Последнее слово

Наверно каждый человек хоть раз в жизни задумывался, чем бы он занялся, если бы знал, что умрет завтра. Все сразу начинают перечислять кого бы они трахнули, какой банк ограбили и где спустили бы эти деньги. «Достучаться до небес-2», не иначе. Так происходит потому, что с ними такого не случилось. Никто не думает о смерти всерьез до тех пор, пока над кроватью не встанет старуха с косой. Если у тебя все в порядке, ты никогда не сможешь представить себе, что бы ты делал в такой ситуации. Сегодня ты ходишь, спишь, ешь, пьешь, у тебя есть друзья, родственники, знакомые, компьютер, любимая гитара. Ты можешь любить, ненавидеть, грустить, радоваться, но тебя не покидает мысль о том, что завтра тебя уже не будет. Завтра уже не будет ничего, потому, что для тебя оно уже никогда не наступит…

Все мы умрем, но сама прелесть жизни заключается в том, что мы не знаем когда. Любой из нас может умереть завтра. Несчастный случай, обдолбаный придурок с ножом в подворотне, или, как в моем случае болезнь, но, к сожалению, я о ней знаю.

Вот представьте свою обычную, размеренную жизнь. Все обыденно, привычно, иногда весело, иногда до ужаса скучно, но вот однажды после поездки на озеро, где ты здорово обгорел на солнце, ты решаешь сходить к врачу, потому, что эта родинка на правом боку как-то странно зудит и даже немного побаливает. Вообще-то ты уже давно заметил, что она немного выросла, но не придал этому никакого значения. Тебя просят сдать какие-то анализы, а потом ставят диагноз: «Меланома». А ты и понятия не имеешь, что это такое – черт их разберет этих медиков с их латынью. Кто-то из твоих родных идет и долго разговаривает с врачом в его кабинете за закрытой дверью, куда тебя не пускают, а потом возвращается с сильно озабоченным лицом, в компании доктора который говорит тебе, что операция назначена на завтра. Несколько настораживает, не правда ли? И вот, похоже, наступило завтра, потому, что тебя будят, когда вся больница еще спит, раздевают, кладут на кушетку и как немощного везут из твоей палаты по длинным коридорам, лифтам, и, наконец, привозят в комнату с надписью на двери: «Операционная». Там тебя перекладывают на холодный стол, и ты чувствуешь себя как покойник в морге. Тебе страшно. Вокруг тебя толпится медперсонал, на тебя одевают маску и подают наркоз, а ты только и можешь думать: «мне нельзя спать… я не усну… эта штука не подействует… я не дам им себя резать». И вот ты просыпаешься у себя в палате. Шестеренки в голове начинают вращаться, и ты понимаешь, что операция уже позади, потому, что при попытке подняться ты испытываешь дикую боль в боку. От тебя оттяпали кусок, размером чуть больше ладони, и это кажется странным, ведь родинка была размером с горошину. Как бы то ни было, через какое-то время тебя отпускают домой, твои родственники радуются, что все обошлось, а ты, поскольку тебе не говорят что с тобой было, надеясь, что ты все еще маленький несмышленый ребенок, влезаешь в интернет и узнаешь, что «меланома» - самый опасный вид рака кожи… Обалдеть как повезло, что вовремя операцию сделали, ведь мог и ласты склеить! У тебя шок, но продлился он не долго. Ты начал  жить обычной жизнью, но оказалось, что ничего не кончилось, а наоборот, только началось…

Именно так складывалась моя жизнь. Моя старшая сестра была в курсе всего, что со мной происходило, но не говорила, ни мне, ни, тем более, матери. Именно она разговаривала с врачом, именно она первой осведомилась что означает диагноз, и, пожалуй, ей было тяжелее всех. Мать, как и я, радовалась, что операцию сделали вовремя, но спустя примерно пять месяцев на месте шрама начала расти опухоль. Представьте себе хреновину размером где-то с теннисный мяч, цвета чернослива, с вкраплениями темно-красного, и на ощупь напоминающую жесткий мяч для сокса, набитый гречневой крупой. Врачи сказали, что метостазы попали в кровь и разнеслись по организму. Я делал большие наивные глаза и изображал полное непонимание, но я знал что это значит. Так было проще. Если мне собирались врать, и это воистину была ложь во спасение, я подыгрывал. Если шанс на выживание составляет менее семи процентов, можно построить из себя идиота, чтобы семье было легче. Нужно попытаться обмануть себя. Знаете что самое страшное в смертельном диагнозе? Когда тебе девяносто лет, ты знаешь что умрешь, но не знаешь когда это произойдет. Ты можешь приставиться через год, можешь через пять или десять, но ты продолжаешь жить, не заморачиваясь по этому поводу. У тебя есть будущее. Возможно короткое, возможно бессмысленное, но оно есть. Есть надежда. Когда тебе говорят, что ты умираешь, и тебе осталось около года, ты по сути тоже не знаешь когда умрешь. Врач ведь не может сказать что ты отбросишь копыта ровно через триста пятьдесят четыре дня и восемнадцать часов, он лишь делает прогноз. Это как с погодой, но это выбивает из колеи, лишает надежды. С того момента как ты узнаешь, что точно умрешь, у тебя больше нет будущего. Самообман может дать призрачную надежду, пусть не настоящую, но она помогает.

Лучевая и химиотерапия, несколько операций по удалению вновь и вновь вырастающих опухолей и постоянно ухудшающееся самочувствие, окончательно убедили меня в том, что я умру. Я слышал, как моя сестра, после очередной операции, уговаривала врача не говорить мне что со мной. А я продолжал наивно причитать: «да что ж со мной такое, интересно?». Они говорят, что все будет хорошо, что я буду лучше прежнего, когда поправлюсь, но я вижу ложь в каждом слове, вижу как тяжело так наигранно улыбаться мне в лицо.
 
Через год я уже не мог выходить на улицу. Я стал целыми днями лежать дома и жрать таблетки. Я не мог есть, я не мог пить. Мое тело опухло, глаза плохо открывались и постоянно слезились. Я почти ничего не видел. Я забыл что такое «спать». Меня постоянно мучали адские боли, но я не подавал вида, стиснув зубы, и лишь по ночам, когда все спят, мог позволить себе стонать в подушку. Мои друзья перестали приезжать меня навестить, и я был рад этому – меня раздражали любые, особенно негромкие звуки, и я не хотел, чтобы меня видели таким. Единственный человек, который продолжает меня навещать – моя девушка, хотя последнее время я не пускаю ее к себе – мы разговариваем через закрытую дверь. Я не хочу, чтобы она это видела.

Вы когда-нибудь испытывали на себе клиническую смерть? Я – да, хотя, честно говоря, не очень понимаю что это такое. Однажды на опухоли открылась язва и началось довольно сильное кровотечение. Я несколько раз терял сознание, но вновь приходил в себя от боли. Меня погрузили в скорую и повезли в больницу, но по дороге я потерял довольно много крови. В общем, меня откачивали в реанимации, то есть на какое-то время я умер. Говорят, что во время клинической смерти люди видят что есть «по ту сторону», видят свет, видят длинный тоннель. Если это действительно так, то я разочарован – по ту сторону нет ничего. Пустота. Небытие.

Знаете что меня здорово раздражает? Меня раздражает, когда после смерти человека его родственники и знакомые начинают вспоминать его последние дни жизни, и говорят «вот это он сказал, будто знал, что скоро помрет» или «это выглядело так, будто он прощается». Это же бред! Никто не знает когда он умрет, и уж тем более не будет так пафосно или символично «прощаться». Когда кто-то умер – он просто умер и все. Единственное сообщение, которое покойник мог оставить – это либо предсмертная записка (и то, в случае самоубийства), либо завещание, которое могло быть написано за десять лет до смерти или больше. Все хотят верить, что после смерти что-то есть. Рай, Ад, мир призраков и духов или еще черт знает что. Никто не хочет верить в то, что смерть – это конец.

Вы знакомы с выражением «адские муки»? Готов поспорить, что да. А теперь такой вопрос: кто из вас может сказать, что это такое на самом деле? Я просто гнию заживо, и смерть каждой клетки отдается по всему телу невыносимой болью. Но эта физическая боль – ничто, по сравнению с тем, что приходится выдерживать морально. Вам когда-нибудь приходилось говорить своим друзьям, своим лучшим друзьям, людям которых ты знаешь как себя самого, с которыми ты еще куличи в песочнице лепил, что ты умираешь? Как это сделать? Позвать их в бар, взять по пиву и сказать, как бы между делом: «а, кстати, ребят, прикиньте – я умираю» - по-моему не лучшая идея. Я решил ничего им не говорить – мне станет хуже, и они узнают сами.

Почему покойников всегда идеализируют? Каким бы ублюдком ты ни был, на твоих похоронах и после них все будут говорить каким хорошим ты был. Почему нельзя сказать правду? Царствие небесное ждет праведников, но почему праведником считается тот, кто всю жизнь прожил как вонючий хомяк, и ничего не сделал? Ты всю жизнь только жрешь и гадишь, работаешь, чтобы купить пожрать и потом погадить, и плодишься, воспитывая своих отпрысков такими же хомяками в той же клетке. Все живут по одинаковому сценарию, и за это должны получить вечное блаженство?

В большинстве случаев родители, у которых несколько детей, больше любят младшего, чем остальных. Это начинается с детства у всех. У тебя есть любимая игрушка, с которой ты почти не расстаешься, но вот, тебе подарили новую, и ты потерял к старой всякий интерес. Да, возможно ты к ней вернешься, но только тогда, когда наиграешься с новой. Здесь, как я понимаю, все по тому же принципу, только временные промежутки значительно больше. Представьте как вас будут боготворить, если вы умрете, будучи младшим в семье! Если родители считают тебя идеалом, то твои братья и сестры должны тебя ненавидеть. Но вот в чем парадокс – моя сестра меня любит. Ее всегда тыкали носом в любые провинности, ей ставили меня в пример, но она никогда не ненавидела меня. Своих детей нужно любить одинаково, нельзя делать кого-то фаворитом, примером для подражания, а кого-то называть никчемным. Когда я умру, я не хочу, чтобы мои родители ушли в скорбь и траур, забыв про то, что у них еще есть дочь, которая нуждается в их любви и поддержке, и более того, они должны понять, что сами нуждаются в ком-то, кто сможет их понять. Семья нужна, чтобы было легче жить, чтобы не чувствовать себя одиноким, и чтобы было с кем разделить радость или вместе пережить горе.

Меня тошнит, мне очень плохо, но я не хочу, чтобы кто-нибудь это видел. Во время приступов тошноты, мне приходится глотать собственную рвоту. У меня ужасно болит голова, иногда я начинаю бредить…

Иногда я слышу как мама плачет в соседней комнате, а папа пытается ее успокоить. Они больше не говорят, что все будет хорошо, когда я поправлюсь. Я еще жив, но меня уже начинают оплакивать, и я этому рад. Пролить больше слез, чем это возможно – нельзя, а стало быть, когда я умру они будут плакать уже чуточку меньше. Наверно.

Мою девушку ко мне не пускают. Даже под дверь. И это, пожалуй, правильно, ведь я почти не могу говорить. У меня больше нет сил. Но я очень хочу увидеть ее в последний раз… У слышать ее голос, ощутить ее запах, подержать за руку… Черт, а ведь за эти шесть лет у нас уже появились планы на жизнь. Мы хотели пожениться, завести детей, штук пять или шесть таких маленьких симпатичных карапузов… У них были бы ее глаза… и наверно от меня что-нибудь… Но их тоже никогда не будет.

Если Ад и Рай действительно существуют, то Рай – это наш мир, в котором мы живем, мир, где можно осуществить абсолютно все, нужно лишь идти к своей цели. А Ад – это небытие, забвение, которое мы обретаем после жизни. Наше пребывание в Раю здорово ограничено по времени, поэтому не нужно тратить его на то, что тебе не нужно. Жить нужно так, чтобы получать от этого удовольствие, чтобы обрети счастье, и разделить его с кем-нибудь. Нужно оставить как можно больше себя в этом мире, иначе исчезнешь без следа. Ты жив, пока тебя помнят, пока ты кому-то нужен. Твои мысли и чувства – это и есть твоя душа, и если ты сможешь оставить их в этом мире, то пусть даже ты умрешь физически, но ты все равно останешься в этом Раю навсегда.

Меня перевезли из дома в онкологическое отделение больницы после очередного открывшегося кровотечения. Мне тяжело дышать. Врач ,кажется, говорил кому-то, что в организме скопилось много жидкости, и она создает риск отека легких. Похоже, мне осталось совсем недолго. Думаю это последнее, что я напишу, прежде чем задохнусь. Задумайтесь: три года жизни в предсмертных муках заняли четыре неполных листа формата А4, одиннадцатым шрифтом. Вся моя жизнь могла бы поместиться на двадцати таких листах. Так ли уж много вам осталось жить?