Миссаллея

                I

             Легко и плавно падая на пол из рук шестнадцатилетней девчушки, новенький, ещё с доброй сотней девственных, нетронутых взглядом страниц, учебник издаёт на редкость противный, жалобно крякающий звук. Столь пагубный для холёного музыкального слуха мистера Преподавателя Ф., этот звук имеет куда более широкий виток значения, нежели может показаться сперва. «Основы игры на фортепиано», как и другие подарки мистера Ф. (коих было великое множество) дарились Миссаллее в порыве необъяснимой, а иной раз даже паталогической страсти, с которой несчастный преподаватель, вот уже как несчётный месяц, ведёт крайне нелепую, непосильную для его ранимой души борьбу.
              - Мистер Ф., а вы женаты? – любопытничает Миссаллея, качаясь на задних ножках старого дубового стула.
              - Нет, деточка, не женат, - едва сдерживая слёзы, мистер Ф. двумя пальцами ослабляет удушающую хватку галстука. 
             Подняв с пола свой недооценённый подарок, он подходит к Миссаллее и, в молчаливом бегстве отстраняя свой взгляд, с силой нажимает ей на коленку – стул теперь крепко стоит на четырёх деревянных ножках. 
              «У неё большое будущее, - говорит мистер Ф., стоя в прихожей перед отцом Миссаллеи, - большое, - повторяет он с глупой ухмылкой, едва ли не утопая в сказочной неге».

              В жизни Миссаллеи родители не играли особой роли. За них это делали преподаватели и представшие невесть откуда наставники, которые сменялись из года в год, с каждым переездом семьи в очередное уютное гнёздышко. Каждая новая академия, будь она в Мюнхене или в Ницце, дарила Миссаллее нового обожателя: мистер Н., мистер О., мистер Э., и каждый из них представлял для неё всего лишь очередной бесконечный источник похвал и восторженных рукоплесканий. Будь то музыка, живопись, танцы – родители Миссаллеи всегда гордились своей необычайно талантливой дочерью.    

              Не было места в её окружении и той фотографической постоянности, которая живёт и дышит в любом, даже самом иллюминированном закутке планеты, независимо от того, знаем мы о нём или нет. Новый дом – новая академия, и так каждый год. Неизменным оставалось одно – длинная красивая аллея день ото дня провожала её утренним заревом и встречала вечерним сумраком. С каждым годом аллея меняла свою одёжку: бук, сосна, вяз. Менялись и запахи, менялись тени – иногда сухие и плоские, словно копировальная калька; иногда очень мягкие, податливые, будто надутые изнутри холодным сентябрьским воздухом. Земля под ногами оставалась всё той же - она стелилась от одного порога к другому, чётко угадываясь в направлениях, и лишь изредка, да показывая любопытству свои укрытые полутонами русла. В особо звонкие дни, Миссаллея позволяла себе обнаружить одно из них, и, нырнув в оживлённую городской пылью улицу, с надменным профилем посещала парикмахерскую, кофейню или, скажем, кинотеатр, лишь затем, чтобы снова явить всему свету ту тяжелейшую связку ключей от прекраснейших в мире аллей.
              «Невидимки» - так Миссаллея называла тех, кого не удостаивала вниманием и кем помыкала, подчиняя уже вполне привычному для себя, круговороту восхищений и слезливых признаний. Так, в один прекрасный день, мистер Н., нарочито случайно проходивший мимо её академии и не имевший абсолютно никакого отношения к появлению дюжины нервных окурков у себя под ногами, любезно согласился сопроводить её до самого дома, так как ему, разумеется, по пути. Вместе они шли той двадцатой по счёту аллеей, где тени играли в непривычные поддавки, а желтизна вяза, со всей своей строгостью, поправляла фальшивившую тишину, игриво отвлекаемую искусственным мерцанием звёзд. «Спину держать надо… Чтобы прямо было, вот так», - неловко сказал мистер Н. и с той же неловкостью прислонил ладонь к невидимой под блузкой застёжке, внезапное ощущение которой, заставило его боязливо одёрнуть руку, замаскировав свой опрометчивый жест под необъяснимую боль в суставах. Этот нелепый жест, созерцание того, как мистер Н. с фальшивой гримасой боли на отторгнувшем разум лице убаюкивает ладонь левой руки и медленно исчезает, сливается с вязом, утопает в тени - всё то, что увидела Миссаллея в тот вечер, - всё это стало для неё откровением, серебром на опротивевших запонках. Таким же незримым, как и все невидимки вокруг неё.   
              Тем же вечером, вместо родителей, по обыкновению ожидающих её на пороге дома, Миссаллею встретила худощавая горничная. Со скрещёнными на животе в нежной защите руками, она объявила, что «вот-вот», да и «только-только», хозяйка с хозяином отбыли в неотложную, как у них водится, командировку. «Слёзно просили не переживать и обещали своё скорое возвращение», - добавила она сухо. И невозможно уже было понять, врала ей горничная или нет, ведь прошло много лет, а память, столь беспощадная к мелочам, имеет таинственную склонность к предательству. Лицо, как и голос горничной, давно помутнели, и со временем отдаляясь, приближали довольно простую, но порой непостижимую истину - своих родителей, Миссаллея, больше никогда не увидит.

              Платан. В этом году вся аллея была укутана платаном. Слепая, подчинённая воле собственного оскала, она сидела абсолютно голая посреди холодной, пропитанной вином студии. Сороковая аллея и мистер под буквой В. обернулись для неё долгожданной агонией и дочерью по имени Истерик. «Моя натурщица под кайфом» - бросал мистер В. одному или нескольким своим квартирантам, после чего, лишь мельчайшие осколки того калейдоскопа порнографических сцен, изредка да всплывали в памяти Миссаллеи.
              Четвёртый или пятый удар всегда приходился в висок - он то и был самым болезненным. Мистер В. никогда не стеснялся показать свою силу, особенно в присутствии наблюдателей. Нередко в наблюдателях была пятнадцатилетняя Истерик, и тогда, каждый удар, будь он четвёртым, пятым или шестым, неумолимо расширял в сознании Миссаллеи опасной природы брешь, сквозь которую, неправильной формы луч света, стремительно уродовал её изнутри.
              «Раздвигать ноги – твоя основная задача. Искусство – оставь для нас». Но мистер В. так и не нарисовал Миссаллею. Двумя месяцами позже, западную стену его двухэтажного коттеджа на окраине города – ту, которую солнце щадит даже в самые светлые дни, - украсил портрет полуобнажённой Истерик. В безрассудном порыве гордости за собственное дитя, Миссаллея навсегда покинула пристанище мистера В., забрав с собой всё то унижение, что досталось ей, и лишь малую часть того, что когда-либо достанется её дочери. 

                II

              Пройдя через призрачный в свете луны пост охраны, я завернул за угол и в темноте отыскал железную дверь, ведущую на чёрную лестницу. Спустившись этажом ниже, я попал в небольшое гаражное помещение, которое, месяц тому назад, с дешёвым изяществом, было превращено в галерею. Несколько столов и стульев пространно существовали по углам заведения. Картины, казалось, не имели с этим местом совершенно никакой связи – до того нагло они избегали внимания и без того немногочисленных посетителей. Привыкнуть к табачному дыму, который, прямо сказать, заменял здесь воздух, мне, по всей видимости, не суждено никогда. Вяло откашлявшись, я закрываю нижнюю часть лица платком и, быстро моргая, пристраиваю свой взгляд в самый тёмный из здешних углов, где со скучающим видом, водрузив локти на стол, сидит прекрасная Истерик.
              - Вы, должно быть, очень несчастный, - говорит она, наблюдая, как я подсаживаюсь напротив.
              - Мне не нужно дышать, чтобы быть счастливым.
              С момента нашего знакомства, которому уже больше месяца, я совершенно не знаю о чём говорить с этой безусловно красивой, но панически мрачной особой. Она чуть младше меня, но с постоянной, не сходящей с лица усталостью. Молчаливость, так бесцеремонно руководившая её образом - вовсе не застенчивая, скорее обманчивая, хвастливая. 
              - Отец скоро придёт, - прерывает она затянувшееся молчание.
              - Прекрасно, - отвечаю я едва слышно.

              Только поздняя ночь готова принять любое, даже самое терпкое ожидание. В потёртом кардигане под небритым лицом появляется славный художник. На вид ему столько же, сколько и Истерик, однако реальная разница в возрасте, должно быть готова потягаться с двумя, а то и тремя десятками лет. Твидовая сумка непринуждённо блуждает у него под ногами.
              - Опоздали, - говорю я в платок, - сделаю вид, что не заметил.
              - Вы переночуете у нас? – он протягивает мне руку (от чего я вынужден спрятать платок в карман), и после крепкого приветствия садится напротив, поближе к дочери. 
              - Пожалуй, да. Рассвет не близко, а темноты я, должен признать, боюсь не меньше, чем света. Вы, я вижу, принесли то, о чём мы договаривались накануне, не так ли?
              - Именно, - улыбается он своим миловидным лицом. Из твидовой сумки, развёрнутое ко мне спиной, появляется, размером с газетный лист, полотно. Ловко развернувшись, оно представило портрет неизвестной мне женщины: Нагишом, с собранными на затылке в каштановом пучке волосами и разбитым в кровь носом, она лежит на полу, опираясь на правую руку, в то время как левая, словно в болезненной судороге, похабно теряется промеж её безобразных ног. Пик отвращения настал в тот момент, когда я вынужден был сказать:
              - Четыреста.
              - По рукам, - заключает он, подвигая полотно в мою сторону.
              За деньгами я полез во внутренний карман пиджака. Лишь потому покупал я эту картину, что славный художник и его милая дочь, уже давно существуют безденежьем. Я понял это по тем аккуратным репликам, которые, вот уже как несколько дней подряд, Истерик так осторожно посылает в мой адрес, дабы ни в коем случае не разоблачить в себе обыкновенную попрошайку. 
              - Ты всё-таки нарисовал её? – шепчет она ему на ухо.
              - Да, по памяти, - тем же шёпотом отвечает он, улыбаясь своей тёплой, добродушной улыбкой.
              Сделав вид, что эти слова обошли меня стороной, я выложил деньги на стол, и в попытках не потревожить их тёплые взгляды, устремлённые друг на друга, и занять себя чем-то в эту минуту внезапной нежности, ничего более нелепого, кроме как неожиданно встать, я, к сожалению, не придумал.
              - Неужто покидаете нас? – мистер В. тоже встал и, осторожно забрав мой локоть, мягко повёл его в сторону, - Пойдёмте, я покажу вам вашу комнату.
              Картину с изображением женщины я забрал со стола не глядя.

              Той же ночью, в том же городе, о своём существовании в одном из полицейских участков, узнала маленькая допросная комнатка, доселе глухая, необитаемая. «Не положено вам, не положено, говорю. Не тот случай, не тот», - эхом проворчал старик в полицейской форме. В четырёх стенах тусклого света, положив тёмную голову на руки, за столом, тихо спала Миссаллея. Внезапно умершая тишина, своим металлическим скрежетом встревожила её сон. Кроме неё, в комнате теперь находился кто-то ещё. Тот, кто скрывался за матовым светом, лисьим шагом ступил назад, в темноту. Только что пробудившиеся глаза Миссаллеи, будучи сфокусированны на сне, всё ещё не могли показать ей того, что теперь уже явственно происходило в действительности. «Невидимка», - подумала она в тот момент.
              - Как такое возможно? – прозвучал знакомый ей голос, - Кража, Миссаллея, кража… Глаза мои и приврать могли. Ты ли это?
              - Я, - подтвердила она, уже зная, кто стоит перед ней.
              За двадцать с лишним лет, мистер Ф. заметно постарел и ощутимо прибавил в весе. Звонкий голос, как и, должно быть, его музыкальный слух, временем остались нетронуты. Около часа тому назад, мистер Ф. наблюдал удивительный по своей красоте арест: из дверей сияющего в ночи супермаркета, двое полицейских вывели под руки ту, о ком он вынужден был забыть ещё многие годы тому назад. Теперь же, с момента возвращения янтарных, крайне приторных на вкус воспоминаний, его волновал лишь один вопрос:
              - Почему не я, Миссаллея?
              - Ты – невидимка, - ответила она, медленно возвращаясь в сон.

              В девять тридцать утра, стуком в дверь, меня разбудил мистер В.. Поблагодарив его не вставая с постели, я сказал, что, наверное, задержусь – спешить мне сегодня некуда. Моя временная комната находилась двумя этажами выше затуманенной галереи. В ней не было ничего, кроме хлипкой деревянной кровати и маленького окна, свет из которого, четырёхугольным пятном, лениво мерцая, прилегал к полу. Портрет неизвестной мне женщины стыдливо лежал лицом вниз, лишь одним уголком застенчиво выглядывая из-под кровати. Вытащив его оттуда, я ещё раз взглянул на опротивевшую мне картину. «Какое уродство», - только сейчас я заметил, что на левой руке изображено лишь четыре пальца. Из кармана лежащих на спинке кровати брюк, я достал перочинный нож и, небрежно, немного переврав изначально задуманную мной форму, вырезал в полотне круг, как раз на месте той женщины. Искромсав ножом вырезанную часть так, чтобы от лица осталась лишь тряпичная кашица, я закинул круглый (но всё-таки немного овальный) кусок полотна под кровать - там его обнаружат не скоро. Встав с постели, я подошёл к окну и поместил останки картины поверх старой, с облупившейся краской, рамы; дырявое полотно идеально подошло по размеру. Обернувшись, я стал свидетелем необычайного превращения: пятно света на полу приобрело очертания круга.


              31.03.11