Планетарий

      
            Моя диафрагма сокращается в такт лепестков диафрагмы твоего объектива. Излучая свет, я настороженно выдыхаю и слышу лёгкий щелчок тошноты в висках. Сероватые лоскуты материи, словно платье некрасивой цыганки, стекают, сливаясь по потолку в направлении полуночных странников-фар, цепляясь за ветки и застревая в стекле.  Сквозь сито твоих волос я наблюдаю зарождение новых потоков  невидимых цветовых линий. Мне страшно, но это, наверное, ложь. Мне страшно и тошно, я слышу скрипку. Ты – мой реверс, лежишь лицом вниз. Я ощущаю твоё дыхание, оно впадает в меня и заставляет мои лёгкие искать пристанище в твоём теле. Истерия, на потолке мерещится пульсация тени. Процесс автоматизирован до невозможности. Это кристалл о двух гранях, как мои мысли к тебе. Не найдётся больше вращения в этом небе, всё стоит на своих местах: звёзды, планеты, галактики, люстра фальшивого хрусталя. В ожидании млечных отблесков, я говорю первое, что приходит на ум: 

            - Абсурд, - и я говорю о нём долгие годы, хоть по ночам и не скажешь, что время – величина для нас вездесущая, запредельно сложная выдумка.   
            - Я хочу выпрыгнуть из окна. 
            О да, а представь, как этого хочу я? Листва, асфальт и глупая поза внизу, под звёздами: ноги в разные стороны, голова запрокинута, язык на асфальте, и задница обязательно кверху – своеобразное отрицание неба. А секундная стрелка на часах нервно дёргается, мелкими импульсами стеная от бесконечности к девяти. 

            Место времени – в серебре проезжих автомобилей. Под колёсами, на оборотах в минуту я ждал тебя и дождался тебя и вверяю тебе свою жизнь и себя самого воплоти.  С самого первого дня я понял, что уедем с тобой далеко и потому чемоданы моя тяжелы, меня укачивает день ото дня, но я всё-таки продолжаю неистово жить этой невозможно иной реальностью. Одиннадцать фонарей проскочили мимо, и вот я трахаю тебя на полу. Сотни домов ускользнули из виду, и вот ты плачешь, пока в тебе мои пальцы. Слово за слово, мы понимаем друг друга. Кусты акаций, сосновый бор, и вот я трахаю тебя на кровати в твоей печальной, но до того приятной мне комнате; не счесть оборотов пластинки, играет «Yes», играет «Shocking Blue». Печатная машинка хранит в себе каждый звук, а мне нравятся эти линии. Я вижу их снова, теперь уже в другом небе. Они пришли за мной, за нами обоими. С потолка на проводе спускается лампочка: «Снегом ли занесло тебя, милый?». Мимо плывут олени с рогами-треногами, сквозь зрачки пролетают птицы с бумажными клювами. «Выключи! Выключи!»,  я открываю глаза, комната наклоняется вправо и линии падают с потолка, ласкают моё лицо: «Это ты?».  Комната легла, соскользнула и рухнула в северной части купола: «Пойдём, сфотографируем это», говоришь ты. Я одеваю через плечо ремень фотоаппарата и вонзаю ноготь в замочную скважину.   

            Мы выходим из дома и видим перед собой огромную стену, уходящую в небо мягким амфитеатром: 
            - А он больше, чем я думала, - твоя рука касается поверхности купола. Ах, как я люблю твои пальцы. Я не вижу здесь снега, должно быть он снится не нам. На обочине лежат искорёженные автомобили. Никто не мёртв - тела не придуманы в этом месте.   
            - Вверх, - мои пальцы  глубоко вонзаются в мягкую поверхность купола. Ты хватаешься за мою шею и мы медленно взбираемся вверх, - Вверх, а теперь покажись мне спящей, - и ты притворяешься, маскируешься. 
            Окна твоего дома с оглушительным звоном выплёскивают цветовые линии в воздух. Увеличиваясь до невероятных размеров, они ложатся на белизну купола и просачиваются вглубь. 
            - Как думаешь, что там? – спрашиваешь ты шёпотом. 
            - Дети, - ведь моя дочь ненавидит, и я, признаться, этим горжусь. Буду гордиться, когда-нибудь, через сотню-другую световых лет, - Что значит «расстояние»? Место времени - далеко?   
             Спустя три часа мы почти на вершине и поверхность здесь не покатая - дальше пойдём пешком. Ты слезаешь с меня уже намертво голая, и я кладу тебя на холодную гладь. Поднимаясь с колен, я вижу, что руки мои в крови. Чем ближе к вершине, тем твёрже поверхность купола. Я облизываю пальцы свои и слышу белый щелчок  - это фары автомобилей слились в стрекотание ночи. Под нами кто-то зааплодировал; я облизываю пальцы снова – на этот раз тишина.  Ты лежишь и стонешь подле меня, дрожишь и воешь как последняя дрянь. Я начинаю душить тебя, сжимаю твою тонкую шею: «Мы уже далеко, не дыши. А снегом ли тебя занесло?».  Ты закатываешь глаза и будто бы шепчешь что-то, но это не ты, это воздух шепчет тебе, что пора, пора. «Пора!». Я бью тебя по лицу окровавленными руками. Слюна и кровь на твоей щеке начинают дрожать в исступлении. Они переливаются в лунном свете, смешиваясь, стекают на цвет, на гладкую плоскость купола, просачиваясь вглубь подобно цветовым линиям.   
             Снизу послышались сотни хлопков.   

                «Фейерверк!»   

             - Ты слышал? Это аплодисменты.   
             - Это овации, - я снова бью тебя по лицу. Фонари на соседней улице синхронно наклоняются в бок, словно колоски на злаковом поле во время экстренной остановки планеты. Этот звук умножается на миллион, разрывая в моей голове когда-то запечатлённые наголо тени. 
             - Овации, - повторяешь ты мысленно, но я слышу это так же отчётливо, как если бы прочитал это по силуэту твоих бессмертно немыслимых глаз.   
             Я засовываю язык тебе в рот, но ты не хочешь сопротивляться. «За что? Умоляю, за что?». Я встаю, с силой хватаю тебя за волосы и тащу за собой, на вершину купола. Незаметно для нас пошёл снег. Я смотрю вниз и немного влево, на твои обожжённые инеем волосы. Ты почти без сознания, вся в крови. «Умоляю», кричу я тебе, задыхаясь от безысходности, и возвращаю свой взгляд к вершине. Там, засыпанный снегом,  длинный чёрный кадиллак припаркован точно по центру, подле светящейся в ночи остановки.  Нет больше сил у секундной стрелки, нет никаких причин. Я падаю на колени, снимаю с левой руки часы и разбиваю их о поверхность купола. Маленький кусочек стекла отлетает от них и превращается в темноту. «Часы», шепчешь ты едва слышно. Я присматриваюсь внимательней – это осколок купола только что скользнул в никуда. Лёгкая снежная пыль за считанные секунды заполнила скол. Я склоняюсь над белоснежной поверхностью и силой ударяю в неё кулаком – это лёд. Соскребая остатки ледяной пыли, я обнаруживаю под ней неумолимого сплава стекло. Ещё дальше, сотней метров вниз, - огромный, наполненный людьми зал. Круглым амфитеатром возвышаются красной обивки кресла. Множество детей смотрят на нас с тобой, вскидывают руки, кричат нам что-то, но мы не слышим – стекло слишком толстое, а стрекотание фар до сих пор сводит с ума изображение происходящего. На последнем ряду, самом высоком, сидим мы с тобой. Точные копии нас сидят неподвижно. Я кладу тебя набок так, чтобы ты тоже увидела это. Ты приоткрываешь глаза и изящным движением пальцев снимаешь фотоаппарат с моего плеча. Сделав одиннадцать снимков наших с тобой двойников, ты роняешь фотоаппарат в темноту: «Спасибо тебе»,  шепчешь ты, и глаза твои закрываются.  Я беру тебя на руки и несу к машине. Посадив тебя за руль, обхожу авто сзади – ключа зажигания нет, нужно лишь подтолкнуть немного. Едва я касаюсь багажника, кадиллак трогается и стремительно набирает скорость. На ходу я запрыгиваю на заднее сидение и обнимаю тебя за плечи. Машина наклоняется всё больше и больше. Сияющая в темноте остановка уже далеко позади. Ещё секунда и мы едем почти вертикально.   

             «Светом нас сюда занесло», говорю я в сторону бардачка. Услышав правильный ответ, он со щелчком отворяется и оголяет свою внутреннюю опустелость. Набрав огромную скорость, кадиллак начинает трястись, а обманчивая пустота рождает холодный, укутанный льдом,  револьвер. Он выпадает из бардачка прямо в твои ослабшие, покрытые красным инеем руки. Ты поднимаешь его на уровень сердца. «Уже?», едва успеваю произнести я, как твои дрожащие пальцы жмут на холодный курок. Пуля пролетает сквозь твоё сердце, сквозь сидение кадиллака и осколками свинца вперемешку со льдом застревает в моей груди.   

                «Овации» 

             «Существуют ли наши тела в искорёженной машине у основания купола?»   

             Снимки № 1-9: 
             «Неразборчивые»   
             Бессвязные контуры, царапины, пыль, множество белых точек на большинстве снимков. На некоторых фотографиях можно различить очертания рук, глаз, букв, но не более того. 

             Снимок № 10: 
             «Изобретатель» 
             Мы сидим на верхнем ряду огромного амфитеатра. Несколькими рядами ниже, из-за тусклого освещения, лишь едва различимы силуэты других людей. Единственным источником света, по всей видимости, является потолок. В особенности хорошо освещены наши лица: ничего не выражающий пустой взгляд, совершенное спокойствие; на тебе очки. Позы наши, так же, практически идентичны: прямая осанка, руки ровно лежат на подлокотниках кресел - эталонное положение сидя.   

             Снимок № 11: 
             «Винтаж» 
             Обстановка всё та же, но в нас произошли заметные перемены: мы сидим в креслах полулёжа, руки повисли на подлокотниках; головы запрокинуты; глаза закрыты или полузакрыты (не разобрать); на тебе больше нет очков; рты приоткрыты; у меня на правой руке отсутствуют указательный и средний пальцы; правый рукав твоего пальто порван; на полу, подле тебя, лежит сломанный пополам карандаш; из левого кармана моей куртки торчит уголок чёрного переплёта загадочной книги (шкатулки?). С потолка, на тонком проводе, свисает лампочка. Зал пуст.   


            30.04.11