Черно-белая жизнь

Я даже не очень уверен, что так должно быть…

 
   


     Иногда все получается далеко не так как хочется, далеко не так. Вам может показаться, что перед вами черный цвет, а на самом деле и совсем не черный. А вдруг? Это не черный, а может быть темно красный или может быть темно синий? Может  черный цвет это всего лишь иллюзия? Может черного и вовсе  в мире нет. Это только оттенок какого-либо  цвета. А теперь представьте, что и вовсе красок нет. Все черно-белое, как старая фотография или может быть старое кино. И сами вы иллюзия и мир ваш иллюзия.

     Это было тогда, когда уже вся листва опала с деревьев. Когда все вокруг застыло в ожидании первого снега. И было не понятно, холодно на улице или тепло, грустно на душе или весело. Прохожие все так же куда-то спешили, мелькая мимо в серых плащах и черных куртках. Мои руки облизывала какая-то собака, которую я угостил пирожком. Мм… Наверное, если бы эта собака могла говорить, она поведала мне, как сложно жить на улице, когда ты абсолютно никому не нужен и ты лишь отброс общества, который вынужден рыться на помойке.
     Мне давно перестал нравиться этот мир. Если вообще когда-то нравился. Нет, скорее всего, и не нравился. На это у меня даже было много причин и оговорок.
       Родился я в детском доме, зимой мать оставила меня на крылечке. Почему оставила? С детства у меня был дефект. Я дальтоник, который совсем не воспринимает цвета. Для меня существует только черный и белый. Всю жизнь меня преследовала мысль о том, что я дефектный. Мне так понравилось это слово с самого детства, когда дети обзывались, и я много плакал. Детство – для меня самое ужасное воспоминание. Я рос слабым, тонким и плаксивым, похожим скорее на девочку, чем на мальчика. Много рисовал, играл на гитаре, много молчал и много слушал. Много было попыток к самоубийству. И мне не везло. Все время меня что-то спасало. Все вело к тому, что я слишком рано повзрослел, годам к 16 мне можно было дать 30. Сравнительно неплохо учился, все так же рисовал. Моей единственной подруге очень нравились мои рисунки, но, увы… Цвета они не имели. Такие же черно-белые как вся моя жизнь. Она говорила, что я  прекрасный художник, повторяла мне это не единожды. Я улыбался и кивал, правда, старался не верить.

     В 18 лет я покинул детский дом. Подруга была младше меня на год, и я с нетерпением ждал ее. Ждал ее на этой мнимой свободе. Первое впечатление? Как будто дикого зверя привели в город. Я испугался. И что мне делать дальше? Я получил образование, скучное и бесцветное. Я подводил статистику в каком-то здании, скучая целыми днями, практически ни с кем не разговаривая. Много рисовал и много думал.
Яркое впечатление того года – Новый Год, проведенный в одиночестве. На съемной квартире я уронил елку и дом загорелся. Я сидел в углу и плакал, даже не зная, а какого цвета огонь? Даже не пытаясь бежать и спасаться. Просто громко ревел и метался в углу, чувствуя приближающийся жар. Пьяный идиот, который не хочет жить.
     Это очень страшно. Очнулся я в больнице, белой и холодной. После того жара, белое холодное помещение… Я почти ничего не помнил, кто меня спас и как это было. Либо я сам? Да. Я сам. Первый этаж, распахнутое настежь окно, неловкий прыжок, прекрасный успокаивающий холод белоснежного снега. Я так хотел там заснуть и остаться… В прекрасном белом снеге, который немного покалывает тело и укутывает дремлющим холодом… Или это покалывающие чувства уколы? А дремлющий холод успокоительное или снотворное? Я хотел жить и прыгнул? Зачем?
Глупый инстинкт самосохранения.

Через какое-то количество недель, дней, а может и месяцев, меня отпустили в мой сгоревший дом. В мой? Нет… У меня нет моего дома. Я сжег чужую квартиру… Я сжег чужие воспоминания. Много истерик в больнице и желание сдохнуть. Именно сдохнуть, потому что другого слова я уже не мог подобрать. Метания по палате, крики и стоны. Мне почти стыдно. Слова медсестры, которые останутся навечно в моей памяти:
     – Бедный парень, квартира сгорела, так еще и дальтоник…
Вторая:
     – Не представляю, как он живет… Я, наверное, не смогла бы так.
Жалко меня, правда? Жалко?

     Наступившее лето, которое так радует всех своими красками. Краски, которые я не узнаю, краски, которые сняться мне по ночам, но я не помню не один из снов. Черно-белые сны…
Краски, которыми я пытался разрисовывать свои рисунки, но небо у меня было красным, а реки желтыми…Подруга, которая наконец-то была рядом со мной… Я так рад, что она рядом. Она  – это единственное что у меня оставалось. Я жил у нее, практически сидел на шее,  мне было очень стыдно. Но она улыбалась чаще, чем тогда,  я сравнивал ее с солнцем, потому что она была такая же яркая… Но серая. Серое, серое, серое… Замкнутый круг, из которого нет выхода. Она много раз пыталась сделать так, чтобы мои рисунки увидели свет, чтобы я был признанным… Ей не удавалось, но она не сдавалась, кричала на критиков, что-то доказывая, а я скромно тянул ее за рукав…
     «Дорогая моя, - сказал я ей тогда, -  не стоит тратить силы на это… Не стоит. Они тебя не слышат… Не кричи. Видишь, не слышат? Зачем кричать, когда никто не слышит? Дорогая моя…»
     Она кричала потом на меня. Доказывая мне, какой я балбес и ненормальный… Да ненормальный. Дефектный.

     Наступило время, когда мне самому резко захотелось что-то сделать, чего-то добиться, но знал что шансов очень мало. Я просил ее помощи.
     « Покажи мне краски.»
     Она отвела меня на безлюдное место, усадив под деревом.
     «Смотри, – сказала она, – небо. Оно синее, голубое, фиолетовое, черное. Разное. Понимаешь, разное, как люди. Голубой – спокойный, холодный. Но по мне… Голубой это цвет, когда человек любит. У него становится душа голубая… Красный. Цвет крови. Цвет страсти и боли. Прекрасный цвет, по-моему. Самый яркий, обозначающий что-то видное, заметное. Красный мак, например… Синий. Темнее, чем голубой.  Цвет бушующего моря, насыщенный прекрасный цвет… Разные оттенки… Зеленый – цвет зелени, листьев, успокаивающий…»
     Она так воодушевилась, что не заметила, что я рыдал… Рыдал, вытирая слезы, потому что мне было стыдно… Потому что мне было больно.
     – Хватит! Хватит…
 Она повернулась и застыла. Никогда не забуду ее выражение лица. Я сделал ей больно, очень больно…Я увидел, как потух голубой огонь ее души.

     День выставки, на которую я зачем-то отправил свои работы. Абсолютно даже не на что не надеясь. Работы, выполненные после того нашего разговора, сделанные, наверное, впервые с тем чувством, которое по сей поры присутствует во мне. Я выразил те краски, о которых ты говорила, через черное и белое. Через то, что я имел. И старался дорожить.
Работы сумасшедшего художника. Так сказала, та женщина, подойдя к моим рисункам.
     – Посмотри, это совершенно ни на что не похоже, – шептали они, – что-то совсем некрасивое. Посмотри, у этого человека ноги нет!..
     – Этот стиль называется дадаизм. Особого старания для рисования таких картин не требует. Так что сама видишь как все по-детски…
     Да мои картины были наполнены каким-то ужасом. Страхом. Отвращением. Тем, что окружало меня всю жизнь. Уроды, неполноценные. Дефектные. Все такие же, как я…
Конечно же, никому это не понравилось. Я пришел уже пьяным, тащил картины за собой как попало. Зачем их беречь? Ее не было дома. Я сел в углу и начал разрывать рисунки, нервно смеясь. Снова эти мои, истерики. Беспричинный смех, слезы, а затем уже хохот и крики, пьяные всхлипы… Я отвратителен. Я сам себе был отвратителен. Она пришла, когда я уже резал вены, разрывая кожу руками, капая на запястья слезами.  Ревел и стонал, что-то кричал невнятное…
    Ее крик. Отбирает у меня нож, пытается схватить меня за запястье…
    – Отстань! Уйди! Уууууйдиии!!!
    Махал руками, пытаясь ее отстранить… Но в то же время боялся сделать ей больно.
    – Пожалуйста, дай мне умереть… Пожалуйста, я хочу, всегда хотел. Я отвратителен…           Я никчемный…Я урод… Пожаааалуйстаааа…
      Протяжный вой, захлебнувшийся слезами. После истерик, я становлюсь опустошенным.  Спокойным и как будто из меня утекли все силы. Безразличным, тихим, очень страшным… Она перевязывала мои раны, стараясь не реветь. А я старался не смотреть на нее, чтобы самому не начать все с начала. Я так боялся сделать ей больно… Не хотел чтобы ей было страшно. Я хотел, чтобы она всегда улыбалась.
    – Что же ты… делаешь? Я же… Идиииот…
    Посмотрела мне в глаза, яростно.
    Прости меня….
Я это хотел сказать. Но не сказал. Только опустил голову.  Тихо сидел, боясь шевельнуться или вздохнуть.
    – Слушай меня внимательно. Каждый человек, для чего-то нужен. Каждый! Каждый человек разный. Каждый! Ты не исключение. Нет! Ты даже лучше многих! Лучше, чем кто-либо мне встречавшийся… Самый лучший. Самый добрый, самый заботливый. Прекрасный. И пусть даже у тебя что-то не так… И пусть. ТЫ МНЕ НУЖЕН ТАКИМ КАКОЙ ТЫ ЕСТЬ, Я люблю тебя, дурак…Пожалуйста…
    Она заплакала, я ее обнял…
Прости меня…. Опять не сказал… Прости, черт возьми!  Почему не могу сказать, почему?
    – …никогда…
    – Что?
    – Никогда больше так не делай. Никогда! Пожааалуйста!
    – Да. И ты… Меня…
Не скажу… не скажу… Что мне мешает, какой-то ком в горле…
     –Да… Прощаю.

     Прощаю… Господи… Прекрасное слово «прощаю»… Пожалуйста, всегда меня прощай, прощай меня, такого ненормального идиота. Всегда прощай.
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад…
А. А. Ахматова. «Реквием».

     Месяцы прошли или больше я не помнил… Я просто жил, так как она этого хотела, рисовал, работал. Наверное, это то состояние счастья и спокойствия, которого мне так не хватало. Что-то обманчивое было вокруг и навязчивое. Но я старался не думать об этом и наслаждаться теми чувствами, что наполняли меня в те моменты. Я все ждал того момента, когда я стану нужным, для кого-то еще, помочь кому-то еще… Все мне дураку, было мало.
     Каждый раз с дрожью я вспоминал все свои истерики, все свои попытки к самоубийству и старался простить себя самого. В душе я себя очень сильно ненавидел, но старался, ради нее, быть радостным. Ради нее… Я бы больше не смог видеть ее глаза полные отчаяния.
     Снова была осень, дни становились короче, пасмурнее, серее. Почему-то больше всего я любил осень, когда природа теряла свои краски и покрывалась дымкой смерти. Наверное, все это ужасно походило на меня. Я, конечно, люблю говорить об этом больше всего. Меня всегда жалели.
      Недавно познакомился с одним парнишкой, совершенно случайно, тот был старше меня, но при этом  казался очень наивным. Что-то читалось в его взгляде, что-то, что меня привлекло. Какое-то отчаяние, как у потерявшегося ребенка. Он стоял возле стены в метро и рассматривал рисунок на ней. Я подошел, а он вздрогнул. Я прикоснулся к стене, водя пальцами по рисунку, отслеживая линии неизвестного художника.
     – Как будто нарисовано кровью, – прошептал он.
     – М? – Я вглядывался в рисунок и пытался понять, о чем он, – Красная краска?
     Он посмотрел на меня и не понял.
     – Ну да.
     Я улыбнулся.
     – Наверное, скорее бардовая, да и в метро темновато, поэтому выглядит зловеще. Но в этом рисунке не это интересно, ведь так?
     – Мне не нравится. Слишком уж жутко. Не люблю, когда люди рисуют подобное или говорят об этом.
     – Но ведь автор этого и хотел? Чтобы мы задумались…
     – И как его не поймали? – Он задрал голову, вглядываясь в верхушку рисунка.
     – И услышит Бог ваши грязные сердца… – прочитал я надпись выше рисунка, а парень снова вздрогнул, словно я касался чего-то его  личного. Он нервно вытащил сигареты, закурив и предложив мне. Я отказался.
      – Люди любят ковыряться в Библии, потом цитировать и пугать людей.
      – Грязное сердце?
     Я слишком недобро улыбнулся, и парень сглотнул.
      – О чем ты? – Он улыбнулся, – Нет, я думаю, что нужно попросить кого-то из персонала, чтобы рисунок замазали.
     Я облокотился об стену, думая о чем-то своем.
     – Было время, когда я думал, что мир вертится вокруг меня и все неприятности сыпятся только на мою голову. Я думал, что я вроде как магнита, козла отпущения. Я думал, что жить долго это глупость и что мне страшно. Я тоже что-то вроде художника, и тоже рисую в подобном стиле. Мы не ангелы, парень.
      Через пару часов, оба пьяные мы ехали почему-то к нему домой, весело выкрикивая какую-то песню.
       Сознание сдвинулось куда-то в середину и не хотело возвращаться обратно, как бы я не старался. В темноте у него в коридоре я шептал ему на ухо: «Мне надо быстрее протрезветь». Я помню, он улыбался. Кажется, я был пьянее.
       Он набрал мне ванну, пустил меня туда. На секунду мне показалось, что вода в ванной зеленоватая. Хотя откуда я знал, что такое зеленый?
      Парень вышел, закрывая за собой дверь.
       – Только не утони.
       – Подожди… Ванна у тебя какого цвета?
       Он рассмеялся.
      – Ты часто задаешь странные вопросы. Белая, как у всех. Галлюцинации?
     Я молча раздевался, и было все равно, что рядом стоял парень, мне казалось, что если я погружу тело в воду, то сознание встанет на место.
      Парень сел рядом с ванной, шумно выдыхая дым из легких. Какой он, дым? На запах отвратителен… На цвет серый.
       – Расскажи мне о своих картинах.
      Я помолчал, закрыв глаза, посмотрел, как пляшет сознание, как в калейдоскопе… Калейдоскоп… Мне говорили он такой разноцветный.
      – Стиль… наверное, постапокалиптика. Дадаизм, абстракционизм. Символизм… мм… Я вижу все не так как остальные. Так уж получилось, что в моей голове нет красоты. Я не понимаю красоту заката, цветов, неба. Все что я вижу это серость, убогость… Так все кружится… 
      Я поморщился, брызнул водой себе в лицо. Он неожиданно перевалился через бортик ванны, посмотрел на меня.
      – Во мне тоже убогость? Ничего красивого?
      Я приоткрыл глаза, посмотрел на него. На вид лет двадцать. Может больше. Симпатичный, в глазах потерянность, как у котенка на улице. Волосы светлые. Мм…
Однако.
      – В людях вообще ничего красивого нет. Люди. Страшнее я и не видел ничего.
Он смеялся. Склонив голову на бок, смеялся.
      – Мне, знаешь… Врачи говорят, что могу умереть в любой момент. Легко. Быстро. Что-то с сердцем, – он неопределенно махнул рукой. – А мне 21, знаешь. Жить хочется. Я люблю играть на гитаре. Люблю свою жизнь, хоть она и беспросветная. А то, что люди страшные ошибаешься.
     Он встал, шагнул прямо в одежде ко мне в ванную. Я испугался, попытался встать, но поскользнулся. Парень сел на меня, нагнулся к лицу.
      – Хотя вру. Люди страшные. Каждый из нас, начиная с раннего возраста. Сейчас я страшный и ты боишься меня. Я пьяный на самом деле, прости, что пугаю. Ты нравишься мне… Я немного того… – он ухмыльнулся. – Не знаю… Мне одиноко, страшно. Я боюсь. Ты надежный.
      Я не понимал о чем он. Сил спихивать его с себя не было, говорить что-то тоже. Я тихо промямлил через силу:
       – Живи не ради себя, а еще ради кого-то. И я не надежный.
       Потом я утонул куда-то в пустоту, выдохнув, как мне показалось, в последний раз.

      Я лежал на кровати где-то, когда-то. Голова болела, а мир все так же крутился.
      – У тебя все руки в шрамах. Самоубийца со стажем?
     Я вздрогнул, приподнялся. Увидел какого-то парня, сфокусировал зрение. Начал понемногу вспоминать. Тихо, хриплым голосом ответил:
     – Да.
     – Зачем?
     Казалось, на такой простой вопрос я должен был ответить сразу. И вправду: зачем?
     – Жить было бессмысленно.
     – Я жить хочу, но мне умирать скоро… Ты не хочешь, а жить тебе еще долго. Ну и где она, хваленая всеми справедливость?..

     Я еще тогда и не знал, что он был не прав.
     Ничего не менялось и спустя два года. Спустя эти два года и умер этот парень. Сердце исполнило свой последний предсмертный ритм и успокоилось.

      Месяца два перед этим у нас состоялся очень интересный разговор. Мы были друзьями все эти два года, терять друга невыносимо… Пусто становится именно там, где находился этот человек в твоей душе. И сосет пустота изнутри, съедает. Я поддерживал себя только мыслью о том, что смерть была не мучительной, он не лежал на больничной койке, не жил на лекарствах, ходил, улыбался, жил. Последние удары сердца прозвучали быстро, он даже не успел понять, что умер. Без судорог, без мук, быстро и красиво. Я не раз видел, как умирали люди, некоторые синие с вывалившимися языками, или с нелепо вывернутыми конечностями... С приоткрытыми глазами, в которых читалось удивление, с рукой положенной на сердце он сполз вниз, вздохнул в последний раз... И еще я надеялся, что душа этого хорошего человека возродилась где-то в прекрасной стране, в прекрасном городе, помню ему хотелось в Италию. Так вот, мне хотелось, чтобы в момент его смерти родился маленький итальянец с таким же чистым разумом. При этих размышлениях сдавило грудную клетку.
      Так вот, разговор как всегда был содержателен, по-другому мы не умели.
      – Если бы ты знал, что через месяц тебя не будет, чтобы ты сделал?
      – Я бы стал счастливым.
      Ответ был короток, но именно этого я бы захотел. Именно к этому стремился.
      – А я бы наполнил свою жизнь большим смыслом, чем есть сейчас.
      – Как?
      Я немножко улыбался. Этот человек… Он дарил мне радость. Он… Я честно не могу передать словами, что он значил для меня. Он был для меня почти всем. Родным, близким.     Был частицей того счастья, к которому бы я стремился, если бы умирал.
      – Это тайна.
      Он рассмеялся, увидев мое недовольное лицо.
      – Это все конечно хорошо, но я не знаю, когда умру. Может даже завтра меня собьет машина или упадет на голову цветочный горшок.
      – Прекрати, – он поморщился. – Я знаю, сколько ты проживешь.
      – Сколько?
      – И тебе будет интересно?
      – Что? – не понял я.
      – Жить дальше, что. Вся прелесть в том, чтобы не знать. Представляешь, как плохо было Вольфу Мессингу или той же самой Ванге. Они все знали наперед. Кто придет править правительством после этого, нынешнего правителя, когда кончится нефть и прочую чушь…
      – Кант.
      – Не обзывайся.
      Он закусил губу, для того чтобы не расхохотаться.
      – Я уважаю Канта.
      – Это лестно. Значит ли это, что ты уважаешь меня?
      Я смолчал. Он и так знал ответ.



Ты будешь жить на свете десять раз,
Десятикратно в детях повторенный,
 И вправе будешь в свой последний час
 Торжествовать над смертью покоренной.
 У. Шекспир.

     – П-помогите, пожалуйста.
     Я сидел на скамейке, читал книгу, когда раздался этот голос с легким заиканием. Была ранняя весна с огромными лужами, с ласково греющим солнцем. Передо мной стояла девушка в сером пальто, слегка склонившись.
     – Амм.. Простите, что вы сказали?
     – Н-нет-нет, это я д-должна извиниться… Что отвлекаю. Я п-потеряла тут ручку… Она очень д-дорога мне, п-простите.. Но зрение у меня неважное, п-помогите найти…
Я поднял на нее глаза и внимательно посмотрел. Экзотика. Она была экзотично красива. Заикание добавляет шарма, тоненькая фигура грациозности. Я невольно ее беспардонно разглядывал, она отвела глаза. Но, похоже, не из-за стеснительности, а по какой-то другой мне неизвестной причине.
     – Конечно. Как выглядит ручка?
     Она выдохнула, как будто ей было трудно говорить, медленно заговорила, борясь с заиканием:
     – Тонкая. Красивая. Яркая. На ней такой красивый разноцветный в-восточный узор…
     Для меня это было сложно. Разноцветная. Для меня все серо…Но помочь очень хотелось.
     – У меня, правда, тоже некоторые проблемы со зрением, но с удовольствием помогу. Четыре глаза лучше, чем два, – я искренне улыбнулся.
   Она вздернула левым краешком губ. Наверное, это у нее считалось за улыбку…  Девушка определенно мне понравилась.
    – Эту ручку мне п-подарила мама… Она умерла, уже давно. Память.
      Я заметил, что когда она говорила короткими фразами, не заикалась.
      Я кивнул, ответив:
       – Понимаю. Такие вещи очень дороги нашему сердцу.
       Ручку мы нашли. Она снова улыбнулась мне левым краешком губ, поблагодарила. Сложно было, правда, искать серую ручку в серой траве, среди таявшего серо-грязного снега.
       Девушка-экзотика уходила. Нужно было что-то делать.
      – Подождите! Подождите…
      Она остановилась, обернувшись, посмотрела на меня с любопытством.
      – Может, сходим, выпьем кофе?
     Девушка подошла ближе, сказала
     – П-пытаюсь завязать с кофе… Но голова разболелась, т-так что с удовольствием.
Мы сидели, пили кофе, а девушка водила по чашке ногтем и смотрела куда-то в пустоту. Говорить не хотелось, но просто молчать было тоже глупо.
      – Можно узнать ваше имя?
     Она улыбнулась шире, чем обычно, как будто обрадовалась вопросу.
      – Можно. Только н-назовите первое женское имя, к-которое вам придет в г-голову, и я скажу, как меня з-зовут.
     – Мм… Олеся?
     – З-значит, буду Олесей. Мое имя с-слишком сложное для русских. В-вас?
     – Нет, вы обещали сказать… Скажите, мне очень интересно.
     – И л-любопытно к-конечно же? К-кэй.
     – Красивое имя. Вы откуда?
     – С в-востока. Неважно. Г-главное что сейчас я с-сижу в русском к-кафе. Ваше имя?
     Я назвал свое, она приподняла голову, как будто что-то припоминала. Вздохнула, тихо сказав:
     – З-зачем позвали меня в к-кафе?
    Я пожал плечами, затем сказал первое, что пришло в голову:
     – Просто увидел вас и понял, что нельзя вас отпускать.
     Сказал, и подумал какой я идиот. Что как жил идиотом, так и умру. Она же, Кэй, наклонилась вперед, снова вздернула левым уголком губ, произнесла медленно:
     – Д-давай тогда на ты. Р-раз так… На в-востоке, подобные с-слова имеют б-большой вес. Т-ты расскажи мне что-то о с-себе, п-пожалуйста.
     Она была странной. И эта странность мне нравилась. Еще мне казалось, что когда она говорит, насмехается надо мной, над всем что существует. Когда она говорила, редко смотрела в глаза, немного скашивая их в правую сторону. Каждая ее особенность была мысленно отмечена в моем мозгу, ее экзотичная внешность, заикание, редкие взгляды, усмешка, как она поправляет волосы, как она движет руками. Сколько у нее колец, какие у нее серьги, как все выглядит, я пытался все это запомнить в те моменты, когда говорил. Мне казался необычным и ее голос, хот никакого акцента не наблюдалось и ничего необычного в интонации тоже. Сама манера говорить казалась мне интересной. Я был уверен, что если бы не заикание, она бы красиво пела. Я о многом передумал в те моменты, когда сидел с ней в кафе.
      Я рассказал Кэй о том, чем занимаюсь, что у меня нет родителей, что я рисую. Когда я говорил, она поглядывала в сторону, сложив руки под подбородком, редко бросая на меня взгляд.
      – Обязательно п-покажешь мне свои р-рисунки.
      Я кивнул, выжидающе посмотрев на нее, приготовившись слушать о ней.
     – Я родилась на в-востоке. Или юго-востоке, не важно. Меня увезли оттуда, д-давно. Так что Р-россия моя родина. Заикаюсь, п-потому что упала с лошади, п-прикусила язык. Страшно б-было, д-думала совсем не б-буду говорить. М-мечтаю вернуться в то место, г-где родилась. Иногда п-перестаю з-заикаться, ходила к врачам, они никак не м-могут объяснить сей феномен. Иногда знаешь… Хочется п-проснуться и не заикаться, или открыть г-глаза и видеть все четко, ярко. Я как будто стала г-героем того романа, к-который так люблю.
      «Или открыть глаза и все увидеть в цвете», – подумалось мне. «Увидеть какого цвета ее глаза. Хотя бы это».
      Она просила показать ей мои картины, но я не мог выполнить этого по двум причинам: там в квартире была моя подруга, которая думает, что я люблю ее не как друга, а тут я привожу другую девушку, которую несомненно полюбил… Так сразу и неожиданно. Еще мои картины были ужасны, я знал это, как бы мне она не твердила об обратном. Потому что говорила она одна об этом, против тысячи тех, кто искренне ужасался.
      «Отрицание своего дарования — всегда ручательство таланта».
      Я вдохнул полной грудью, сидя с Кэй в маршрутке, думал о том, что для меня значит моя подруга. Какое-то время для меня она была единственным человеком на всей планете, но спустя некоторое время, она мне надоела. Когда я пришел к этой мысли у меня расширились зрачки, я даже почувствовал это. Подумал о том, какой же я ужасный человек, раз так думаю про единственного человека, который всегда мне помогал, был рядом, когда мне было это необходимо. Но теперь, по сравнению с этой девушкой-экзотикой, моя подруга казалась мне пустой. Я просто отчетливо понял: эта девушка, которая сидит рядом со мной в маршрутке, единственная кого я хочу видеть рядом.

      Проживая дальше свою жизнь, я с каждым днем все отчетливее понимал, что ничего не знаю ни об этом мире, ни о девушке, с которой жил. С того дня как я с ней познакомился, она все еще казалась мне девушкой-экзотикой. Если меня спросят, что это за девушка, я с легкостью могу описать ее внешность с подробностями, что она любит-не любит, но сказать что она за человек не могу. Она представляла собой бесконечно толстую книгу – с каждой страницей открывалось что-то новое и непонятное. Она приносила в мою жизнь смысл и интерес. Жить с ней было трудно. Я боялся все время что-то сделать не так, но все равно что-то делал неправильно. Тогда и начинались настоящие трудности проживания с ней. Она заставляла меня переживать и мучится, жить. Да, несмотря на все трудности, я жил. По-настоящему. Я любил ее. Любила ли она меня? Сложный вопрос. Когда-то говорила это тихо, с уверенностью. Сейчас не говорит. И понять, что она чувствует, было невозможно. Хотя, в те моменты, когда она бурчала: «П-придурок», я чувствовал не оскорбление, а ее не безразличие ко мне.
      Как-то она сидела и не с того ни с сего сказала:
       – П-пять минут.
       – Что пять минут?
      Я посмотрел на часы, 15:19. Никакого намека на пять минут. И сидели мы уже долго. Что пять минут? Она часто давала мне такие головоломки, разгадать которые могла только она.
      – П-пять минут – это пять м-минут. Ну, если т-тебе угодно 350 секунд.
     Пять минут? 350 секунд? О чем она? Я чувствовал, как она начала меня дурачить и я начал закипать.
     – Что значат для тебя 5 минут?
     – А для т-тебя?
     Я хотел встать и тряхнуть ее за плечи.
     – Пять минут, ну просто… Пять минут.
     Я чувствовал весь каламбур и нахмурился.
     – Вот и я о т-том же. Пять м-минут – это п-пять минут.
    Я нервно сжал пальцами край стола.
     – Тогда к чему это все?
     Она посмотрела на часы. 15:20. Глупый спор занял минуту.
      –Обрати внимание, с-сколько мы сидим вместе. Долго. А живем в-вместе? 5 месяцев? Сколько б-было в нашей жизни пять м-минут?
     – Много.
     – Я не слежу за в-временем. Почему?
     Она совсем меня запутала, и я не знал что отвечать.
     – Не знаю.
     – Я счастлива, п-придурок.
     Она встала из-за стола и вышла с кухни. Я сидел и считал, сколько это пять месяцев… Ну, примерно 150 дней. 3600 часов. 216000 минут… Если я правильно считал. И примерно 43200 раз по пять минут.
     Сорок три тысячи двести счастливых пятиминуток?
     Моя любимая Кэй, завтра я сделаю тебе предложение.

     Она лежала на кровати рядом со мной, тихо и часто дыша.
     – Кэй… Скажи мне, для чего я есть?
     Тут видимо была моя очередь поморочить ей голову, как она это искусно делала со мной.
     – Чтобы д-делать счастливыми и не счастливыми т-тех, кто находится рядом с т-тобой. Тех людей, что т-ты встречал, к-коснулась нить т-твоей судьбы с их нитью, и некоторым образом п-переплелась. А м-может затем и распуталась. Или… – она немного помолчала, – быть родителем того, кто будет в-важен для судьбы м-мира.
     Тут я заметил кое-что странное в ней, а именно некое возбуждение. Она села в кровати, начала долго и быстро говорить, заикаясь на каждом слове, что с ней случалось редко. Я слушал и улыбался. Она все-таки необыкновенна.
     Прошло 2 месяца с тех пор как мы поженились, тихо без больших сборищ. Она позвонила лишь отцу, я немного поговорил с ним, приятный человек, спокойный. Она не позвонила сестре, потому что, как она объяснила, у них разные дороги. Мне же звонить было некому, да и не хотелось кому-то сообщать. И вот уже два месяца мы живем счастливо в браке. Да, теперь я был уверен: я счастлив. Я так мечтал об этом, а оно пришло так тихо, незаметно, что я сначала и не понял. Нет, с такой девушкой, как Кэй, жизнь нельзя было назвать скучной, пресной или серой. У нас редко заходили разговоры о том, какая сегодня погода, что идет по телевизору, или как дела, что делаешь. Если у нас и начинались разговоры, то с чего-то неожиданного и необычного:
     – Ты знаешь, м-многие, кого бы не н-написал художник Репин, в б-ближайшие дни умирал? Написал М-мусоргского и тот умер. Н-написал Писемского – и этот умер.

     А на следующий день она заявила:
     – Я б-беременна. И я хочу в-вырастить своего ребенка на своей родине.
     Мне казалось, что я падаю со стула. Но я сидел. Своего? На родине? Я ведь так и не узнал, где она находится эта родина…  Своего ребенка на своей родине?!
     Я вскочил, опрокинув стул.
     – Своего? На своей родине? А я что уже пустое место?
     Ее глаза зажглись каким-то странным огнем, она тоже встала.
     – Своего. На родине. Без т-тебя.
     – П-почему?
     От волнения я тоже стал заикаться, я буквально чувствовал, как счастье утекает сквозь пальцы, как песок.
     – У нас д-дальше разные д-дороги. У т-тебя, у моего… нашего ребенка, у меня.
     – Почему?!
     – Я больше не люблю т-тебя.
     Я сел, нет, я упал на пол, больно ударившись, но, не заметив этого. Я что-то хотел сказать, но вместо этого беззвучно шевелил губами.
     Она присела рядом, заглядывая мне в глаза.
     – Я уверена, что у н-него будут твои г-глаза. Г-глубокие, светло-серые. Надеюсь, он не б-будет дальтоником. В-вероятность мала. Я ухожу, извини, т-так надо.
Мне хотелось вжаться в угол и ничего этого не слышать, хотелось ударить ее так, чтобы она тоже почувствовала всю боль что я испытываю. А она так спокойно все это говорила, воспринимала! Ей как будто плевать на меня! Но ведь еще вчера, мы были счастливы, еще пять минут назад были счастливы. Что же поменялось?
     Я вдруг вспомнил, что через пару дней мне будет 22. Что я никогда и не праздную день рождение. И что оно пройдет хуже всех остальных… Мне стало жаль самого себя до слез. Я не знал, что могло быть ужаснее, чем это. Потеря любимого человека, последнего человека в моей жизни, и моего ребенка… Которого я только что приобрел и тут же потерял. 
      – Что случилось? Почему все поменялось?..
     Безжизненный голос, серый, бесцветный, как вся моя жизнь… Какого же цвета у нее глаза, черт возьми!
      – Ты скоро в-все поймешь.
      – Пошла ты! Скажи хоть один раз нормально, без твоих дурацких загадок, без недолмовок! Объясни мне! Я ничего не понимаю!
     Я сорвался на крик, закрыв глаза руками, стараясь не зареветь или не рехнуться. Мне казалось, что такая поза не даст мне сойти с ума.
     Сквозь щелку, я разглядел, как она прикусила кончик пальца и из него заструилась кровь. В моем мозгу что-то вспыхнуло и тут же погасло. Я сорвался с места, бегая по квартире, в поисках ножа.
     Я больше не хочу жить.
     Так не хочу.
     Я без нее мертв.
     Я больше не хочу жить.
     Ее тихий размеренный голос, без заикания сказал мне, так как будто он прямо у меня в голове:
     – Не стоит этого делать. Так ты проблему не решить. Умирать тебе не сегодня. Твой ребенок будет легендой, но он должен расти без отца. Ты ничему его не сможешь научить. Люди в моей стране научат. Россия твой дом. Когда ты умрешь, я обязательно вернусь.
      Каждое ее слово казалось мне бредом, таким бредом, которого я никогда в своей жизни не слышал.
     Затем в моей голове раздалось непонятное эхо, и я уже не помнил, что было дальше.

     Сегодня мне 22. Да, вроде бы сегодня. Это не имело никакого значения.
     По почте я получил открытку с фразой: «Она уходила на восток, он уходил на запад».
     Фраза из какой-то книги, но из какой я не помнил. Мне было все равно. Обратного адреса не было, на почте сообщили, что адресат пожелал скрыть свое местоположение.
     Конечно, она подумала, что я захочу ее вернуть. Но на самом деле не хотелось.
     Мой западный городок убивал меня своей серостью. Я достал из стола компас, определил, где находится запад. Вышел из дома, держа в руках компас, все время, идя на запад. Странная картина была, наверное, парень, у которого в руке компас идет не оглядываясь.
     А сегодня мне 22. Очень мало по земным меркам, но мне хватало. Эти 22 были для меня как 82.
Я вдруг вспомнил своего старого друга, который умер, как мне кажется, уже давно.
Он говорил мне как-то так: «Я хочу жить, но мне осталось мало, ты не хочешь, а жить тебе еще долго». Он умер в 23…
     Все разбежались. Все те, кто был мне дорог.
     Я все еще двигался на запад. Был закат, холодно. В кармане зазвонил телефон, и я кинул его в сугроб, даже не посмотрев на номер.
     «Пока делай вид, что умер».
     Я начал припоминать, это были строки из любимых книг Кэй. Но автора запамятовал. Не русский. С востока.
     Я все еще шел на запад, темнело.
     Как же зовут этого автора?..
     На западе, дорогу перебегал мальчик лет девяти, и быстро, ему наперерез, двигалась машина. Мысленно я все еще перебирал имена писателей, когда уже сам бежал на дорогу. Толкнул мальчика, падая на проезжую часть. В голове вспыхнуло: «Харуки Мураками. Восток».

     На западе, чье-то тело лежало под колесами машины, мальчик на обочине испуганно всхлипывал.
     Где-то в белоснежных сугробах звенел мобильник, надрываясь.
     Где-то под землей, лежало чье-то тело и не знало обо всех этих событиях.
     Где-то на востоке, у окна, стояла девушка с зажатым в руке телефоном, тихо плакала.
     В ее чреве, спокойно спал ребенок.

     Обо всем этом я, конечно же, уже не знал. Мои ребра сломали колеса машины. Я никогда не услышу, как мой ребенок называет меня «папа». Я больше никогда не увижу девушку-экзотику, которую так отчаянно любил. И жаловаться, на то, что я дальтоник, уже не стоит. Я больше уже ничего не увижу.
     Главное, я был счастлив 7 месяцев. Примерно 210 дней. Это огромное количество счастливых пятиминуток.
     Я хотел, я стал счастливым. Мой друг ошибался, я прожил меньше него. И благодаря мне жив этот мальчик. Я жил 22 года не зря. И я знал, что она приедет сюда, чтобы похоронить меня.
     Теперь вся моя жизнь, до этих семи месяцев, казалась мне неправильной и глупо прожитой. Все что останется от меня, это мои уродливые картины, живой незнакомый мальчик, мой ребенок, который должен стать легендой.
     Но за секунду до смерти, я понимал, мир прекрасен.
     Теперь мне интересно, знала ли она, о том, что произойдет? И уехала, потому что знала, что все так случится? Она была странной, и иногда предсказывала некоторые события.
     И из какой страны ты, Кэй?...
     Герою пришло время умирать.

     P.S: Декабрь 2009 – июль 2010.
     Никакой автобиографичности, никаких намеков на знакомых мне людей. Каждая мысль моя избитая фантазия, которая преобразовывалась в текст. Каждое слово было написано в те дни, когда мне не хватало счастья.
     Как вы могли заметить имени героя не указано, вы сами можете назвать его любым вам нравящимся именем. Благодарю за идею Константина, фамилии, к сожалению не знаю. Ты рассказывал мне о человеке, который неплохо рисовал, но не имел возможности разукрасить свои картины, так как болел дальтонизмом. Единственные краски в его жизни были, черные и белые, в разных вариациях.
     Этот герой имел всего 210 дней счастья. Но он жил, потому что нужно было жить. Жил, потому что только это и умел.
     Спасибо.

Samael Muyou.