Шёл солдат на побывку...

= То ли Сказка, то ли Быль =

- Шёл солдат на побывку… -
         

*         *         *         *         *         *         *

              Под  палящим  июньским  солнцем по ухабистой  пыльной  дороге, петляющей меж буйно отцветающих холмов, шёл  солдат походкой нетвёрдой, усталой на побывку домой. Дал ему генерал за храбрость и доблесть, проявленные в бою со смертельным врагом Отечества родного и за раны, им полученные  кровавые, вместе с дорогой, аж  цельных две недели отпуска. Шёл он без сна и роздыха уж третьи сутки.  Шёл домой, торопился, да только ни кто из тех, кто мимо проезжал, не горел большим желанием взять  его в повозку то ли по  жестокосердию  своему  высокомерному, то ли по брезгливой  чванливости  своей, так как вид у солдата был совсем не бравый: лицом  чёрен и измучен, не пострижен и небрит;  форма  грязная, измятая, в пятнах   бурых  запёкшейся крови ; в  двух  местах  огнём  прожжённая да в трёх местах штыком пронзённая, а в одном  месте, аккурат  повыше  локтя  левого, шальной пулей пробитая.  Шёл солдат, не роптал, перед  судьбой не заискивал, а  только  зубы  крепче  стискивал да, бодрясь, песенки походные то пел, а то насвистывал.
       Но, на счастье  его, нечастое  солдатское, проезжал  тут  попутно  ремесленник, возвращавшийся в город после торговли  удачной по сёлам  окрестным, пожалевший служивого (Может  статься  от  того, что и сам  отдал, в своё время, службе  воинской, почти без малого, четыре года юности!) и предложивший ему, без всяческой оплаты, место в своей повозке. Поблагодарил  его  солдат от всего сердца  и, пристроившись в углу у пустых плетёных  ивовых  корзин, уснул  долгожданным беспамятным сном, положив вещмешок себе под голову.
       Спал солдат тяжёлым крепким сном, спал, не слышал: и  как  ливень внезапно грозовой начался; и как горожанин сердобольный по дороге ещё путников подобрал; и как одна из женщин (Обличьем  имущим, а норовом  злющим!) начала возмущаться, вначале вполголоса, а затем уже и громче, и брадой  небритой, и рожей  немытой, и одёжей палёной, и потливостью зловонной, да и вообще, поголовной  неотёсанностью и невоспитанностью всех без исключения военных (Хоть офицеров, да хоть солдат!), не знающих ни норм, ни правил  поведения в порядочном  светском  обществе, а  могущих  лишь  зелено  вино  пить да срамные  песни  горланить, безудержу буйствовать  да  с  мирными  гражданами, во  хмелю  скотском, драться, да ещё, в  беспутстве окаянном, греховном, с девками гулящими по тёмным углам  обжиматься.
       Ох, и крепко ж спал солдат, ни чего не слышал. Не слышал, как шикали на неё  гуртом и совестили её ехавшие, как пригрозил, долго сохранявший молчание, терпеливый возница ссадить ни как не желавшую умолкнуть, и, как, она, вроде бы,  угомонилась, но всё же, через какое-то время, вновь  начала презрительно кивая в сторону, крепко  спавшего  сном  беспросыпным, солдата, язвить и потешаться: и над  формой его дырявой, и над удалью его „бравой”. Но, видя, что  предмет её возмущения не намеревается отвечать на все её слова праведного  гнева и заслуженные оскорбления, и не желает, ну, ни в какую, просыпаться и доведённая  до  крайности  вознегодования,  столь беспардонно наглым, к собственной  фигуре, бесцеремонным  поведением, она   в сердцах, что  было  сил, бросила, выхваченным  у  соседа  надкушенным  яблоком, в спящего. От чего солдат, конечно же, проснулся. Но, к  её  глубокому разочарованию, оттого, что в это миг кобыла на яме споткнулась и повозка  дернулась, яблоко  ни  в немытую и в небритую рожу наглеца  попало, а  всего  лишь в его колено и, отскочив, закатилось за корзины.   
       Проснувшись, солдат не стал и ни возмущаться, и ни разбираться в, столь  беззастенчиво  хамском, недружелюбном к  себе  отношении, а  пожелал  всем  здоровья доброго, извинившись сердечно за то, что не сделал  этого  раньше. Узнав у возницы, что до окраины городской  ещё, не менее, трёх четвертей часа езды, потерев ладонью раненую занемевшую левую руку, прикрыв  глаза, задремал, решив воспользоваться, данным  провидением, пусть и не полным, часом  дремотного  сна под мерный скрип колёс и утихающий гром, уходящего прочь от города проливного дождя.
       Если ехавшие в повозке  старались прежде (За исключением, разумеется, всего одной не очень-то воздержанной ни  на  слова, ни  на деяния дамочки!) не обращать пристального  внимания ни на, весьма изрядно, мятую, нечистую, обтёрханную, превратившуюся в ужасающие лохмотья, форму, ни на обросшую, явно  давно, немытую  внешность  солдата, ни на источаемое им, если говорить уж совсем откровенно, переносимое с трудом, мягко говоря, „амбре”, из прирожденной своей вежливости и привитого  благовоспитанием  родителей  религиозного  долготерпения  то,  теперь, проникшись к нему искренним уважением, за незлобие нрава и солдатскую его выдержку, прекратили всякие разговоры, даже шёпотом.
       Но, увы, только  не „тётенька” - видом  не бедным, а  норовом  скверным. Ей не просто показалось, она была, бесспорно, уверенна, что  солдат  нанёс всем и, конечно  же, ей в первую очередь, нестерпимое оскорбление. И она не могла, да и не  очень-то хотела так этого оставлять. Ведь он, как всякий порядочный человек, по её глубочайшему разумению, должен был, поняв нежелательность своего пребывания в повозке, извинившись за причинённые всем  неудобства, покинуть  её  немедля и продолжить дальнейший  путь, меся мерзкую липкую грязь своими отвратительными стоптанными сапогами, по скользкой дороге, размокшей от  жутко  ужасного дождя, принесшего ей невыносимую мигрень, не оскорбляя более своим видом порядочных  граждан, к коим она себя причисляла. Не долго думая, как и с чего начать, она стала ещё язвительней  и  высокомерней, не  стесняясь  в  выражениях, присущих  более  рыночным торговкам,  чем,  умудрённым  годами, жёнам, распространяться, уж  в  который  раз, уже твёрдо  убеждённая в том, что солдат, на сей раз, хорошо её слышит, вначале, вообще обо всех некоторых людях, а за тем уже перекинулась и на военных, не понимающих, в силу  своего  тугодумства и твердолобия, простых истин. Она, брезгливо корча и надменно гримасничая, чрезмерно  напудренным и сверх меры напомаженным, одутловатым лицом, высказывалась и по поводу их поведения, и их внешнего вида, и их моральных устоев, и их нежелания жить  по  законам  богобоязненных, почти что, праведных людей, и по поводу их тупых, непристойных шуточек, коими  они сыплют налево и направо, находя их безумно смешными и остроумными.
       Ехавшие в повозке, как  и  возничий, решивший твёрдо всё же довезти подлую бабу до города, но „содрать три шкуры” с неё  за проезд, чтоб  впредь было неповадно „гадине языком трепать”, со смешанными  чувствами  любопытства, негодования  и страха нетерпеливо ожидали, чем же, всё таки, вся эта канитель закончится,  коротко поглядывая  в  сторону, прикрывшего  глаза, солдата, молча  недоумевая: «Как же он может молчать? Возможно, он опять крепко спит и не слышит?»
       Но солдат, конечно же, всё  слышал. Он силился хоть немного  ещё  подремать,   но  эта  глупая, надменная „фурия” перебила весь сон. И он был бы рад, не смотря ни на что, ответить ей от всей своей клокочущей солдатской души, даже не взирая на то, что она была дамой и на то, что она была старше его годами, но  у  него, попросту,  не было сил, ни то, чтобы вступать в пикировку с ней, а даже на то, чтоб указать ей путь, куда ей следовало бы отправиться, вместе со всеми своими претензиями  и  возмущениями.  Дабы перестать обращать внимание и не вслушиваться в визгливое шипение беснующейся „горгоны”, он стал мечтать и о том, как откроет  дверь родного дома и о том, как его встретит на пороге любимая жена, и о том, как прижмёт  к  груди  кровиночек своих, деток ненаглядных и том, как успокоит матушку и отца, что, мол, жив  и ранен лишь слегка и о том, как,  перво наперво, попарится, до истомы обессиленной, в баньке, а потом уж... Но тут, сквозь медвяные  думы  мечтательных ожиданий, прорвались враз ему вернувшие силы: и разноголосый гомон окраины городской, до последней травинки родной и смысл того, что не просто верещала, а, прямо-таки вопила с пеной у рта расфуфыренная „ведьма”.
       Брызжа на парчовый подол злобу, она  истерично  голосила, откровенно  тыча холёным пальцем, унизанным перстнем с жёлтым  камнем, в  сторону  солдата о том, что вот сии подобные горе-вояки и не могут справиться с нашествием паршивой тати и разбойников, заполонившими, подобно саранче поганой, не только южные  окраины  Державы нашей многострадальной, но и северные мирные города. И что, не приведи  Бог, если вдруг случится  Большая  Война, то некому будет и защитить их, горемычных, несчастных и от врагов-убивцев, и от воров-насильников.
       Солдат, открыв глаза и взяв вещмешок, в наступившей внезапно тишине  и, не глядя в сторону, победно  восседавшей, словно на постаменте  каменном, на  корзине надменной „гарпии”, привстал и попросил возницу придержать коней, так как здесь, недалече, считай  рукой  подать, и улица его родная, и отчий дом. А, продираясь меж плотно  сидящих, их  котомок и узлов в конец  повозки, остановился  у „мегеры”  зловредной, что тетива, гудящая  напряжённой, оцепеневшей в ожидании  томительном окончательного триумфа, разящей  наповал  силой запахов обильно вылитых на себя многочисленных духов  и, наклонившись  к  ней, приблизился к самому её лицу и без злобы и ярости, со всем своим спокойствием, на каковое был  он  способен, сказал, не громко, но достаточно, чтобы всеми и, в том числе, возничим было услышано:
       - Послушай-ка, ты, „выхухоль крашенная”!  Если бы не было этих… битых, немытых,.. грубых и браных,.. клятых и мятых,.. жжёных и рваных… горе-вояк офицеров и солдат,.. ты бы уже (…..)… давным-давно „хрен морковный жевала” за миску  чечевичной похлёбки у, этих самых врагов-убивцев и воров-насильников!!!..
       Выпрямился солдат и, спрыгнув с повозки, подошёл к вознице спросить, сколь он должен за проезд, а тот, улыбаясь во весь рот, ему ответил, мол, ненадобно платы, он ведь даром брался довезти его до города, да к тому же, грех  брать  деньги с такого служивого, что  ранами  не кичится и ответить, коли  надо, не  боится.  Распрощались они по-свойски, и пошёл себе солдат  улочкой яблоневой до двери резной, глазу приметной. Но не прошёл и десяти шагов, как  услышал хохот да улюлюканье за спиной.
       Обернулся и видит - выскочила, как  ошпаренная из повозки, та дамочка (Что  видом не бедным, а норовом скверным!) да и припустила, во весь дух, по противному переулку, будто  черти все разом за ней гнались, а  сидевшие в повозке высунулись, и давай, ещё  пуще  прежнего, прикрикивать да присвистывать, да хохотать безудержу, а более всех ремесленник-возничий. Не стал, однако, дольше  задерживаться  солдат, а, токмо грустно усмехнувшись в усы свои, давно не стриженные, зашагал  бодро, на сколь хватало сил, к дому, на ходу думая, что не зряшно верно пошёл всё ж в солдаты и что с пользой, знать, он службу ратную служит, коли и таким  вот, нестриженным и немытым, рваным и небритым  людям пригож. Но не успел он, однако, пройти и сотни  шагов, как  слышит  позади, будто зовёт его кто, обернулся и видит, точно, машет  ему ремесленник-возница и попутчики нежданные. И он им в ответ помахал.
       - Будь здрав, солда-а-а-а-т! - долетели до него их ликующие слова.
       - И вы, будьте здра-а-а-а-вы, люди добрые! - прокричал радостно  Солдат и, поворотившись, зашагал до дому скоро, словно и усталости не ведал.
 
       = июнь 1987 года - 09.05. - 03-10.06. - 22.-23.-26.07.2010 года =