Кантата новелла

КАНТАТА
новелла

   Пришла весна. Она пришла на рассвете, пьяная от любви, слегка шатаясь, утомленная печалью. Весна шла… Тихо-тихо шла весна. Порою она приседала, прикасалась теплыми губами к стебелькам растений и нежно, словно мать, снимала с них зеленые платья, а цветы, стыдясь своей наготы, вспыхивали красными, голубыми, желтыми огнями. И, обнаженные, вытянувшись, они стряхивали с себя сверкающие бусинки росинок, ловили нежными руками золотые нити восходящего солнца.
   Весна шла дальше, в глубь леса. Временами она останавливалась, подходила к деревьям, обнимала их, и ветви деревьев наполнялись соком, вздыхали, терзаемые томительным ожиданием ласки. Весна вышла на поляну. Улеглась. И от ее прикосновения со звоном раскрывались бутоны цветов, от дыхания ее испарялось молоко тумана, и птичий смех будил дремучий лес.

   Проснулась и Дина – лесная девушка. Она распахнула окна, двери распахнула она и выбежала в лес, на поляну, и увидела горящие разноцветными огнями цветы. От радости вскрикнула, всплеснув руками от изумления, побежала дальше – словно лань побежала она, перепрыгивая через муравейники, рассекая кустарники, огибая хмурые дубы. Ее звонкий голос смешался со смехом птиц; она запела, весело запела она, и с нею запели деревья и цветы, бурлящие в речке волны запели с нею, пела земля, небо пело и, казалось, вся планета пела с нею. За Диной, весело попрыгивая, бежал олененок, стройный и задорный – любимец девушки. Дина остановилась у обрыва. Перед взором, точно в сладострастии, стонала зажатая в объятия берегов река. Она вырывалась, билась грудью о каменные скалы и, истерзанная и покоренная, сползала на колени.
   Вдали, посредине реки, проплывал бесконечный караван плотов. На их спинах дымились костры, палатки дремали в тумане, тягучие песни плотогонов разносились далеко-далеко за скалы.
   Дина долго машет рукой уходящему каравану и, прикладывая ладони рупором, им вслед кричит:
– Я люблю!
– Я люблю! – отвечают волны. 
– …лю, лю, лю! – дразнятся горы.
  Эхом скрылся за скалами последний плот, и тревога больно стала томить юное сердце. Тоска придавила девушке веки, и она закрыла глаза. В памяти возникло его лицо, его глаза возникли перед ней, и робкий поцелуй алых мальчишеских уст ощутили девичьи губы.
Дина ловко взобралась на скалу. Расстегнула пояс, сбросила платье и с разбегу нырнула в воду. Фонтан брызг, радужно переливаясь фейерверком, устремился ввысь. Сгибаясь и разгибаясь, с широкими размашистыми движениями рук она поплыла над волнами и на середине реки, точно рыба, стала плескаться, смеяться, ныряла под волны. Ее загорелое тело то исчезало, то вновь появлялось, и волны бережно приносили на своих крыльях ее смех оленю. А он, олень, пугливый, дрожащими глазами следил за Диной.
   Вот девушка надолго исчезла под водой, и напуганный олень выбежал из-под кустов и помчался вниз по склону к реке. Зашел передними ногами в воду – и вдруг почувствовал ласковое прикосновение рук Дины. Девушка схватила за ноги оленя и, хохоча, вышла из воды. Покрывая поцелуями, обняла его и пошла по берегу. Ее легкие движения сталкивали с ее тела прозрачные бусинки, и волосы ее, длинные и русые, покрыли шею оленя и, заметив это, Дина засмеялась:
– Как тебе идут! Вот бы тебе такую гриву!
  И вновь смеялась Дина – лесная девушка.

   Долго бродила Дина по лесу, собирала цветы. Покорно шел за ней олень, любуясь ее радостью. Играли с ней золотые зверюшки солнца. Скок, скок… – скакали они с ветки на ветку, цеплялись горячими лапками за волосы и ласкали лицо, убегали и вновь дразнили Дину. И девушка, охваченная радостью, гонялась за ними: взбиралась на деревья, соскакивала на землю и, растягиваясь на поляне, жарко смеялась. И от смеха дрожала ее девичья грудь. Словно белый цветок на стебельке, дрожала ее грудь.
   Дина отдыхала. Она пристально всматривалась в небо, голубое и чистое, и заметила два маленьких облачка.
– Как странно, – шептала Дина оленю. – Небо, как мир, далекий и бесконечный. И плывут по нему два облачка, как лебеди, совсем чужие. Терзает их холодный ветер, разрывая; колючий дождь бичует больно их, и некого просить о помощи. И так плывут, плывут они, роняя слезы.
   Дина с грустью следила за облаками. Облака приближались друг к другу. Они трепетно дрожали, приближаясь. Легкий ветер зашумел в ветвях – и облака бросились навстречу друг другу с распростертыми руками. Встретились, слились воедино и уплыли за горизонт, смущенные.
– Точно как в жизни… правда, олень?
  Так прошел весь день у Дины, томительный в ожидании. Отошел день и затих. Когда умолкли птицы, улеглась река в свое русло, звенящую тишину раздробило ржанье коня. И осколки тишины, вибрируя, ударялись о могучие деревья, о скалы ударялись они и больно стонали. Словно испуганный олень, рванулось сердце Дины, и она выбежала на тропинку. Ее глаза встретились с взглядом юноши, и тела их невольно устремились  друг к другу. Улыбнулись… Рядом пошли. За ними шел конь Юрия, и, дразнясь, поскакивал олень. Они ушли далеко по тропинке, на излюбленную ими поляну, к реке. Здесь тихо было, и лес дышал прохладой.
Остаток солнца сгорел на костре заката. Потемнело. Юрий снял куртку и набросил на плечи Дины, ласково обняв ее.
– Не трогай! – сказала Дина.
– А я потрогаю…
  Но Дина уже была далеко от него, громко смеясь.
– Я быстрая и легкая! Ты меня не поймаешь, – дразнила она, качаясь на стройных ногах.
Юрий стал гоняться за ней, расставляя руки. Вот Дина нырнула в кустарник. Одна из веток зацепилась за нее, оттянулась и, сорвавшись, ударила по лицу Юрия. А Дина, испуганная, подбежала к нему, отняла руки от лица Юрия и спросила:
– Тебе больно?
– О нет! Я доволен, – улыбнулся и притянул ее к себе. – Твое платье из оленьего меха?
– Да. Из оленьего меха.
– Пуговицы на нем из волчьих костей?
– Да, из костей волчьих.
– Пояс твой из звериной шкуры?
– Да, из звериной шкуры.
  Юрий ладонями провел по ее шее и стал перебирать бусы на ней.
– Достаточно! – просила Дина. – Достаточно уже. Пойдем отсюда, пойдем к папе!
– Да, пойдем, – говорил он, – пойдем.
  Легкая дрожь не отпускала их, сковывала. Юрий стал целовать ее щеки, и шею стал целовать он. Дина задыхалась, голова ее затуманилась, и больно стало дышать. Юноша обнял девчонку, положил к себе на колени. Дина лежала, изогнувшись, молчаливо раскинув руки по сторонам. Тогда Юрий встал, бережно взял ее на руки и понес.
Недалеко от дома лесника Юрий уловил сказочную мелодию и, опустив Дину на землю, прислушался. Тягучая, пронизанная печалью мелодия гуляла среди деревьев. Она, рыдая, вызывала слезу – и птицы плакали. Услышав ее, усмирялись звери. А музыка лилась бесконечной родниковой струей, прозрачной и звонкой.
– Что это? – спросил Юрий.
– Это весна звучит прощальной песней на серебристых струнах луны.
– Весна разве может исполнять музыку?
– Может. Хочешь посмотреть на ее игру? Пойдем!
  Они вышли к дому лесника.
  На поляне, на фоне огромного костра вырисовывался высокий, слегка сгорбленный худой человек. Подбородком и левой кистью он придерживал скрипку, а правая лихорадочно двигалась вслед за смычком поперек струн. И от движений этих лес наполнялся безумно-печальной стаей звуков. Они порхали среди деревьев, прятались в ветвях и, не находя при-юта, переходили в гневно-тоскующее, полное страданием рыдание. Ноющие, меланхолические звуки с грубой силой вырывались из-под рук скрипача, врезались в голову и охлаждали мозг.
   Перед глазами Юрия горел гигантский костер, сквозь который он видел скрипача. Языки пламени облизывали скрипку, руки, все тело лесника, и казалось, что не костер пылает, а горит сам человек. И руки его, отбиваясь от назойливых змей огня, вытягивали эту поистине дикую музыку. Под эту мелодию, глухо топая, танцевали деревья, и мертвые тени плясали в лесу. А музыка все лилась, лилась, переходя то в бурное рыдание, то в дикий гневный смех. И, казалось, не один лишь инструмент в руке скрипача, а целый оркестр исполняет кантилену: то голос хора доносится из-под земли, то со-лист вытягивает высокую ноту, плавно спускаясь на самые низкие тона. И какая-то неуловимо-тонкая, крепчайшая нить связала Юрия со скрипачом, будто он сам исполняет эту фантастическую композицию, словно это его рука бегает по грифу и бешено водит смычком. Он забыл, что стоит на коленях у ног скрипача, забыл, что рядом Дина, любовь… и забыл… всё он забыл. Вдруг он пристально посмотрел на костер и увидел: красные языки пламени превращались в людей в красных костюмах. Они исполняли под музыку скрипача странные упражнения, смеялись, кривились, кричали. Эти упражнения переходили в страстный танец Жизни и Смерти.      Жизнерадостность с лиц исчезала, сгорая вместе с костюмами танцующих. Люди без костюмов стали задыхаться и вспыхивали сами. Зарыдали, протягивая руки к небу, прося о помило-вании. Но огонь все усиливался, и люди забились в предсмертной судороге, обугливаясь, застывая с вытянутыми к небу черными руками.
   Сгоревшие люди еще кричали разно-звучными голосами, и этот поток мольбы о прощении сопровождался диким смехом. Кто-то странно и жутко смеялся во мгле леса и почему-то радостно пели птицы, гладя на горящих людей…
   Костер потух. Но скрипка продолжала играть, рассеивая впечатление. Казалось, в этом маленьком корпусе скрипки собраны все существа земли, и теперь, собираясь вместе, они показывали свое искусство: смеялись, рыдали, свистели, пели. Вся природа отражалась в мелодии. И среди этого хаоса звуков кто-то почти человеческим голосом просил:
– Не теряйте времени, люди! Костер сгорит и потухнет пламя. Успевайте делать добро, радоваться жизни, жизни, жизни…
   Вдруг над поляной стаей птиц закружилась мягкая, нежная, раздольная мелодия. Медленно спускалась она на землю, успокоив чувства. Юрий взглянул на лесника. Он стоял с закрытыми глазами, бессильно опустив руки вдоль тела. Дина отвела Юрия в сторону.
– Ну как?
Юноша молчал. Впечатление тяжелым грузом лежало на сердце.
– Отец работал над этим сочинением больше пятнадцати лет, как только мы сбежали из города, – сказала Дина.
Юрий молчал. Говорить не хотелось, но он прислушался к рассказу девушки.
– В тот роковой вечер отец стоял у окна со скрипкой в руке. Он уже третий день как вернулся из госпиталя и целыми днями простаивал у раскрытого окна молча. Смотрел в окно незрячими глаза-ми и тихо-тихо чему-то улыбался. Мало говорил, был ласков со мною, и я, радуясь ласке, тоже смотрела в окно и молчала. В тот вечер мать и отец о чем-то долго говорили. Я слышала злой крик матери:
– Я не хочу век быть твоим поводырем! Я молода и хочу жить, жить, жить, – кричала она. Голоса отца не была слышно. Он, наверное, по-прежнему стоял у окна и тихо-тихо улыбался.
Рано утром мать пришла в спальню. Швырнула мне новое платье, сказав:
– Одевайся побыстрее! Мы переезжаем на другую улицу. К дяде Васе переезжаем сегодня.
  Я уже знала дядю Васю. Он часто приносил мне сладости еще до приезда отца. И много звездочек было у него на погонах.
– А папа тоже переедет? – громко спросила я.
– Не кричи, – прервала, мать. – Он приедет после.
– Нет! – вскрикнула я. – Без отца ни-куда не поеду!
От моего крика проснулся мой двухлетний братишка Дамон. Озлобленная мать меня шлепнула, и я, обиженная, бросилась к папе. Но отца не увидела и выбежала на улицу, зовя:
– Папа! Папа!
Отец шел по улице, нащупывая палочкой дорогу. Шел быстро, спотыкаясь, сталкиваясь с прохожими. Он дошел до перекрестка, но мой крик остановил его. Я догнала отца, взяла за руку. Он был очень взволнован, и руки его дрожали. Так бродили мы до вечера. Когда пришли домой, матери уже не было, а на столе белела записка.
«Прости меня, – писала она. – Я ре-шилась уйти к нему навсегда. За Диной приеду завтра». Дамона тоже не было дома. Мать забрала его с собой. Лицо отца, сплетенное из шрамов, сморщилось.
   Из репродуктора доносилась музыка. Был, наверное, скрипичный концерт. Отец внимательно прислушался к музыке. Где-то звон струны споткнулся, пугливо прыснул смехом и дальше пошел.
– О ужас! – возмутился отец. – Как фальшивят!
  И резко вскочив, ударил по репродуктору. В предсмертном хрипе умолкла мелодия. Отец выбежал на балкон.
  Внизу, точно в гигантском аквариуме пестрел вечерний город – хитро подмигивал разноцветными глазами, и весь красный от заката, дрожал, корчился, наполненный гневом несправедливости.
– Земля заболела, – сказал отец, успокоившись. – Забелела и опухла, а из раны сочится кровь, и липкие от крови пальчатые руки тянутся на город, обнимают и душат в безумии.
Из потухших глаз отца лились слезы.
– Пусть уходит! Пусть! – прижимая меня, шептал отец. – Пусть! – повторил он еще раз. – Мы будем сочинять. Нас будут слушать и понимать! Понимать будет каждый: рабочий, студент, интеллигент и колхозник. Понимать будет каждый, даже слабоумный понимать будет нас. Их свяжет моя музыка. И они все будут петь вместе с моей скрипкой, и радостью наполнится их жизнь. Все будут любить друг друга. Вот что должна сделать музыка.
   Отец умолк. Он о чем-то мучительно тяжело задумался. Вдруг схватился за голову и выбежал. Я выбежала за отцом на улицу, догнала, но не остановила, а побежала рядом по трассе. Мимо нас визжа проносились автомобили. Отец тяжело дышал, оглядывался, как будто что-то видел, и, ёжась, дальше бежал. Я тоже пугливо оглядывалась, и мне казалось, что каменные громады домов сдвигаются в узкий проход и рушатся, преграждая нам дорогу, и тени наши гонятся за нами, в жуткой гримасе оскалив зубы, давясь красным смехом. Мы, от ужаса вскрикивая, падали, вновь поднимались и дальше бежали.
   Когда я увидела впереди себя узкую щель неба, от радости сквозь слезы закричала, засмеялась:
– Папа! Папа! Впереди поле, небо и лес впереди.
  Мы, уставшие, остановились. Позади чернел гигантский город. Чернел и дышал жаром, задыхался, и люди томились в нем, зажатые в каменные ущелья…
Дина, тяжело вздохнув, умолкла. Воспоминания угнетали ее, мучили. Ей стыдно стало за мать, за поступок матери стыдно стало дочери. И она продолжила:
– Мы больше не возвращались в город. Отец очень изменился в лесу. Остановились мы у знакомого отца, лесника. Они служили вместе. По его наставлению отец в каждую субботу ездил в сельские клубы и давал концерты. Он много работал и работает над собой, над своими сочинениями… А еще он говорит, что природа – убежище от людей.

   Юрий думал о жизни. Содержание рассказа Дины переменили его. И удивлялся: как мог он представлять жизнь без сложностей, без зигзагов и горя? Жизнь гораздо сложнее оказалась. Где порою даже великие ходят ощупью, кружась в лабиринте событий. Густая лесная тьма пригнулась к земле, прислушиваясь. Она ползла, подползала все ближе, желая дослушать рассказ. Рядом, опустив голову, стоял конь Юрия, и игривый олененок умолк в раздумье.
– Она не любила его, Дина?
– Не знаю… Но до войны жили хорошо, дружно. Отец был главным режиссером театра, а мать – начинающей актрисой. Потом родились мы с братом. Карьере матери помешала война – отец ушел на фронт. Вернулся после войны без зрения, с обожженным лицом. Если бы мать любила отца, она осталась бы навсегда с ним, даже со слепым. Она теперь часто ходит сюда, садится вблизи костра и слушает отца. Слушает и плачет… А по-том уходит незаметно. Отец этого не знает. Он ведь совсем ничего не видит.
– А где она живет?
– Не знаю. Я с ней никогда не говорила. Только хочу увидеть брата! Каким он стал?!

– Дина! Дина! – раздался голос во тьме. – Пора домой, Дина.
  Они тесно прижались друг к другу. Обнялись. Молча расстались. Ржание коня раздробило ночь.
   По поляне к дому идут двое: отец и дочь.
– Я люблю, – говорит дочь.
  Отец в тревоге молчит. Он смотрит на дочь незрячими глазами и шепчет:
– Он твой брат. Твой брат, и ты не можешь стать его женой. Сегодня приходила твоя мать и все мне рассказала. Он – Дамон, твой брат.
  Дина в ужасе раскрыла глаза, взвизгнула, прикрыла губы ладонью…

   Лес трепещет в ожидании рассвета. Сонные цветы шепчутся о любви. На поляне в истерике бьется молодая женщина, да барабанная дробь копыт гонится за всадником. Луна лукавой улыбкой глядит на мир, далекий и прекрасный.