удалось  сорвать висевшего на нём клеща, и с силой шваркнуть  в угол.  Лёнька с визгом, как летящая мина, полетел башкой в стенку сарая. После чего Вовка, приподняв меня, швырнул вслед Лёньке.
    Я, упав на пол, по инерции побежал на четвереньках, создав весьма удобную позу для удара, чем противник и не замедлил воспользоваться. Крикнув ,,это вам за фашиста”,  он изо всех сил врезал мне  под зад ботинком. Удар пришёлся прямо по копчику. Ощутив ужасную боль,  я, заорав не своим голосом, так же спланировал в угол, где зашелся диким плачем и, извиваясь от боли как червяк, потерял  сознание. Сражение было проиграно, толком не начавшись.
    Вообще, мне как-то ,,везло,, с этими запрещенными ударами. Нам с Лёней нравилось гонять мяч, играть с другими ребятами в футбол, что мы частенько и делали на городском стадионе. Много раз просмотрев фильм ,,Вратарь республики”, об замечательном вратаре Степане Кандыбе, я, пытаясь подражать ему, с удовольствием стоял на воротах, бесстрашно бросаясь под ноги противника и доставая не доставаемый мяч. Получалось и неплохо.
     Но вот, как-то, на поле прибежали взрослые парни и начали нас, играющих, гнать вон. Мы играли в одни ворота в этот раз, и мне приходилось здорово трудиться. Все мы, человек десять, начали дружно протестовать и просить хотя бы доиграть игру. Но парни с матерком,  попинывая, начали изгонять нас. Вдруг один из них предложил проверить вратаря, сумеет ли тот взять одиннадцатиметровый. Если поймает или хотя бы отобьёт мяч, то так и быть, нам дадут  поиграть, ещё пять минут. Я согласился.
    На удар вышел здоровый, длинноногий парень и поставил мяч перед воротами, но не на одиннадцати метровой отметке, а метра на два ближе. Наши ребята зашумели ,,не честно, не честно”. Но парни на нас прикрикнули, чтобы мы заткнулись.  Мне бы, конечно, надо было выйти из ворот, да и все дела, но я, расставив слегка ноги и, приняв позу готовую к прыжку, из упрямства остался стоять. Удар был настолько сильным, что я почти не видел полёта мяча и никак не среагировал. Полёт мяча был предельно точным, как раз мне между ног. Меня как ветром снесло в ворота и  я, держась за свои причиндалы с воплями начал кататься по земле. Боль была всепоглощающая. Парни помогли мне подняться и со смехом вытолкали с поля. Отлежавшись на траве, я с трудом, в раскоряку, с помощью верного Лёньки, по совету кого-то из парней, побрёл на Вятку, отмачивать отбитые яички. Слава Богу, поболели несколько дней, опухоль спала, и  обошлось без последствий. Но к футболу я интерес потерял. Даже полевым игроком не хотел играть. И до сих пор к этой замечательной игре, имеющей миллионы поклонников, особого горения не испытываю.
    Лето 1948 для меня стало, чуть ли не последним. Я едва не утонул в Вятке и, по-видимому, только вмешательство Высших сил спасло меня от гибели.